Зарубежные выезды президента Ельцина всегда служили источником вдохновения для журналистов, устававших освещать тягомотную домашнюю рутину. Дома все катилось по одной наезженной колее, и даже редкие “загогулины” президента не вносили большого разнообразия. Зато за границей Борис Николаевич умел поддать жару. Он непременно выкидывал какой-нибудь номер, поражавший почтенную публику до глубины души. То боеголовки с ракет снимет, давно уже снятые. То Великобританию в ядерные державы запишет. То выпьет больше, чем все остальные, вместе взятые. То полчаса жмет руку партнеру по переговорам, и тот, бедный, не знает, как от него вырваться.
Всякое бывало. Даже если Борис Николаевич просто выступал перед микрофоном и не говорил ничего особенного — в смысле, ничего такого, чего бы мы не слышали от него в России, — уже было здорово. Поглядишь на него — гордого, победоносно-торжествующего, не замечающего смущенно-напряженных лиц вокруг, — и сразу настроение улучшается. Эк он их уел!
Смешное заключалось в неадекватности.
Дело в том, что какие-то идеи, слова и манеры совершенно нормально воспринимаются в России, но для западного человека зачастую выглядят, мягко говоря, странно. А поскольку Борис Николаевич являл собой былинного чудо-богатыря и самородка из глубинки, он этих тонкостей не знал и знать не хотел. Поэтому во время его зарубежных визитов всем было весело (конечно, кроме чиновников, отвечавших за протокол).
Что касается Владимира Владимировича Путина, то он начинал свою президентскую карьеру в совершенно ином амплуа. Он как раз, наоборот, стремился всегда быть адекватным, западным и внятным. Вменяемым — вот модное слово. Первые лица страны сейчас стали часто его использовать в положительном смысле. Вменяемой теперь может быть политика — как внешняя, так и внутренняя. Духовные лидеры Чечни могут проводить вменяемый курс. Политические партии и организации, министерства и ведомства, и даже правительство — все могут быть вменяемыми.
А могут — невменяемыми. Но в этом случае мы будем решительно отказываться от их услуг.
* * *
Нельзя сказать, что вменяемость — это какое-то суперкачество. В энциклопедическом словаре, например, говорится, что вменяемость — всего лишь “состояние, при котором человек способен сознавать значение совершаемых им действий и руководить ими”.
Сознаешь значение своих действий? Молодец. Тебе пятерка.
Невменямость, соответственно, — неспособность руководить своими действиями, а “человек, признанный невменяемым, освобождается от уголовной ответственности”.
Другими словами, если ты хотя бы не сумасшедший, перед тобой открыты все пути в нашей стране. Президент и прочие деятели тебя зачислят во вменяемые, одобрят, сочтут изрядным и назначат духовным лидером либо министром.
А вот прежде, при Борисе Николаевиче, такого критерия не было. Там вообще было все равно — вменяемый, невменяемый... На это никто даже не смотрел.
К примеру, был у Бориса Николаевича министр юстиции Ковалев. Уже сколько лет прошло, а с его вменяемостью до сих пор никакой ясности.
С одной стороны, он вроде бы вменяемый, поскольку суд, состоявшийся на прошлой неделе, его не освободил от уголовной ответственности за получение взяток, а, напротив, присудил к девяти годам лишения свободы. Но, с другой стороны, девять лет-то ему дали не по-настоящему, а условно. То есть, выходит, суд все же усомнился в его вменяемости. Потому что как иначе объяснить столь удивительный приговор?
Понятно, когда дают, скажем, год или два года условно. Если преступление оценивается небольшим сроком наказания, значит, оно не слишком страшное, поэтому можно позволить человеку его и условно отбыть. Но девять лет — это плата за очень серьезное преступление. Какие тут условности?
Давайте тогда пожизненное заключение условно давать. Смертную казнь — тоже можно условно.
Представляете “условную смертную казнь”? Хитрая процедура, должно быть...
* * *
Возвращаясь к выездам за рубеж, следует отметить, что президент Путин, всегда демонстрировавший адекватность, умеренность и хорошее воспитание, на минувшей неделе в Брюсселе все же несколько расслабился. Возможно, после триумфа в Германии наступило некоторое головокружение от успехов. ...Не знаю, чем объяснить, но что-то промелькнуло в его выступлениях родное, уже виденное прежде. Знакомая искра неадекватности.
Зачем, к примеру, он стал там требовать “имен, явок, фамилий” людей, чьи права в Чечне были нарушены военными? Да еще так яростно — с напором и праведным гневом, будто уверен на сто процентов, что ни имен таких, ни фамилий в природе нет, а нарушения прав человека в Чечне — сплошь домыслы и злопыхательство.
Неужели президент не знает, что в Европарламенте лежат длиннющие списки имен, фамилий, адресов чеченцев, задержанных военными и впоследствии пропавших без вести? Чеченцев, избитых и искалеченных? Чеченцев, у которых военные отняли имущество и разрушили дома? Не знает, что в суд (в том числе Конституционный) поданы сотни заявлений? Не знает, что у его представителя по правам человека в Чечне господина Каламанова собрано больше тысячи обращений от граждан, потерявших родных, и господин Каламанов смог отыскать из них единицы?
Неадекватность полнейшая. Мировая общественность знает обо всех этих заявлениях, списках и тщетных поисках. А президент России — не знает.
Или все-таки знает, но притворяется, что ничего такого нет? Но тогда это еще большая неадекватность. Все равно ведь правда выйдет наружу. В лицо ему в Европе ничего не выскажут, но за спиной плечами пожмут. И списки “имен, фамилий” покажут по телевизору. И пострадавших покажут, интервью с ними. И найдутся военные, которые подтвердят — прямо или косвенно, — что нет у них иного пути выполнить задание президента по искоренению терроризма, кроме одного: забирать чеченцев по малейшему подозрению, выпытывать имена и явки других подозрительных чеченцев, расстреливать их и ехать за новыми.
Просто поставьте себя на место военных, и вы тоже сразу увидите, что других вариантов нет. А этот — всем хорош. Одно плохо: он не предусматривает соблюдения прав человека на жизнь, на справедливое судебное разбирательство и еще на десяток других неотъемлемых прав.
...Военным предначертано нарушать права человека в Чечне. Президенту предначертано нести за это ответственность. А когда кто-то пытается уклониться от предначертанного, всегда получается неловко и противоестественно, неадекватно и смешно.
* * *
В Брюсселе президентом было высказано еще немало претензий и острых слов в адрес Евросоюза. С глубокой болью прозвучал наш вечный вопрос, наш тоскливый глас вопиющего в пустыне: “Ну почему, почему вы отказываетесь признавать нашу экономику рыночной?”
Ведь мы уже приняли Земельный кодекс. И еще будем скоро проводить судебную реформу, и пенсионную, и военную. И зарплаты бюджетникам повысим в два раза. Ну что вам еще надо, а?
Бельгийская деловая элита не отвечала президенту. Проявляла деликатность. Мне, однако, кажется, она хотела бы сказать вот что: надо, чтоб у вас воровать перестали; как только перестанут воровать, все сразу признают вашу экономику рыночной.
Интересно, что в этом случае нам их признания особо и не нужны будут. Мы и так будем нормально жить.
* * *
В начале недели по телевизору показали репортаж.
Якутия. Месторождение алмазов. Добыча за неделю — трехлитровая банка камушков. Вытаскивают один, катают на ладони. Полмиллиона долларов, говорят, он стоит. Один! А их целая банка — только с одного месторождения. И ведь месторождение тоже не одно. Их, как нам объясняют, двадцать четыре в этом районе.
Вот и посчитайте. Выходит, всего за месяц только одно такое месторождение дает примерно десятую часть бюджета всей страны.
И где эти деньги? А никто не знает. Где-то. Но уж во всяком случае не у якутов, которые мох обгладывают в тундре вместе с последними оленями. Вот такие дела...
Ну ладно, где деньги — никто не знает, но хорошо бы тогда по крайней мере узнать, где наши власти?
А власти, как водится, не покладая рук обеспечивают экономический рост в стране. Пропихивают через Думу свои недоделанные законы и кодексы и обещают повысить зарплаты бюджетникам. В два раза. И еще демонстрируют миру неадекватность, удивляясь тому, что нашу экономику никто не хочет признавать “рыночной”, а признают только “коррумпированной и бандитской”.
* * *
Тогда люди, которые ее проводят, будут всегда адекватны. А если их политика ориентирована на какие-то умозрительные предпосылки и виртуальную реальность, они неизменно будут давать поводы для удивления, улыбок и шуток.
Впрочем, всякие улыбки, кажется, уже теряют актуальность. Вопросы, волнующие граждан, выходят на качественно новый уровень. Сейчас, скажем, широко обсуждается такой вопрос. Что лучше: чтоб самолет упал в Черное море из-за теракта или чтоб из-за украинской ракеты?
Одни говорят: ракета лучше. Потому что иначе получается, от террористов вообще никак невозможно уберечься. Если уж они в израильском аэропорту всех обманули, то им ничего не стоит на любой борт попасть, а значит, самолетами вообще летать нельзя.
Другие говорят, что лучше уж террористы. Тогда можно провести расследование, найти очередную дыру в системе безопасности полетов и ее закрыть. А с украинской ракетой ничего не поделаешь. Это как стихийное бедствие. Разве только войну украинцам объявить? Но они ведь все равно никогда не признаются. Скажут: это не наша ракета, а чужая, неустановленная.
...Удивительно, как мало сейчас ощущается трагизма. Как функционально и хладнокровно освещается авария самолета средствами массовой информации.
С каких земных, практических позиций рассматривают ее последствия граждане.
Кажется, мы уже стали привыкать к терактам. К тому, что люди гибнут десятками и сотнями — в мирное время, совершенно случайно. Одиннадцатого сентября человечество получило такую дозу ужаса и потрясения, от которой не скоро оправится. Видимо, есть предел трагического, есть грань, за которой душа черствеет, перестает воспринимать смерть как нечто из ряда вон выходящее, и трагедии становятся рутиной. И если такой момент наступил — значит, люди готовы воевать.
Без малого месяц мир ждет начала войны. При этом все, конечно, идет своим чередом: люди занимаются обычными делами, работают, рожают, переезжают, прописываются. И никто не чувствует, что мы стоим на пороге. Что когда-нибудь потом, спустя годы, наверное, будем вспоминать эту теплую осень, как последние кадры старого фильма о прошлой жизни, и она будет казаться ужасно милой и славной — со всеми ее неадекватностями и невменяемостями.