В марте 1946-го, спустя 10 месяцев после окончания самой жестокой и кровопролитной войны, с Дальнего Востока в Москву была послана коротенькая телеграмма: «22-го встречай тчк на Северном тчк поезд 6 зпт вагон 10 тчк Гвардии Мишка».
На выставках фотографий, писем, документов, которые семья Ливертовских готовит к большим семейным праздникам — 65 лет, железная свадьба, шутка ли! — и вывешивает их на специальные стенды, телеграмма эта неизменно привлекает внимание гостей.
Давать пояснения вызывается жена с удивительным и редким именем Зоря, начинает она, как правило, со слов: «Когда я получила эту телеграмму...»
— Когда командир послал меня в Москву жениться на девушке, которую я не видел до этого ни разу, и наказал без жены обратно в часть не возвращаться... — вторит ей муж, Михаил Борисович Ливертовский, гвардии офицер, прошедший с боями от Подмосковья через Сталинград, Киев, Будапешт до Праги.
После войны с Японией их часть из Маньчжурии перебросили на границу с Китаем. Пустырь, сугробы снега да вольные ветра, шутя сбивающие с ног людей и тяжелые машины.
Бумаги о демобилизации из Москвы до тех мест добирались медленно, блуждали по штабным лабиринтам. Бумаги не люди. Что им человеческая тоска!
Пограничную целину требовалось осваивать. И кому же, как не победителям, прошагавшим половину Европы.
Военные ютились в наскоро выкопанных землянках, носили бэушную японскую форму, писали бесконечные рапорты в Москву, пили китайскую водку, которой изредка удавалось разжиться, в их части даже вода была по талонам.
И никаких событий. Лишь снег да ветер, да заметенная снегом узкая колея как признак все же существующей где-то цивилизации.
Далеко-далеко, где-то там, почти год уже царил мир и красивые девушки носили легкие шелковые платьица...
Забытые на приграничном пустыре солдаты и офицеры мечтали о том, что рано или поздно тоже вернутся домой, теперь уже точно, ибо оставившая их в живых война закончилась...
У лейтенанта Миши Ливертовского было прозвище Звездочет. Потому что сам он был из породы романтиков и мечтателей.
С огромной рыжей бородой, брить которую в захолустье просто не имело смысла...
Но не этим выделялся он среди однополчан. А связкой пожелтевших писем, которые для поддержания боеспособности по настоянию командира учила наизусть вся их часть. Сериалов же тогда по телевизору не было.
Автором писем была Зоря Лаврентьева, 20-летняя москвичка.
Михаил Борисович:
«В начале 43-го работницы московского завода прислали нам, фронтовикам, в подарок связанные ими теплые варежки, носки и наколенники. Такие посылки не были редкостью, но эти обращали на себя внимание аккуратностью упаковок. И еще тем, что все письма были написаны одинаковым почерком.
„Если у тебя не побаливают колени, не мерзнут, то отдай их, дружок, тому, кто в них нуждается. Зоря Лаврентьева“. У меня после ранений суставы очень болели, стыли! И несмотря на то, что посылка пришла в конце мая, все присланное Зорей мне очень пригодилось, особенно по ночам.
Я не удержался и написал ей. „Чем вы занимаетесь в промежутках между вязанием?“.
Оказывается, она „в перерывах между вязанием“ делает на московском заводе снаряды для 76-миллиметровых пушек, то есть для меня, для моих однополчан-артиллеристов!
Слово за слово — и... Мне все больше и больше стали нравиться письма Зори Лаврентьевой. Ее почерк. Слова, которые передавали ее чувства».
Переписка продолжалась больше трех лет. Веселые и нередко грустные рассказы, в которых описывалась жизнь военной Москвы, работа, учеба, сентябрьский листопад, весенняя капель, впервые вымытые от заклеенных полосками крест-накрест окна...
Строгие военные цензоры, что прочитывали их послания на предмет «выдачи» страшных военных тайн, тоже ставили свои пометки, давали советы, журили влюбленных, если те ссорились. Да, было и такое — не мгновенные интернет-послания, когда от ссоры до ссоры меньше минуты, от письма до письма проходили нередко недели и даже месяцы войны.
Вместо фотографии незнакомка Зоря, художница, однажды прислала Мише свой нарисованный карандашом автопортрет.
Это все, что он знал о ней. Ну а что еще нужно для возникновения любви двадцатилетним?
Он не знал еще, что отец Зори, красный командир времен Гражданской войны, был репрессирован в достопамятном 37-м и уже перед самой отправкой в лагерь расписался с Зориной матерью по ее личной просьбе. «Чтобы ты помнил, что в Москве у тебя осталась семья!»
И что сама Зоренька была зачата в любви на полях все той же Гражданской под солдатской шинелью...
Что герой-отец, когда она родилась, не зная, какой традиции следовать, нарек ее Авророй — не революционным кораблем, хоть и прошел сам революцию, а богиней утренней звезды, Зорькой!
И что первая ее школьная любовь, одноклассник Алеша, ушедший добровольцем на фронт, попал в плен в первые же месяцы войны. А когда вернулся, уже К НАМ в лагерь, написал ей из Сибири жестко и больно: «Забудь меня!» — чтобы спасти.
А Зоря все бегала и бегала к его матери, и когда пришло «без вести пропал», и потом... «Сердце подсказывает, что Алексей жив, что он вернется!»
Ничего этого не было в ее письмах к «звездочету гвардии Мишке».
...Но в них было все.
— Вы должны понимать, какое значение письма этой девушки имели для поддержания боевого духа нашей части! — важно произнес замполит на общем собрании. — Вот, к примеру, что пишет она в одном из последних своих писем: «Что мне делать, чтоб не думать о тебе, чтоб не снился ты почти что в каждом сне, чтобы встречи так мучительно не ждать, чтобы писем этих глупых не писать?!»
— Приказываю офицеру Михаилу Ливертовскому немедленно отправиться в отпуск в Москву с определенной целью — жениться, — поддержал его и комдив. — Чтобы успокоить в переживаниях дорогую подругу. Хорош гусь! Девушка Зоря страдает, а он тут даже рапорта об отпуске не подает.
Михаил Борисович:
«Я был очень удивлен. Соратники мои месяцами ждали отпуска — а мне его дали за здорово живешь. Начальник штаба на самом высоком генеральском уровне выправил все нужные бумаги. Выделили мне и провожатых. Комдив, всегда считавший, что последнее слово должно оставаться за ним, показал на прощание огромный кулак. Смотри, мол, если не выполнишь приказ! А я представлял, как рассказываю Зоре о том, что мне грозит, если она откажет в руке и сердце!»
Узловые станции, мешки, окурки, люди, что, дожидаясь очередного переполненного состава, спали вповалку прямо на полу, кипяток в самоваре, продышанная каким-то малышом дырочка в окне...
Красноярск, Иркутск.
Где на замызганных дверцах касс висели одни и те же объявления:
«Извещать пассажиров о прибытии и убытии поездов не будем. Радио не работает. Будьте внимательны!»
«Не курить!», «Не сорить!», «Билетов нет!» — три безнадежно восклицательных знака, а между ними милиционер, расчувствовавшийся историей Мишкиной московской любви. «Понимаете, мы же к ней, к Зореньке, такими темпами только к концу отпуска и доберемся!» — разведя руками, пожаловался «свидетель жениха», ефрейтор Фадеич.
— Вот что, жених, документы-то у тебя для этого случая хоть какие-то имеются? — милиционер уважительно присвистнул, увидев подписанную генералом бумагу. Бланк гвардейской танковой армии, корпус Сталинградско-Киевский... Будапештский... Венский... Пражский... Порт-Артурский... командируется...
«Счастливого пути, лейтенант!» — и отсалютовал, запихнув Мишку в первый же проходящий на Москву.
Михаил Борисович:
«Стараниями моих провожатых весь вагон узнал, кто мы, что и с какой целью отправляемся через всю страну. Цветущая, жизнерадостная женщина, так выделявшаяся на фоне блеклых лиц, спросила у меня: «Так вы жениться едете? И неужели это правда, что вы никогда прежде свою невесту не видели? Как можно влюбиться по портрету? А может быть, это я? Я тоже писала на фронт...»
— Ведь я не хуже. И я тебе нравлюсь — молодая, симпатичная, одинокая, женись на мне... — девушка решительно придвинулась к Мишке.
Ситуация раздражала и потому, что он не знал, как завершить эту игру, и потому, что злился сам на себя за то, что втянул в этот фарс незнакомую, но такую родную Зорьку.
— Простите, лейтенант, — пассажирка вовремя заметила его смущение. — Вы мне очень нравитесь. Я хотела бы ехать с вами до Москвы. Увидеть вашу Зорьку и убедиться, что она лучше всех! Но я должна сходить в Красноярске. Будьте счастливы.
Она порывисто обняла Михаила, чмокнула в щеку и...
Остальной народ не слышал, о чем она говорила. Все были заняты обсуждением вопроса, не стоит ли свадьбу организовать прямо в поезде...
Две недели ехал к невесте лейтенант Михаил Ливертовский через весь Советский Союз. Менялись попутчики, чемоданы. Чем ближе к столице, тем сильнее в их вагоне пахло не грязными носками и немытыми телами, а «Красной Москвой» и «Ландышем серебристым».
Чуть не на последней перед Москвой станции спохватившийся и насмерть, если честно, перепуганный «гвардии Мишка» все-таки дал о себе знать «невесте». Ведь до этого момента Зорька и не знала, что он командирован к ней...
«22-го встречай тчк на Северном тчк поезд 6 зпт вагон 10 тчк».
Зоря Владимировна:
«Я отпросилась из школы, где вела в младших классах уроки рисования. Натянула пальто и побежала на вокзал. Телеграмма пришла вот-вот — совсем незадолго до приезда самого героя. Моя мудрая бабушка, прочитав ее, заметила спокойно: „Забавный юноша! Должно быть, он очень мил“.
Я стояла на перроне и ждала — поезд остановился. Из него выбежали люди, целая толпа. Вдруг ко мне подошел один человек: „Приехал ваш Мишка...“ Затем еще один, и еще... „Не волнуйтесь, он приехал“. И вот уже каждый, кто выходил из вагона, спешил сообщить мне о том, что Мишка здесь.
Наконец вышел и он...»
Михаил Борисович:
«Я увидел серебристый фигурный столб, поддерживающий крышу перрона. У столба стояла девушка, очень похожая на все Зорькины автопортреты сразу. Только красивее и лучше. Живая! Я увидел в оконном отражении, как моя физиономия расплылась в безграничной улыбке. Заметив выражение моего лица, попутчики спросили: «Это она?» Я счастливо закивал в ответ.
Ефрейтор Фадеич вынес мои вещи на перрон. Обнял меня. Сквозь слезы зашептал на ухо: «Будь счастлив! Я как сопровождающий уже тебе не нужен». И по привычке добавил: «Здравия желаю, товарищ гвардии лейтенант!»
Тогда же, возле фигурного столба, состоялось их настоящее знакомство и первый поцелуй.
Через месяц, выполняя приказ командования, Ливертовские поженились.
На первом после школьных мартовских каникул уроке рисования Зоря Владимировна попросила своих учеников нарисовать весеннюю Москву и все, что им в ней запомнилось.
Один из учеников нарисовал ручей, плывущий по нему кораблик, а напротив вдоль ручья прогуливается молодой бородатый военный и веселая девушка в вязаной шапочке... Михаил и Зорька. Разглядел!
С тех пор прошло 65 лет...
Я смотрю на них — седых, в морщинах, перелистывающих свои семейные альбомы. Между свадьбой 46-го года и железной свадьбой всего несколько заполненных снимками страниц — и вся жизнь!
Это кажется совершенно невероятным, но, оказывается, наши бабушки и дедушки тоже были когда-то юными. И влюблялись, и любили, и были счастливы, гуляя по праздничной и вечно юной Москве...
Ливертовские вырастили детей, воспитали внуков... После демобилизации Михаил Борисович, член Союза писателей Москвы, Союза журналистов, работал сценаристом на телевидении.
Зоря Владимировна преподавала.
Сегодня им по 88.
— Время лихо, — рассуждает Михаил Борисович. — Из прожитых нами дней и ночей, месяцев и годов, из наших судеб, радостей и печалей оно сумело соорудить нечто высотой в шесть с половиной десятилетий и усадить нас с женой на самую вершину. В такие вот часы, сказал бы поэт, встаешь и говоришь — векам, истории и мирозданью! Такого мы еще не испытывали. Все эти долгие годы нам с женой никогда не было скучно вдвоем, да и оставаться наедине нам приходилось нечасто. Мы были постоянно нужны родителям, детям, друзьям, на работе были востребованы. Мы привыкли к шумной многолюдной круговерти будней, мало чем отличающейся от праздников. Но к этому юбилею, до которого доживают, увы, единицы, мы пришли совсем одни. Мы сидели молча, остро ощущая свое одиночество. Уже на серебряной свадьбе многих недосчитались из тех, кто был на нашей первой! На золотой было их раз-два и обчелся. А сейчас не осталось ни-ко-го! Не стало старшей дочери, первого внука... На невообразимой 65-летней высоте нас окутывал густой туман грусти... Нынешние знакомые и соседи горячо поздравляли меня и Зорю, желали, чтобы мы дожили до какого-то еще юбилея — только все забывали, как он называется, поскольку мало кто его празднует!
...И лишь связка фронтовых писем, что учила наизусть когда-то вся дивизия, и сегодня хранится у них дома. Только теперь читать их посторонним они больше не дают.
Говорят, что это очень личное...