Любая наука стремится к упорядочению, структурированию, и на этой основе — к научному прогнозированию будущего. Экономика — не исключение. Но если в точных науках такая цель достижима, то в гуманитарных, социальных (к коим относится экономика) — как видно, не очень. Отдельные всем понятные закономерности не в счет.
За 30 лет можно было понять, что правила, приводящие экономику России в лучшем случае к топтанию на месте, неверны. Весь мир сталкивается с этим, но не находит лучшего выхода, кроме как обратиться к высоколобым толкователям с вопросом, что не так.
Адепты ложного знания раз за разом пытаются что-то подкорректировать, но снова и снова экономическая практика идет вразрез с неверной, но устоявшейся теорией. На «изучение» которой иные исследователи тратят всю научную жизнь.
Мужества признаться в долговременной неправоте, как правило, нет.
Для примера возьмем институционализм, главенствующее направление современной экономической теории, умозрительную империю на песке.
Упрощенное толкование институтов гласит, что это «правила игры». Развернутое определение Дугласа Норта звучит так: «Институты — это «правила игры» в обществе, или, выражаясь более формально, созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют взаимоотношения между людьми».
Далее идет каноническое разделение институтов на формальные (законы, нормы) и неформальные (кодексы поведения) конструкты, а также на механизм принуждения, структурирующий их взаимодействие и выполнение. Считается, что «вместе они образуют побудительную структуру обществ и экономик».
Катастрофические ошибки заключаются в игнорировании «дотеоретической» стороны жизни, но главное — в недооценке ограничительных рамок, «созданных человеком». Диктатор — тоже человек, и рамки у него соответствующие. Как и у правящих сословий с их «выстраданными» представлениями о должном и сущем.
Так институты превратились в стойла. Роль стада уготована индивидуумам, стратам, роль пастухов — государству (юристу-законодателю, регулятору, полицейскому, следователю, надзирателю), одной из функций которого стали репрессии.
О бессознательной мотивации (привычках, традициях, культуре) теоретики экономики не упоминают, поскольку сложно. Да, «экономика — на 50% психология», как говорил автор немецкого экономического чуда Людвиг Эрхард, но он не экономист, верно?
Традиционный, «истинный» институционализм начинался не с рационального, а с подсознательного, интуитивного, рефлекторного, вместе — базиса будущих правил.
В начале ХХ века американский юрист Уолтон Гамильтон впервые определил институт как «распространенный способ мышления или действия, запечатленный в привычках групп и обычаях народа». Крен в сторону мировоззренческих начал очевиден.
Речь о менталитете, «сумме знаний всех поколений», но вот закавыка — менталитет невозможно измерить, что отталкивает от его изучения тех же экономистов. А рекомендовать практикам то, что не познано теорией, — шарлатанство.
Неудивительно, что в Америке, стране без истории и ценностей, последователей-экономистов у Гамильтона практически не было. Зато возникли «правила игры», «ограничительные рамки» и государство как аппарат принуждения (насилия).
Американцам «правильное» устройство понравилось: составляешь универсальный протокол формальных реакций, распространяешь его среди неопределенного круга лиц и подсчитываешь барыши от выполнения поставленной сильными мира сего задачи.
Если кто-то возразит, что «заказчики» у мейнстримовых американских изыскателей отсутствовали, напомню, что наука в США традиционно существует на деньги частных лиц и только потом — пестуемого ими государства. Вместе они заинтересованы во внутринациональном насаждении правил и их экспорте по всему свету.
Что и происходит.
Впрочем, Гамильтона поддерживали европейские ученые. Так, немецкий экономист Виктор Ванберг, раскрывая структуру правил индивидуального и социального поведения, начинал с разделения правил на наследуемые, передаваемые генетически либо посредством воспитания, и приобретаемые, воспроизводящиеся через культуру и социальный опыт.
Частные и общественные правила в классификации Ванберга составляли единое целое (какая доля больше, а какая меньше — отдельный разговор). Непреложным должно стать то, что игнорировать любую часть совокупных правил поведения нельзя, иначе провал неминуем.
Позднее мнение «старых» институционалистов подтверждали не столько экономисты, сколько «смежные» гуманитарии. Скажем, американский философ Ричард Рорти считал, что «большую часть наших философских и экономических убеждений определяют не предположения, но картины, не утверждения, но метафоры».
В реальности ложные убеждения были сформированы статусными «заинтересантами».
Принято считать, что в экономике семейные узы, дружба, эмоции имеют место лишь как частные случаи Его Величества Рынка.
Общим местом стало и то, что с увеличением обезличенного рыночного взаимодействия нарастают асимметрия информации сторон, оппортунизм (получение выгоды посредством коварства) и прочие искажения (например, коррупция), приводящие к росту трансакционных издержек или затрат на «смазку» хозяйственного механизма.
Все это верно, но вместе с увеличением количества исследований росли и затраты на «смазку». В итоге совокупный объем мирового трансакционного сектора в последние полвека устойчиво превышает половину глобального ВВП. В США 10 лет назад из 115 млн работников четверть занималась преимущественно сопровождением сделок.
Человек человеку все чаще оказывается волком. Отсюда стремление к экономическому упрощению, когда работать лицом к лицу, через пожатие рук, на базе рекомендаций, с неформальным гарантом выгоднее, чем с обезличенными агентами.
Проблема? Еще какая.
Фридрих Хайек утверждал, что, если рынки функционируют при отличных от нуля издержках (а это всегда), альтернативные рынку формы организации могут оказаться предпочтительнее. То есть рынок — далеко не всегда градусник цены и предложения.
Отсюда становится понятен секрет успешности русских старообрядцев XIX века, заключавшийся именно в хозяйственном упрощении. В нем же природа «новации» советского периода, когда до 70% промпроизводств имели статус «единственного поставщика» (тогда арбитром была КПСС).
Оборотная сторона упрощенчества — местечковая автаркия с множеством других негативных атрибутов. Стремление к упрощенчеству было, есть и будет, но экономисты считают, что его как бы нет.
Говорить не о чем.
Нет предмета разговора, когда упоминается приоритет понятийного аппарата над законами и последующие неформальные договоренности. Сделка — сакральное действо, скрепленное рукопожатием как знаком доверия. Вспомним нерасширение НАТО на Восток.
Когда права собственности — продолжение былой максимы «куда топор и соха ходили», и только после — все эти «бумажки». Изобретатель радио Александр Попов подтвердит.
Когда единоначалие идет от семьи, страты, будь то большак или наставник. Выше — хозяин, и неважно, чего — региона или страны.
Когда суд и наказание нам не указ. Мы все равно не будем иметь дел с жульем без права последнего на реабилитацию. Хотя некоторые верили отдельным олигархам до последнего.
Когда предпринимательство вроде бы благо, но настоящая ценность — не риск, а стабильность. Любой соцопрос это подтвердит.
Когда Россия исторически взирает на весь мир сверху вниз, не снизу вверх, учась, а наоборот. Мы продолжаем смотреть «на буржуев свысока» и мечтательно ждем, когда буквально за ночь всех догоним и перегоним.
Когда традиция обходить любые запреты идет из глубокой древности (феномен «бани по-черному», порожденный налогом на дым). Традиция, приведшая к фантастическому успеху параллельного импорта. И экспорта.
Когда русский кочевник, охочий к перемене мест, выходит на дорогу и идет за горизонт, имя которому «справедливость». Горизонта никто никогда не достигнет, но для удовлетворения от жизни важен процесс, а не результат.
Есть много чего, друг Горацио, о чем в среде экономистов говорить не принято.
Остальной люд интуитивно все понимает, только сказать не может.