Почтенные жители Владикавказа до сих пор вспоминают, как утром 26 января 1991 года к зданию Госбанка подошел хорошо одетый мужчина с чемоданом. Открыл его, вывалил в снег гору пятидесятирублевок и поджег на потеху прохожим. Образно говоря, таких костров в те окаянные дни были тысячи на пространстве гибнущего Советского Союза. В их пламени испепелялись не только мечты о лучшей жизни, но и последние крохи доверия к властям…
Переход от плановой экономики к рыночной на рубеже 1980-1990-х годов в огромной полуголодной стране проходил крайне болезненно. И с колоссальными жертвами для населения – материальными и моральными. Придя в июле 1989-го на пост министра финансов, Валентин Павлов (с августа 1986-го он возглавлял Госкомитет СССР по ценам и называл себя сторонником «государственного капитализма»), стал вынашивать наполеоновскую идею – избавить державу от избыточной массы напечатанных в конце восьмидесятых (для исполнения социальных гарантий) купюр, которые скопились на руках у народа и разгоняли товарный дефицит. По сути, амбициозный Павлов, утвержденный премьером 14 января 1991-го, готовил комплексную реформу ценообразования с поэтапной либерализацией цен. Но из этого плана удалось осуществить только первый шаг – обмен денежных знаков. Лучше бы этого шага власти не делали…
Ожидание подвоха
«Никакой подготовки к реформе не ведется, — уверял Павлов с высокой трибуны еще в конце 1990 года. – Во-первых, денежная реформа – это только часть комплекса мероприятий, направленных на оздоровление экономической ситуации и изолированное ее проведение без решения других задач ни к чему не приведет. Во-вторых, она обойдется государству примерно в 5 млрд рублей. В-третьих, существующие мощности по выпуску дензнаков позволяют накопить необходимое количество новых денег в течение трех лет».
Журналисты деловых изданий, ссылаясь на неназванные источники, интересовались у премьера: что это за полностью запечатанные пачки (по виду они отличались от обычных фабричных упаковок дензнаков), которые в конце 1990 года появились в Центральном хранилище Госбанка СССР около Пушкинской площади? Как сообщала пресса, в течение последних двух лет Московская фабрика Гознака штампует новые банкноты, в частности тридцатирублевки красного цвета. Привыкшая к традиционному идеологическому лицемерию страна подозревала некий подвох со стороны властей, которые позже спишут свое вранье на «повышенную секретность операции». Официальной причиной акции будет названа борьба с фальшивыми банкнотами, «забрасываемыми недругами из-за рубежа», а также – с нетрудовыми доходами граждан.
Павлов особо настаивал на том, чтобы провести обмен в максимально сжатые сроки. Иначе люди бы спохватились и сполна избавились от потенциальной макулатуры. В правительстве не сомневались, что народу нечего копить из мизерных зарплат – держать под подушкой заначку в крупных купюрах способны лишь «бесчестные люди». 22 января свято веривший Павлову президент СССР Михаил Горбачев подписал указ об изъятии из обращения и обмене пятидесятирублевых и сторублевых банкнот образца 1961 года. Дикторы Центрального телевидения известили страну об этом в девять вечера в выпуске программы «Время», когда практически все банки, сберкассы и магазины были закрыты. Реформой предусматривалось, что купюры двух крупнейших номиналов подлежат обмену на более мелкие образца того же 1961 года, а также новые банкноты 50 и 100 рублей образца 1991 года.
Процедура сопровождалась такими ограничениями, которые превращали ее в универсальный карательный инструмент. Обмен наличности в размере до тысячи рублей на человека осуществлялся только в течение трех дней – со среды по пятницу 23-25 января, а снятие денег в Сберегательном банке СССР лимитировалось 500 рублями в месяц (цена цветного телевизора).
До конца марта можно было реализовать старые купюры уже в специальных комиссиях, которые рассматривали каждый вышедший за отведенные сроки случай в отдельности – командировка, болезнь и прочее. Необходимо было также указать источник происхождения наличности свыше тысячи рублей. Работники сберкасс ставили штамп в паспорте о том, что гражданин снял со счета тогда-то такую-то сумму. И фактически портили документ.
Уничтоженные мечты
Итак, в полночь 23 января карета превратилась в тыкву: 50- и 100-рублевые банкноты прекратили хождение. Перед советскими гражданами встала золушкина задача — любыми возможными способами потратить старые дензнаки до роковой минуты, в течение трех часов. Между тем сделать это ночью было затруднительно даже в Москве, что уж говорить о маленьких городах и селах. Самые находчивые атаковали кассы вокзалов и покупали по двадцать, тридцать билетов до Владивостока, чтобы потом их сдать и получить возврат уже новыми купюрами. Кто-то расплачивался полтинниками и сотками с бедолагами-таксистами (средняя поездка на такси тогда стоила 1,5-2 рубля): те работали с вечера и не слышали новостей. Некоторым удалось отправить самим себе до востребования или родственникам денежные переводы на любые суммы (например, 10 тысяч сторублевыми).
Утро 23 января по всей стране началось со штурма сберкасс: возле отделений выстроились огромные очереди. Многие отделались тяжелым испугом, поскольку деньги разрешалось менять не только в банках, но и в бухгалтерии на предприятиях, через профессиональные союзы.
В колониях строгого режима начальникам предлагали взятки на сотни тысяч рублей за то, чтобы они на сутки под «честное воровское» отпустили кого-то из здешних сидельцев, чтобы поменять тюремный общак. В институтах составляли списки преподавателей и студентов, в которых они указывали, сколько надо поменять. У учащегося одного из столичных вузов Александра Воробьева, пострадавшего от реформы, было отложено на книжке около 4 тысяч рублей (для сравнения, новая машина «Жигули» тогда стоила 4-5 тысяч рублей): он с друзьями-однокашниками организовал кооператив и преподавал иностранные языки. По его словам, новость об обмене купюр повергла всех в тихий ужас, «это был удар под дых».
«Я получил в институте стипендию и тысячу рублей — четвертую часть накоплений фактически по знакомству, — вспоминает Воробьев. – Через сберкассу выручил бы едва ли: в ряде отделений заканчивались наличные, их не подвезли вовремя, и люди не спасли даже разрешенную сумму. Остальные мои деньги заморозили и обещали выдать потом. Размораживали в зависимости от года рождения.
Спустя несколько лет, уже после распада СССР, настала моя очередь: вместо трех тысяч мне выдали с учетом набежавших процентов четыре рубля. Рассказы о том, что человек копил на машину, а потом мог купить на эти деньги батон колбасы, — чистая правда».
Автор этих строк знаком с человеком, который в январе 1991-го лишился львиной доли многолетних сбережений. Житель Нальчика, рачительный хозяин в собственном частном доме, он хранил в мешке для картофеля пачки банкнот крупных номиналов. Нет, он не был вором, бандитом или теневым дельцом, просто умел зарабатывать и методично откладывать. Но перед павловской реформой, одномоментно обратившей его капитал в труху, оказался беспомощен. Глухой морозной ночью человек вынес увесистый мешок во двор, облил керосином из канистры и дрожащей рукой бросил горящую спичку.
«Бабка побежала в сберкассу обменять какие-то купюры, а там уже другие бабки в очереди бьются насмерть, — рассказывает житель Санкт-Петербурга Леонид Новиков. — Остальные в нашей семье не были жадными до денег. На них все равно особо купить уже нельзя было, так и остались у нас, как фантики. Но плач везде стоял великий, это прибавило людям седых волос. Представьте, были у тебя деньги — и вдруг их нет.
Это выглядело как грандиозный обман. Павловская реформа буквально выбила у людей табуретку из-под ног. Они думали: «Ого, я состоятельный человек! Очередь моя подойдет – куплю машину! Придет очередь – и квартиру получу, надо будет стенку покупать, шубу жене. Простые обывательские мечты были уничтожены эти финтом. Ты оказывался голым и босым строителем коммунизма».
«Народ вазы десятками хватал»
Самое обидное, что все благие намерения властей, затеявших эту конфискационную реформу, пошли прахом. Попытка стабилизировать обращение наличности и частично решить проблему пустых полок провалилась.
Не получилось и «наказать» граждан, связанных с теневой экономикой. Ее дельцы успели разместить деньги в сберкассах или успешно поменяли старые купюры на новые, использовав и личные связи в коридорах власти, и банковские каналы. Один из ростовских криминальных авторитетов по кличке Гарик расскажет позже, что за два дня до объявления реформы «подшефный» кооператор показал ему домашний секретер, доверху набитый мелкими банкнотами, загодя размененными в банке.
В общем, удалось изъять, лишь по разным оценкам, от 8 млрд до 14 млрд наличных рублей, тогда как целью было 81,5 млрд (снижение денежной массы со 133 млрд до 51,5 млрд). Проблема с продовольствием не разрешилась, а усугубилась. Физический объем розничного товарооборота в январе-сентябре 1991-го сократился на 12% по сравнению с аналогичным периодом 1990 года. Что касается экономики в целом, национальный доход (НД, чистая стоимость всех товаров и услуг, произведенных в стране) в сравнении с 1990 годом уменьшился на 20%, дефицит госбюджета вырос до 30% от уровня ВВП.
В начале апреля реформа обрела новую, на сей раз ценовую ипостась и нанесла по согражданам второй по силе шокового воздействия удар: товары и услуги подорожали в два-три раза. Опять-таки это произошло внезапно. В частности, проезд в метро стал стоить 15 копеек вместо пяти, а проезд во всех видах наземного транспорта большой вместимости – 10 копеек (до этого – от 3 до 5 копеек).
«Утром объявили о повышении цен, и сразу вокруг магазинов движуха началась, — вспоминает москвич Михаил Ледянкин. – Люди пытались что-то купить, а продавцы товары прятали или убирали на переоценку. В начале улицы Кирова, теперь это Мясницкая, был большой магазин «Хрусталь», там народ вазы десятками хватал».
Потребительский рынок как был убогим почти по всем видам товаров, так и остался. На прилавках красовались художественно разложенные огромные банки с селедкой, многократно замороженные и размороженные пельмени «Русские» (их приходилось отрывать от картонной коробки с клоками бумаги), стоял незабываемый запах капусты и гнилого лука. По словам Андрея Нечаева, доктора экономических наук, министра экономики России в 1992-1993 годах, в тотальном товарном дефиците реализовывалась скрытая инфляция. Реформа полностью подорвала доверие к рублю, и этот проинфляционный фактор перечеркнул, перекрыл то незначительное сжатие наличной денежной массы, которого удалось добиться.
«Конечно, для достижения своих целей власти избрали далеко не самый гуманный способ, — говорит Нечаев. – Но, допустим, вы замыслили конфискационную денежную реформу. Если вы объявите о ней за пару месяцев до начала, вам вряд ли удастся что-то конфисковать. Отсюда и весь трюк с внезапностью акции и трехдневным сроком обмена купюр. Не знаю, сколько людей пострадало в итоге – такой статистики нет и быть не может».
Чудовищный сюр
Моральный ущерб понесли тогда абсолютно все, и эти издержки перевесили материальные потери, полагает доктор экономических наук из ВШЭ Сергей Смирнов. По словам собеседника «МК», он никогда больше не сталкивался с таким уровнем озлобленности со стороны людей, их категоричного неприятия советского правительства и всего происходящего. Это был какой-то чудовищный сюр, который ускорил крах СССР и обрек на провал августовский антигорбачевский путч. Народ выкручивался как мог.
Смирнов вспоминает коллегу из Экономического института Госплана по имени Борис Николаевич, который постоянно носил во внутреннем кармана пиджака сумму в тысячу рублей – на случай, если в магазине «выкинут» какой-нибудь дефицитный товар. Однажды это позволило ему обзавестись четырьмя цветными телевизорами разом.
«Реформа 1991 года была неким эрзацем тех необходимых мер, что могли предотвратить катастрофу, — рассуждает ведущий эксперт Центра политических технологий Никита Масленников. – Она не решила базовые проблемы с накопленной инфляцией, с субсидированием цен на продукты, с разрывом между спросом и предложением. Она убедительно подтвердила, что действующая экономическая модель исчерпана полностью, что страна в тупике.
Люди увидели панацею в рынке: мол, придет, и все исправит. В известном смысле две реформы — павловская и последующая, Гайдара (1992 года), генетически взаимосвязаны и имеют схожие черты: радикальность и скорость реализации. Если бы не было первой, шок от второй был бы еще круче».
Ни Масленников, ни Смирнов, ни Нечаев, ни другие аналитики из числа собеседников «МК» не понесли, по их словам, денежных потерь, поскольку значимых накоплений не имели.
Директор Центра исследований постиндустриального общества Владислав Иноземцев был тогда аспирантом экономического факультета МГУ и располагал тремя купюрами по 50 рублей. Отнес их в бухгалтерию, и ему без проблем обменяли их на шесть по 25. Никого из пострадавших от этой бессмысленной, по определению Иноземцева, реформы лично он не знал.
А по утверждению профессора Финансового университета при правительстве РФ Алексея Зубца, очень многие в стране вообще не заметили «забавного пустяка» с обменом купюр: времена были смутные, турбулентные, каждый день что-то рушилось, и любые события в экономике перевешивались политикой, ожиданием неминуемых тектонических сдвигов в государстве и социуме – которые потом и произошли. С этим мнением часть россиян, конечно же, поспорит.
Одиозную, несправедливую, проклинаемую реформу постигла в итоге участь, сходная с участью ее инициатора – Валентина Павлова. По сути, это было нечто разовое, скоропостижное, регрессивное, никакими последующими системными мерами не подкрепленное.
Вот и Павлов, выступив в роли единственного премьер-министра (раньше эта должность называлась председатель совета министров) СССР, оказался классическим калифом на час, с незавидной судьбой. Примкнув к организаторам потерпевшего неудачу ГКЧП, он был арестован 23 августа 1991-го (причем в тюрьму отправился с больничной койки), а 28 августа Верховный совет СССР утвердил его отставку.
После амнистии в 1993-м Павлов занялся консультированием банков, в 1995-м недолго проработал президентом Часпромбанка (в августе тот обанкротился в результате кризиса на рынке межбанковских кредитов), в 2003-м скончался от инсульта.
Сегодня о его человеческой и профессиональной драме мало кто помнит. Зато проведенный им в январе 1991 года лихой эксперимент с «избыточной наличностью» впечатался в генетическую память постсоветских поколений.