Этот образчик советского фольклора всплывает в памяти, когда видишь сообщения об удручающих итогах непоследовательной политики самых разных государств. Она, конечно, искусство возможного, и без компромиссов в ней обойтись нельзя, но для прогресса общества необходимо полное, а не половинчатое осмысление прошлого, настоящего и будущего страны. Если постоянно говорить «а» без «б», результат неизбежно будет отрицательным.
Ни в 2017 году, когда отмечалось столетие большевистского переворота (или Октябрьской революции?), ни в 2021-м, когда исполнится 30 лет со времени распада СССР, российское общество не дало ответов на самые главные вопросы: чем были исторические катаклизмы 1917 и 1991 годов и советский промежуток между ними? Была ли Октябрьская революция катастрофой, последствия которой еще не ликвидированы и идейное наследие которой надо выжигать каленым железом, как в Германии в послевоенный период денацификации? Или она была таким великим благом для «трудящихся масс», что за него не грех было заплатить чудовищную цену в миллионы загубленных и сломанных человеческих жизней? И был ли распад 74-летней совдепии освобождением от коммунистического рабства и реализацией права народов на самоопределение или великой трагедией для всех этих народов?
Может быть, на эти вопросы будут даны сложные, комбинированные ответы. Но пока ответов нет, есть только фигура умолчания и беспомощная мифология «исторической преемственности»: якобы и царская Россия, и большевистская диктатура, и всё, что было после нее, — это одно и то же государство. В современном российском дискурсе местоимение «мы» употребляется применительно к любым историческим событиям — от времен Петра и Екатерины до Сталина, Хрущева и Горбачева... А в гражданскую войну «мы» это кто? Белые или красные? У американцев тоже была гражданская война, в середине XIX века. Но, говоря об этой трагедии, они не употребляют слово «мы», хотя, в отличие от России, Америка ясно и недвусмысленно сказала самой себе, на чьей стороне была правда в гражданской войне. Нет, воевали не «мы», а «они» — те, кто жил в ту эпоху в совсем другом государстве, обществе. Для французов битву при Ватерлоо (1815 г.) проиграли не «мы», а армия Наполеона. И Бастилию брали не «мы», а парижане 1789 года.
Российские непонятки с тем, кто есть «мы», мешают модернизации политической системы и проведению назревших экономических реформ. На днях глава Счетной палаты РФ Алексей Кудрин, отчитываясь перед законодателями, сообщил, что последние 10 лет были периодом с «исторически низкими темпами экономического роста». Бывший министр финансов повторил свою излюбленную мысль: без структурных реформ российская экономика развиваться не будет.
Экономика России, согласно принятой международной классификации, относится к переходному типу — иначе говоря, ей еще надо расти и формироваться, чтобы стать полноценной рыночной экономикой. Используется также термин «формирующийся рынок» (или «формирующаяся экономика»). К этой категории стран относятся многие государства Восточной Европы, Ближнего и Среднего Востока, Азии, Латинской Америки. Самые крупные формирующиеся экономики — это Китай, Индия, Россия, Бразилия, Индонезия, Южная Корея, Мексика, Саудовская Аравия и Турция.
В основе этой классификации лежит основополагающий показатель — размер ВВП (номинальный или по паритету покупательной способности). Однако у всех этих стран есть еще одна характерная черта, на которую указывает известный американский политэконом Иэн Бреммер: «формирующаяся экономика… это страна, в которой рынок зависит от политики не меньше, а то и больше, чем от экономики». В России фактически нет разделения властей, нет гражданского общества, а есть единая «вертикаль», которая не заинтересована в изменении статус-кво, в том числе в экономике.
Именно в этом кроется причина экономического застоя последнего десятилетия, который констатирует Алексей Кудрин. Со времени распада Советского Союза прошло уже почти 30 лет — это достаточно долгий срок, чтобы страна достигла процветания, даже если на старте была полная разруха. Восстановление Японии после Второй мировой войны было завершено к 1954 году, после чего ее экономика стала расти на высоких оборотах, и к началу 70-х Страна восходящего солнца уже была мощной современной державой. Свое послевоенное экономическое чудо было и в ФРГ, где в 50-е годы ВВП ежегодно рос на 9–10%, а промышленное производство с 1950-го по 1957 год удвоилось. Разрушенная войной Западная Германия быстро восстановилась и стала экономическим локомотивом Европы.
Конечно, свою роль сыграли и помощь США — план Маршалла, и противостояние с коммунистическим блоком (благодаря этому и ФРГ, и Япония получили немалую выгоду от американских военных баз на своей земле), и даже «горячая» Корейская война, которая принесла Японии богатые заказы для армии США. Но главное не это, в противном случае поддерживаемые Россией Абхазия, Южная Осетия и Приднестровье давно подтянулись бы до российского уровня экономического развития, а вступившие в НАТО Болгария и Румыния сравнялись бы с Данией и Нидерландами. Главное то, что каждая из наиболее индустриально развитых стран неоднократно проводила радикальные реформы, чтобы восстановить или поддержать рост экономики.
Возьмите Швецию с ее «шведской моделью», которую многие считают «социализмом». Она изобретала себя заново и раньше, но в 1990-е годы ей пришлось изрядно реорганизовать свою «шведскую модель»: глубокий экономический кризис не позволил поддерживать на прежнем уровне социальные блага, которыми славилась эта страна. Если в 1970-е годы уровень жизни шведов был самым высоким в мире, то через 20 лет Швеция выпала из обоймы лидеров. Выпала, но ненадолго: она сумела, приведя в порядок экономику, возродить (хотя, может быть, не на 100%) «государство всеобщего благосостояния».
Свои взлеты и падения были у всех богатых стран: США, Великобритании, Франции, Канады... Они остаются лидерами мирового развития потому, что их политическая система позволяет народу корректировать власть: после левого Джимми Картера в Белом доме появился резко правый Рональд Рейган; на смену лейбористам Гарольду Уилсону и Джеймсу Каллагэну пришли консерваторы Маргарет Тэтчер и Джон Мейджор... Так всегда и везде в той части мира, где утвердилась демократия, самая худшая, по определению Уинстона Черчилля, система управления, но лучше которой никто ничего не придумал. А к какой части мира относится Россия: к вышеупомянутой или к той, к которой принадлежат не совсем (или совсем не) демократические Китай, Турция, Бразилия? Легче всего замести этот вопрос под ковер, гордо заявив: «Мы не здесь и не там, мы особая цивилизация». Мы те, кто сказал «а» и на этом остановился — «дальше не скажу».
Как в детской загадке: «а» и «б» сидели на трубе, «а» упала, «б» пропала, кто остался на трубе?». Российское общество, сказав «а» и не сказав «б», осталось на нефтяной трубе. Ее окружают дворцы олигархов и бизнес-центры вперемешку с хрущобами и уцелевшими памятниками Ленину. Город Екатеринбург находится в Свердловской области, а Санкт-Петербург — в Ленинградской. Московскую улицу Пречистенку освободили от имени анархиста Петра Кропоткина, а станция метро так и осталась «Кропоткинской»... На таком Тянитолкае в XXI веке далеко не ускачешь.