Призыв запретить аборты, совпавший с правительственной оптимизацией бюджетных расходов (пусть эта операция финансируется за счет ОМС), вновь подтвердил неоднозначную, внятно не артикулируемую обществом репутацию православной церкви. Эта заметка не об абортах (они в предлагаемой конфигурации — частный случай), а об отношениях государства, церкви и общества, где православная церковь нанесла стране едва ли меньший вред, чем эпидемии или войны.
В нашем социуме бытует ошибочное представление о независимости РПЦ от государства, как это принято, например, у католиков или протестантов. Это не так. Самим появлением на Руси православия мы обязаны князю Владимиру — на тот момент высшему руководителю русского государства. Было бы нелепым, если бы великий князь принялся создавать церковный институт, неподконтрольный его влиянию. Так что православие на Руси изначально было государственной религией.
В католическом мире точки над «i» уже в тот период были практически расставлены: в ходе «папских революций» VI и XI веков в Европе оказался нормативно закреплен примат церковного над светским. Сначала был сужен порядок наследственного перехода прав собственности: церковь провозгласила себя главным наследником личного имущества паствы. А затем, когда церковная собственность начала прирастать бешеными темпами (и во многом с целью защиты церковных богатств), «Бог был поставлен выше кесаря»: ключевым аргументом была выбрана угроза отлучения.
Положительным внешним эффектом «папских революций» стало активное участие католической церкви в мирской жизни: церковь создала административные, правовые и, что важно, надгосударственные атрибуты нового устройства и даже смогла изменить прежде подозрительно-неодобрительное отношение масс к рынку, ростовщикам и торговцам.
На Руси конфликта «должного с сущим» не было и быть не могло. Страна долгое время, включая монголо-татарское нашествие, жила по принципу «одно государство — одна религия», а после насильственного перехода других православных государств под османское иго и падения в 1453 г. Константинополя Московия фактически осталась единственным свободным центром православия, «третьим Римом». Назначать же своих иерархов русские князья без оглядки на Царьград взяли за правило еще в 1448 г., во многом после согласия Византии на сближение с католическим Римом и подписания Флорентийской унии 1439 г. (Византийцы понадеялись, что латиняне спасут их от турок, но, как оказалось, зря.)
Здесь, к слову, корни ментальной враждебности русского народа к инородцам, восприятия России как осажденной крепости и, конечно, непоколебимой уверенности в собственной индивидуальной и коллективной исключительности.
Все бы ничего, в конце концов, мировоззренческие и религиозные конструкции, подобные нашей, и по сию пору существуют в разных уголках света, если бы не раскол середины XVII века. Тогда государство в лице царя Алексея Михайловича и церковь силами патриарха Никона вместо того, чтобы последовательно устранять актуальнейшую для той поры проблему разночтений в церковных книгах (нечто подобное за несколько десятилетий до этого было сделано Петром Могилой на Украине, отношение к которой, впрочем, уже тогда было подозрительным), рубануло с плеча.
В 1653 г. Никон без соборного одобрения выпустил «Память», по которой русские отныне должны креститься не двуперстно, а трехперстно, восьмиконечные кресты заменялись четырехконечными «латинскими», а отправление многих церковных обрядов объявлялось неправильным. И, конечно, началась массовая рукописная церковная «справа», внесшая еще большую сумятицу в ключевые православные догматы. В 1658 г., когда Никон самовольно отстранился от дел, реформацию возглавил лично царь, доведя ее, потакая греческим и прочим православным советчикам с «оккупированных территорий», до логического завершения на Большом московском соборе 1666–1667 гг.
Сказать, что русский народ не понял мировоззренческого слома, — значит, ничего не сказать. До половины населения страны отказалось подчиняться новым обрядам, и началась самое массовое великое переселение в русской истории — как внутреннее (на Север, Урал, в Сибирь), так и внешнее (в Литву, Белоруссию, Турцию и даже в Китай). Раскол сопровождался массовыми самосожжениями (гарями): народ, не в силах противостоять военно-государственной машине, насаждавшей чуждые догматы и обряды, предпочитал сжигаться, но не изменять вере. К слову, выступить против царя (помазанника Божия) для русского человека означало восстать против Всевышнего.
Силовое насаждение новых обрядов сопровождалось действиями «в рамках правового поля»: по Соборному уложению 1649 г. богохульникам (а раскольники считались вероотступниками) полагалась смертная казнь через сожжение независимо от того, повинятся те или нет. Выдающийся представитель старообрядчества протопоп Аввакум был сожжен в срубе. С другими «иконами» старообрядчества государство и церковь обошлись не менее изощренно: боярыню Феодосию Морозову уморили голодом в земляной тюрьме, а полуживых соловецких иноков после взятия монастыря в январе 1676 г. сбросили в осушенный ров и пустили в него воду.
В гарях не обошлось без присущей нам и поныне эсхатологии (учении о конце света), сулившей непокорившимся чудесное воскрешение. Эта черта русского характера в дальнейшем проявлялась в беспримерных самопожертвованиях во времена многочисленных войн, согревала души отчаянных защитников крепостей и городов, стала главной причиной оглушительной популярности во всем русском мире акции «Бессмертный полк». Наши предки-герои воскресли и каждый год победно шествуют вместе с нами, ведь так же?..
В 1678–1719 гг. общее число жертв раскола — казненных, замученных, самоистребившихся, умерших в дороге, неродившихся — без военных потерь, в мирное, замечу, время, составило 2,2 млн человек, или более 12% населения страны. Больше того, весь XVIII век численность населения, если сравнивать с границами 1646 г. (статистически доказанный факт), прирастала преимущественно за счет присоединения новых земель и их жителей.
Раскол породил массовую коррупцию: 15 мая 1722 г. вышел синодский закон «О распоряжениях по обращению раскольников к православной церкве» (церковь к тому времени закономерно стала юридической частью государства). Пункт 22 закона предписывал брать с неисповедовавшихся раскольников двойной оклад, а поскольку не все в России были «идейные» и соглашались платить вдвое, регулярные взятки служителям культа за справки, что якобы был на исповеди, стали обычным делом. Справки выдавались даже заочно, только плата за них была выше. По свидетельствам тех лет, священники истово сражались за приходы, богатые «незаписными» раскольниками…
Какой была численность старообрядцев в дореволюционной России? По разным оценкам, их доля в середине XIX в. составляла более 20% населения, или до 30% всех православных, а в отдельных регионах, например на Урале или русском Севере, число раскольников доходило до 60–70%.
Стоит ли удивляться массовому «помешательству» наших предков, в Октябрьскую революцию уничтожавших чуждые им (точнее сказать, оскверненные никонианами) храмы? Варварству, случившемуся уже после издания капитуляционного положения Комитета министров от 17 апреля 1905 г. «Об укреплении начал веротерпимости», которым на волне первой русской революции отменялись все гонения старообрядцев и лиц иных вероисповеданий? К чему лукавить: собственно, тот же Октябрь 1917-го был частично «привезен» выдающимися предпринимателями и меценатами старой веры.
В современном обществе говорить о сколь-нибудь существенной доле раскольников, естественно, не приходится. Революции, Первая мировая и Великая Отечественная войны, в которых старообрядцы демонстрировали чудеса героизма (Родина, как и мать, для каждого русского — святое), позднесоветское крушение семейных ценностей и гайдаровская социальная атомизация перемололи страну, сделали свое черное дело. Значит ли это, что о расколе, намертво отпечатавшемся в национальном характере, можно забыть? Нет, не значит: разве не сталкивались мы и наши родственники с вроде бы самыми обычными людьми, в то же время отличавшимися аккуратностью, умеренностью, трудолюбием, упорством, стремлением к солидарности и справедливости, даже не подозревая, что имеем дело с потомками старообрядцев? Поскреби русского — найдешь не татарина, а раскольника.
Долговременный общественный мировоззренческий конфликт прочно осел в наших головах, распространился в качестве одной из иррациональных доминант недоверия к государству и церкви, вылился в отторжение нынешнего института священнослужительства, особенно на фоне регулярных скандалов со святыми отцами. Пожалуй, любой верующий хоть раз да и слышал приговор церкви: «мне посредники в отношениях с Богом не нужны».
Раскол и, говоря шире, недооценка русского менталитета когда-то стреножили общественную дискуссию о путях развития страны, потом проявились в факторах, приведших к неудачным реформам (той же столыпинской или гайдаровской), а после отразились в многочисленных социальных пожарах, потушить которые власть до сих пор не в силах. «Мы не знаем общества, в котором живем и трудимся», — так, кажется, когда-то сказал Андропов?..
Сделала ли церковь хоть что-нибудь для устранения унаследованных обществом, в том числе по ее вине противоречий? Вряд ли. Причем речь не о покаянии, не надо смешить, а о новом, современном прочтении православия. О том, чтобы достучаться не до президента или правительства, а до каждого безымянного человека, до каждой семьи, каждого дома. И не с нравоучениями или запретами, а с утешением, советом и помощью.
А тут еще аборты, лично мое отношение к которым в целом отрицательное. Но я как человек, носящий православный крестик, сильно сомневаюсь, что нынешняя церковь имеет право говорить и от моего имени, и от имени моего народа.