Для кого-то кризис, поразивший Россию, — это снижение ВВП и бюджетные проблемы. Для меня — это состояние человеческого капитала, или, попросту говоря, социальное положение людей. Как же его измерить?
В голову приходит прежде всего «бедность», которая в России официально измеряется через «прожиточный минимум». Если взглянуть на последние из опубликованных данных Росстата (а это III квартал прошлого года), то доходы ниже прожиточного минимума получало всего лишь 12,4% населения России. Для сравнения: за такой же квартал 2014 года эта цифра составила 11,5%. Рост — менее 1%, или 1,3 миллиона человек. Конечно, динамика неблагоприятная, но о каком кризисе, казалось бы, может идти речь при таких микроскопических сдвигах?
А теперь давайте вспомним, откуда у нас взялся «прожиточный минимум», используемый в качестве черты бедности.
Это понятие ввел своим указом в начале 1992 года Борис Ельцин, цитирую, «на период кризисного состояния экономики». С этим, очевидно, и связано то, что после слова «прожиточный» в скобочке было поставлено слово «физиологический». Кстати, указ назывался «О системе минимальных потребительских бюджетов населения Российской Федерации» и прожиточный (физиологический) минимум там был обозначен после «минимального потребительского бюджета» (МПБ), который правительству тоже было поручено разрабатывать и использовать. Что, кстати, так и не было сделано.
Возникает вопрос: а это что за зверь — МПБ? Его ввел в оборот в качестве советской черты бедности Михаил Горбачев своим указом летом 1991 года. Если бы его в новой России действительно продолжали рассчитывать, то он был бы примерно в 2 раза жирнее прожиточного (физиологического) минимума. Что это значило в начале 1990-х в цифрах? Доля тех, у кого в 1992 году доходы оказались ниже прожиточного (физиологического) минимума, — 34%. Легко посчитать, что если бы параллельно обнародовался МПБ, то зона бедности расширилась бы чуть ли не до 2/3 населения. Конечно, тогдашним властям это было политически невыгодно.
Но введение прожиточного (физиологического) минимума, конечно, имело практический смысл: нужно было сосредоточить скудные бюджетные ресурсы на помощи только самым обездоленным. Если говорить прямо, то прожиточный (физиологический) минимум — это черта нищеты, а МПБ — черта бедности.
Все мы помним перипетии 90-х годов, когда «кризисное состояние» экономики было реальной действительностью. Поэтому использование только прожиточного минимума (кстати, от приставки «физиологический» довольно быстро отказались, принципиально не поменяв методику его расчета) было вполне обосновано. Хочу напомнить, что в 2000 году официальная статистика показала 35-процентный уровень бедности в стране.
Но вот дальше началось российское нефтегазовое чудо, которое буквально в течение нескольких лет резко снизило численность бедных, посчитанных с применением прожиточного минимума. Впереди вроде бы открывались и дальнейшие безоблачные экономические и социальные перспективы. И вот тут, если подходить чисто научно, и нужно было вернуть в оборот МПБ, сделав его новой, более адекватной чертой бедности.
Однако этого сделано не было — видимо, все-таки побоялись нарушить наступившую благостность объявлением, что в России при 100-долларовой цене на нефть не 10–12, а все 20–25% жителей еще могли считаться бедными.
Ну а сейчас, очевидно, тем более этого сделано не будет. Но для нашего дальнейшего изложения приведенные выше цифры имеют принципиальное значение. Дело же не в том, как считать, а в том, сколько бедных людей в реальной действительности живет в России. И здесь упомянутые 20–25% — весьма оптимистическая оценка.
Прожиточный минимум, равно как и МПБ, строятся на базе корзины из товаров и услуг, стоимость которой регулярно рассчитывается. Но есть и другой подход к определению бедности: отклонение от такого стандарта жизни, который большинство населения считает нормой. Например, домашний компьютер перестал быть экзотикой. Он теперь необходимый атрибут домашнего хозяйства, такой же, как холодильник или стиральная машина. Или проведение отпуска не на своем огороде, а на отдыхе вне дома, пусть даже и не за границей. Вполне нормальным — и даже необходимым — считается и посещение детьми разнообразных кружков (как правило, платных): спортивных, музыкальных, художественных. Отсутствие возможности всем этим (и многим другим) пользоваться создает в нормальной семье дискомфорт, рождает ощущение собственной бедности. Недаром, согласно многочисленным опросам, «малообеспеченными» себя считает чуть ли не половина российских семей.
Поэтому российское общество еще даже до начала нынешней открытой фазы своего кризиса расслаивалось примерно так:
— богатые (1–2%);
— средний класс (15–20%);
— класс «ниже среднего» (30–35%);
— малообеспеченные (бедные) (40–50%).
Что нам предстоит впереди, если посмотреть на это распределение? Уменьшение среднего класса и рост слоя бедных, что, собственно говоря, уже и происходит. К сожалению, нам придется быть в этом тренде, судя по системным проблемам экономики, еще не один год, а возможно, и не одно десятилетие.
Эта перспектива очень опасна даже не из-за негативной статистики ВВП, а в связи с весьма вероятным закрытием для России возможностей достойного ее статусу развития. И здесь все упирается в качество человеческого капитала.
Надвигающаяся на нас действительно массовая бедность опасна прежде всего тем, что, попадая в нее, обратно выскочить наверх крайне сложно. Ведь экономика встала, не создавая новых и сокращая старые рабочие места, инфляция съедает пенсии, социальные пособия и зарплаты. Из той половины населения, которая подпадает под определение «малообеспеченных», если использовать «черту нищеты» — прожиточный минимум, то к хроническим бедным можно отнести уже сейчас 20–25% жителей России.
Как существуют эти люди?
Их текущие доходы позволяют только лишь весьма скромно питаться, донашивать давно купленные вещи, отказывать себе и своим детям даже в самых элементарных радостях жизни. При этом надо платить весьма немаленькие деньги за услуги ЖКХ, покупать билеты на общественный транспорт, хоть какие-то лекарства.
Обследования показывают, что наибольшие риски попасть в круг упомянутых выше хронически бедных у нас имеют несколько категорий людей:
— одинокие неработающие пенсионеры;
— семьи с инвалидами или хронически больными;
— семьи с двумя и более несовершеннолетними детьми;
— матери-одиночки.
Попав в трясину хронической бедности, эти люди очень часто начинают менять свое поведение. Происходит маргинализация, или, говоря проще, окончательное выпадение на общественное дно.
Эти малоприятные термины часто вызывают ассоциацию с бездомными, психически больными людьми, алкоголиками и наркоманами. Такие люди есть в любой стране. Мне приходилось своими глазами неоднократно видеть их в крупных городах США, в ряде европейских столиц. Западные эксперты оценивают численность этого, т.н. андеркласса примерно в 5% от тамошнего населения. Мы, видимо, по этому параметру от них не отстаем.
Однако, говоря об общественном дне в России, я имею в виду намного более широкий круг людей, которые не эпатируют своим поведением почтенную публику. У них есть крыша над головой, правда, часто совсем плохенькая (общежития, коммуналки, развалюхи), они не болеют явными социальными болезнями. Но их существование — это каждодневная борьба за выживание, которая подавляет все прочие потребности, которые считаются общепринятой нормой. Это часто делает просто невозможным их возвращение к полноценной жизни, даже если такой шанс представляется. В таком виде эти люди смиренно доживают свой век, а в худшем случае не выдерживая тягот, скатываются в андеркласс.
Отдельная история — это семьи хронических бедных, в которых есть дети. Они оказываются лишенными элементарных (с точки зрения российской общественной нормы) вещей. Например, полноценного и разнообразного питания, новой одежды и обуви, содержательного свободного времени. Более того, в такого рода семьях нередко родители начинают вести асоциальный образ жизни, бросая своих детей на произвол судьбы. Отсюда — детская безнадзорность, которая зачастую делает бедность не просто хронической, но и наследственной.
Предстоящий нам длительный период социальных бедствий, к сожалению, только расширяет масштабы этой и подобных ей проблем.
И вот с таким грузом нам (я все-таки не теряю на это надежды) придется рано или поздно начинать реформы. Сможет ли справиться с такой задачей российский человеческий капитал или он станет тем камнем, который утянет в трясину окончательной деградации даже самые лучшие начинания? Скоро мы получим ответ на этот вопрос.