Вообще-то «Реквием» в творчестве Эйфмана уже был: еще в 1991 году, прямо во время путча ГКЧП, на музыку Моцарта хореограф представил премьеру одного из самых пронзительных своих балетов — философскую притчу о вечном таинстве человеческой жизни. Сейчас он вернулся к этой своей работе вновь, однако создал на ее основе полномасштабный 2-актный спектакль: значительно отредактировав свою прежнюю хореографическую партитуру, он добавил в нее еще один акт, сочиненный уже на музыку камерной симфонии «Памяти жертв фашизма и войны» Шостаковича. Этот акт теперь будет первым в полномасштабном спектакле, и сделан он по мотивам поэмы Анны Ахматовой «Реквием». Хотя стихов Ахматовой тут не читают. Это скорее пластическое размышление на тему поэмы Ахматовой о страшном времени, отраженном в ней.
Вообще обращение такого крупного хореографа, как Борис Эйфман, к поэзии Ахматовой само по себе знаменательно. Дело в том, что Анна Андреевна, как известно, балет очень любила, дружила с балеринами. По циклу стихов Блока «Снежная маска» в 20-е годы она писала, например, для дягилевской труппы балетное либретто, музыку к которому должен был сочинить ее близкий друг Артур Лурье. В конце жизни Ахматова работала над балетным либретто по собственной «Поэме без героя», некоторые темы которой перекликаются как раз с «Реквиемом». Тем не менее балет на тему стихов Ахматовой осуществляется впервые.
Начался балет с огромной закольцованной очереди: нищие люди в платках, валенках, телогрейках пропадают в дверном проеме. Потом возникает окно, в которое люди суют передачи. Картины мелькают. Вот появляются чекисты, проводящие аресты… Жена (Анастасия Ситникова) прощается с Мужем (Сергей Волобуев) — он в лагерной робе с номером К-105. В 23 минутах балета, кажется, передано застывшее в ужасе время — когда последние мандельштамовские стихи — «черная ночь, душный барак, жирные вши» — кажется, материализуются. Перед зрителем проходят толпы зэков, и среди них «с гурьбой и гуртом» — Сын (Эльдар Янгиров). И тут же — марширующие ряды жизнерадостных комсомольцев, парады физкультурников, бодрая молодежь…
В придуманной Эйфманом пластике хореографу, кажется, удается уловить ни на кого не похожую ахматовскую интонацию и удивительно точно выразить трагизм ахматовской поэзии.
Приведем, почти наугад, возникшие на спектакле параллели хореографических метафор и строк ахматовской поэзии. Вот по сцене бредет одинокая, потерявшая близких женщина, и в памяти сразу возникает:
Эта женщина одна,
Эта женщина больна.
Муж в могиле, сын в тюрьме:
Помолитесь обо мне!
Балетному эпизоду «Распятие», когда Сына в балете распинают на кресте, соответствует «Распятие» в ахматовском «Реквиеме» с потрясающими строками:
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.
Даже сам спектакль с его сочетанием предельно обобщенного и конкретного из ахматовской поэтики:
Вот о вас и напишут книжки:
«Жизнь свою за други своя»,
Незатейливые парнишки —
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки,
Внуки, братики, сыновья!
В самом конце в балете возникает «племя молодое, незнакомое» — маленькие ученики только-только открывшейся эйфмановской академии. А ведь по сути это все те же ахматовские «Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки — внуки, братики, сыновья».
Эйфман четко выстраивает режиссуру обеих частей. Хотя перед нами и бессюжетный спектакль, образы, нарисованные в нем, складываются в определенную картину. Несмотря на то что 1-е и 2-е действия драматургически и хореографически несхожи (в 1-м акте вообще много нового, не слишком характерного для творчества Эйфмана), в спектакле есть и то, что их объединяет. Общий герой тут — Мать (во втором акте в этой партии опять предстает Нина Змиевец), образ которой во всей трагичности предстает перед зрителем как в первом, так и во втором действии. Правда, во втором акте этот образ имеет куда более обобщенное символическое звучание. Впрочем, такое звучание имеет весь второй акт в целом. Ведь в нем перед нами возникает образ приходящего в мир и уходящего в вечность человека: вначале это Юноша (здесь вспоминается прекрасная работа в «старом» балете Юрия Смекалова, которому очень уж явно уступает новенький Евгений Гриб), потом — Мужчина (Олег Габышев), а в конце — Старик (запоминающаяся роль Дмитрия Фишера). И если в первом акте мы видим трагедию конкретно взятой исторической эпохи и заключенных в эту эпоху конкретных судеб людей, во втором перед нами разворачивается грандиозное «надвременное философское размышление». Эйфман почти полностью меняет тут хореографию, возвращается к своему первоначальному замыслу, минут на 20 удлиняя спектакль. Но хореография от такого вмешательства не только ничего не теряет — наоборот, делается еще более выразительной и емкой в своем философском обобщении. А сила эмоционального воздействия этой хореографии становится почти конгениальна моцартовскому «Реквиему».
В заключение отметим, что нечасто балеты Эйфмана сопровождаются живой музыкой. Этот спектакль был редким исключением и проходил совместно с камерным оркестром «Виртуозы Москвы» и Академическим большим хором «Мастера хорового пения», которые под руководством Владимира Спивакова показали прекрасное звучание.