Про нее немало написано в энциклопедиях и википедиях. Ключевые слова: Современник — Чистые пруды — Ефремов. Поиск также выдает — Табаков, Кваша, Неелова, Яковлева, Гармаш, Дроздова, Хаматова и еще с десяток весомых фамилий. Ключевые глаголы: основала, создавала, воспитывала, спасала. Можно по ссылкам найти — железная леди российского театра, мощная, сильная...
Если я возьмусь повторить ей особенно последнее, она вскинется на меня, не двигаясь с места:
— Ты что, Маринка, с ума сошла, что ли? — на пафосную чушь у нее всегда одна реакция.
В работе у нее тоже одна мизансцена — по центру зала, у маленького столика, с сигаретой в руке на эдаком изящном отлете. И одна форма одежды на весь репетиционный период вплоть до премьеры — неопределенного цвета и возраста растянутый свитер. В общем, никакого разнообразия. Чего не скажешь о ее именах — тут целая россыпь: Галя, Галюсик, Галина Борисовна, Хася, Волчек, Волчок, Волчица, Шеф, ГБ, Гэбэшка и даже Ребе — для каждого она своя.
Чистая правда, с виду она — ее величество, железная леди. Крупная, неспешная, никогда не суетящаяся и временами величественная. Хотя голос явно подгулял — сипловатый, как будто весь расцарапанный и в ссадинах. Но пристальный взгляд из-под очков, безошибочно сканирующий новичка, и при этом (совсем уж неожиданно) — по-детски наивная улыбка.
Зато совсем не по-детски та самая сигарета в руке или невероятным образом зависшая, точно приклеенная, на кончике губы, которую она мастерски сплевывает, а на ее месте тут же зависает другая. Этот фокус она проделывает виртуозно и не глядя — сказывается стаж курильщика — 67 лет. Сколько-сколько? Да, вы не ослышались — шесть десятков и еще семь.
Вот кстати — о сигаретах. Ровно 20 лет назад я в первый раз, отчего-то пугаясь, вползаю в ее кабинет на четвертом этаже «Современника». Самое первое интервью по случаю юбилея: Волчек — 60. Спрашиваю:
— А что для вас труднее — поставить спектакль или бросить курить?
— Конечно, бросить курить, — говорит она, не раздумывая ни секунды, и затягивается очередной вредоносной сигаретой. Тогда еще классической, а не тонюсенькой лайт, на которые перешла позже. И после затяжки продолжает: — Я своим говорю: «Когда умру и буду лежать сама знаешь где (усмехается своей знаменитой усмешкой), то вставьте мне в рот папироску. Без нее — неточный портрет».
У железных, памятникоподобных, я знаю точно, с юмором (особенно черным) бо-о-льшие проблемы. А у нее... У нее все хитро — сколько раз наблюдала: сидит, слушает как будто в пол-уха чужие остроты, наблюдает разминку театральных чемпионов-юмористов, а потом как скажет, причем не повышая и не меняя голоса, — и в десятку. У нее и с поступками так — молчит-молчит, а потом раз — и все в шоке.
Нет, никакая она не железная. Она — весьма просто устроенный очень сложный механизм. Как швейцарские часы — гарант надежности и стабильности. Вот она, кажется, законченная максималистка, в наборе которой только горячее и холодное, лед и пламень. Глаголы «любить — не любить» — не для нее. «Обожать — ненавидеть» — в самый раз. Обожает — стильную одежду, друзей, которые как родственники, и театр, который как дом и семья. Ненавидит — предательство, не выносит — фальшь, презирает — предателей.
А для меня до сих пор вопрос — как при таком максималистски скромном наборе у нее получаются такие тонкие спектакли? Где нюансы, оговорки, паузы и что-то еще плетут вокруг действия особую атмосферу необъяснимого вокруг простых человеческих отношений. Где игра актеров держится и дрожит на кончиках нервных окончаний, как капля росы, и не падает. Наверное, это из области чего-то нерационального в сложном механизме, и ответа тут искать не следует — только время терять.
Волчек — это поступок. Вот, например, моя любимая история из ее жизни, случившаяся в 70-е годы теперь уже прошлого века. «Современник» приглашают на гастроли в Швецию, в Стокгольм, работать на сцене Королевского театра. Северная капстрана для редко и мало выезжающих советских граждан — по тем временам предел мечтаний. В театре эйфория в предвкушении успеха. Чемоданы пакуются, декорации «Вишневого сада» грузятся. И все бы хорошо, но КГБ (теперь ФСБ) без объяснения причин не дает разрешения на выезд артистам Кваше и Гафту. Волчек срочно собирает собрание и объявляет: «Вы как хотите, но я приняла решение — я не еду». В результате Стокгольм не увидел ни самый популярный московский театр, ни его «Вишневый сад» вместе с другими спектаклями.
А в наше время — такое релятивное, когда стакан может быть и наполовину пуст, и наполовину полон (это как кому захочется), — поступок Волчек вызывает законный вопрос: «Ну и зачем она это сделала? Ее бескомпромиссность, между прочим, стоила театру потерь. Ясное дело, что, сыграв в Швеции выдающиеся спектакли (между прочим, и в ее постановке), коллектив вполне мог рассчитывать на новые приглашения, поехал бы в другие страны прославлять российское искусство». Но... Волчек была и остается человеком очень внятных понятий, точно понимающим, что такое хорошо и что такое плохо.
Железная леди? Человек сильного глагола? В Нью-Йорке в конце 90-х на гастролях, когда «Современник» отыграл свой последний спектакль, она сидела в кулисах, на стульчике и… плакала. Крупные плечи тряслись, слезы текли по щекам, и она даже не прятала лицо в ладони. У ее театра был большой успех — она его оплакивала.
И вот октябрь 2013-го. Она открывает свой 58-й сезон в «Современнике» — очень сложный: грядет ремонт и переезд в другое, временное помещение на Яузе. А она плохо себя чувствует. А еще не назначен новый директор. А еще у нее на выпуске премьера «Игра в джин» с Гафтом и Ахеджаковой, а они... За час до сбора артистов она в привычной для меня мизансцене — за столом в своем кабинете, курит, забывая вовремя стряхивать пепел. Он так и осыпается на кожаную обшивку стола и рукав ее репетиционного свитера. А через полчаса она соберется и выйдет к своим артистам:
— Знаете, наш буфет стал клубом, где нет места творчеству. Какие-то сплетни, слухи. Хозяев развелось слишком много. Все разговоры о том, кто сколько зарабатывает, какой спектакль самый продаваемый, — с этим будет покончено. Это театр разрушает. Поймите, театр, и не только наш, вообще претерпевает тяжелый момент. У нас перепутали понятия «театр» и «модное место». Пока я жива, я постараюсь не допустить, чтобы мы превратились в модное место. Мы — театр. Адрес, как и привычка, тоже имеет значение. Тут, как в самом начале пути «Современника», мы должны объединиться и понять: что главное — не я, а мы, не меня — а нас. Вы должны настроиться на то, что только вместе мы сможем победить.
Голос тихий. Видно, что нехорошо ей, что не в лучшей форме, но есть что-то такое во всей ее фигуре, что заставляет меня верить — победит. Не потому что железная, сильная, мощная, а потому что просто устроенный сложный механизм. Как швейцарские часы. Как гарант надежности и стабильности в нестабильной нашей жизни.