— Александр Николаевич, столь странный подбор в “Интонациях”…
— Выбор героев — сугубо моя прерогатива. Ни со стороны продюсера, ни от телеканала (на базе которого снимались серии. — Я.С.) не было цензурных ограничений. Хотите убедиться — посмотрите фильм с адвокатом Ходорковского Юрием Шмидтом. Вообще изначально я составил список из десятков фамилий — и знатных, и никому не известных. Работа предполагалась на несколько лет. Но тут выпускал “Фауста” и сделал лишь эти шесть. Мне — как документалисту — было предельно интересно запечатлеть портреты людей нашего времени. Как факт. Как документ. Пройдет время, и о поколении 2000-х годов мы будем иметь весьма приблизительное представление.
— Они знали содержание вопросов заранее?
— Ни в коем случае. Это же не интервью! Не посылали предварительных вопросов, хотя аппараты иных госдеятелей хотели бы прежде их видеть. Нет, я ценю, что получил такое чудесное бесцензурное пространство: спрашивал и говорил, о чем хочу. Даже не представляю себе, где еще это возможно в наше время. Фильмы сняты без дублей 4 камерами (удовольствие дорогое, но я поставил задачу, чтоб это было интересное именно визуальное зрелище). А герои… вот Валерий Зорькин: человека с подобной энциклопедической образованностью, глубочайшей заинтересованностью жизнью всего общества я не встречал; и с такой открытостью — ибо представить себе, что председатель Конституционного суда будет разговаривать таким образом, как это было на экране, — невозможно. Большая была сложность в разговоре с руководителем железных дорог Якуниным. Человек он непростой. Очень привык к разнообразным интервью. Знает, как осторожно сформулировать. Ну, настоящий такой государственный человек, который крайне-крайне-крайне сдержан в выражениях, каждую секунду как бы смотрит на себя со стороны, соизмеряет…
Кстати, среди персонажей должен был быть и Путин. Поскольку у меня началась большая картина, эта съемка еще не состоялась. Но теоретически никаких противопоказаний к тому нет.
— Я спрашиваю лично вас, Александра Сокурова: какое будущее ждет нашу страну?
— Трудное, полагаю. Трудное. Если не будет формироваться гражданское общество, то Россия прекратит свое существование.
— А оно не формируется! Хоть ты разбейся об стену…
— Не формируется, согласен, согласен. Но, видите ли, такие вещи сверху не делаются. Если какая-то часть либерального населения не продолжит сопротивляться, настаивать на своей точке зрения, на своей позиции — маниакально, постоянно! — гражданское общество не сформируется. Указом президента это невозможно внедрить. Считаю, в Москве и в Петербурге есть основания говорить, что такое общество есть: скажем, мы всеми силами сопротивляемся разрушению Санкт-Петербурга. Много лет. Это борьба идет в прямом смысле слова. И не только с этим газпромовским уродством. Но и с прямым разрушением города, которое, увы, происходит каждый месяц: какие серьезные потери насчитываются! Ужасно.
— Есть такая организация “Архнадзор”, которая все то же самое говорит по поводу Москвы…
— То, что мы, питерцы, смогли остановить масштабное разрушение у себя в Питере, — этого не смогли сделать в Москве. В Москве очень поздно проснулись. Когда уже центр города, необыкновенная прекрасная старая Москва, эта уникальная для всей России часть городской среды (именно среды, а не только архитектуры) — была уничтожена. Мы сопротивлялись властям петербуржским, а в Москве так иронично посматривали на нас: дескать, что вы шевелитесь, ничего все равно не получится. Но теперь и в Москве смотрят на наш опыт: скажем, мы, узнавая об очередном факте уплотнительной застройки, просто приходили в сквер и засаживали его деревьями, причем каждый известный человек оставлял табличку: “дерево посадил такой-то”. Я тоже оставлял такие таблички. И вы знаете, там запрещали что-либо строить. А что делать? Кроме нас — никто не поможет. Парламент городской ничего не делает, это просто отдел администрации, и никакого процесса соревновательного между законодательной и исполнительной властью, конечно, в городе нет. Боюсь, что похожая ситуация и в Москве. Везде городские парламенты обслуживают городские власти.
— И не только парламенты… Еще вопрос: Александр Николаевич, волнуют ли вас отношения между народом и институтами церкви, потому что все тут идет наперекосяк…
— Я — русский человек, считаю себя православным, но для меня нет вопроса отношения “народа и церкви”. Оно еще не сформировалось. Есть другое: православная церковь откровенно политизируется и повторяет свои ошибки — то, что было в эпоху монархизма. Те же самые ошибки, за которые она потом очень дорого расплатилась, когда начался общенациональный бунт. Причем церковь первой понесла страшные потери от революции и гражданской войны, потому что она точно так же несла ответственность за развал и катастрофу в стране вместе с самодержавием. Сейчас ее сращивание с властными институтами — это опасный и абсолютно тупиковый путь. Государство должно оставаться светским. Это параллельно существующие, но совершенно не пересекающиеся институции. Всякое пересечение искусственно и является волюнтаризмом.
— Внедрение обязательного православного предмета в школах…
— Это уже нарушение Конституции.
— Все знают, что вы делаете свои фильмы долго, тщательно, не гонитесь ни за наградами, ни за длинным рублем, фильмы на крови. Но есть ли авторское кино в России как класс?
— Тут так: все, что мы можем назвать русским кино, — это именно авторское кино. Все остальное — не кинематограф, а визуальный товар. По сути, большинство фильмов советского периода — авторские. Все известные режиссеры, чьи работы вызывают у нас гордость как у соотечественников — и Бондарчук, и Митта, и Данелия, Алов и Наумов, Герман (вообще пиковая вершина), — все они творцы очень серьезных, индивидуальных произведений, несмотря там на всю советскую цензуру… и ничего подобного в Америке нет.
Мы (человека, может быть, 3—4) отрабатываем уже сколько лет буквально… стоим на защите интересов национального кино. Только такое кино востребовано в мире. Я пять раз участвовал в Каннском фестивале, вы думаете — почему? Потому что именно с авторским кино ассоциируется русский кинематограф. Поделки коммерческие и сериалы никому не нужны, в том числе и национальному телевидению. В скором времени этот могильщик кинематографа — наше телевидение и государственное, и частное — это поймет, я уверен.
— Сколь сильно до сих пор ваше духовное родство с Тарковским?
— Никогда, впрочем, не был особым поклонником кинематографа Андрея Арсеньевича. Но по-человечески очень его любил. И с его стороны испытывал какое-то совершенно нежное-нежное отношение. Понимание того, что делаю. Помню те завышенные оценки, которые он давал мне при жизни. Я реалист, да. Потом он уехал. И это огромная честь и счастье, что судьба подарила мне любовь и расположение его. Жизненная удача. Все, что могу делать сегодня, — делаю, помня о нем. Не декларируя ни в коей мере, что являюсь чьим-то там “продолжателем”. Продолжать его дело невозможно. Он настолько необыкновенный в своем завершенном великолепии, что это только его путь. Вот он ушел, и вместе с ним ушла куда-то в небо его дорога… Мы же можем продолжать общие гуманитарные усилия, им начатые. Не конкурируя с ним, не улучшая его, ни в коем случае. Он до последней своей минуты не верил, что погиб. Я с ним разговаривал незадолго. Не верил, что Господь отдаст его смерти.
— У Тарковского были “его актеры”, скажем, Солоницын. У вас тоже — Мозговой, Дрейден.
— Они прекрасные актеры, но каждая новая картина заставляет искать новых людей. Представьте, если Толстой из романа в роман перетаскивал бы одних и тех же персонажей. А в кино почему-то принято снимать одних и тех же актеров, считая, что они преображаются. Это, увы, не так. Актеров, которые могут сущностно измениться, — за всю историю кино единицы. Тарковский как раз говорил мне в свое время, что “так страшно приглашать новых — не знаешь, что это за люди, что они подумают? Ты должен быть перед ними откровенен, предельно открыт”.
— Удается ли смотреть какие-то работы коллег?
— Последнее, что я посмотрел, — это работа Светланы Проскуриной, получившая главную премию на “Кинотавре”. Называется “Перемирие”. Я считаю, что это серьезная заявка на следующую большую картину. Абсолютно новое для нее качество, настоящая русская картина.
— Как-то у Познера в эфире вы сказали, что в кино попали случайно, картинка для вас не главное, на первом месте всегда будет текст, литература…
— Да, литература всегда была важнее. Потому что литература есть пространство большой сложившейся культуры. А в кинематографе ничего нет. Ни культуры, ни традиции, к сожалению. Даже за сто лет — ничего. Потому что слишком быстро кино выбрало для себя такую вариацию существования, как коммерческое существование. А литература поздно пошла в услужение коммерции. Поэтому киносреда очень тяжелая. Очень мало людей образованных, по-настоящему вдумчивых, мало людей, которые несут гуманитарную ответственность за свой труд, готовы заниматься лингвистикой, изучением языка кино… К тому же профессия очень индустриальная, дорогая. Даже на самое-самое недорогое кино в наше время надо иметь сотни тысяч долларов. Деньги огромные. И это большой минус кинематографу как художественной области. Потому что по-настоящему большие произведения могут обрести стоимость только со временем… А это испытание временем (какие-то даже 15—20 лет) — уже чрезмерная сложность для кинематографа, он не проходит это испытание. Так что не могу сказать, что кино для меня — это самое-самое! Просто судьба сложилась так.