Об этом “МК” поговорил с культовой в молодежной среде певицей Еленой Фроловой. Она называет себя близкой к жанру камерной поэтической песни: подавляющее большинство композиций — это стихи великих поэтов, положенные на ее музыку. Поэзия, даже Бродского и Цветаевой, всегда была делом элитарным, немассовым. Каково это — иметь смелость быть серьезным в государстве, где веселье пропагандируется из всех углов?
— Елена, у вас сильный голос, прекрасное владение гитарой. Почему вы не поете, к примеру, рок? Концерты на стадионах… Звезда светской хроники…
— Наверное, могла бы петь и рок — судя по тому избытку энергии, который всегда — с детства — во мне был, который и выплеснулся в песнях. Но от рока, как от определенной энергии, складывающейся между людьми, меня отшатнула некая агрессия. Мне нравится сила, но сила сдержанная, бережная, которая поддерживает, помогает, а не бьет наотмашь — так, чтобы человек перестал думать, чувствовать и сам себя, и все вокруг, кроме этой силы бьющей… Рок — это скорее протест, жест, отталкивающий реальность любыми способами — энергией, наркотиками… А мне хотелось бы не отталкивать, а понять, принять, полюбить. Энергия рока вырастает не из тишины природы, души, а из грохота человеческих амбиций, что ли…
Нет, мне понятен избыток энергии, когда человеку хочется выйти и крикнуть миру, что он есть. Но мне хотелось бы слышать и то, о чем пытается сказать трава, вода, услышать их голоса. А это и есть тишина. Есть и песни, которые рождаются из этой тишины. В принципе, мне понятно и то и другое. Но я чувствую агрессию, в которой не хотела бы жить и которой не хотела бы служить.
— Кто ходит на ваши концерты?
— Есть отдельные люди, в чьих душах как бы срезонировали мои песни. Каким-то сердечным стуком, как эхом, отозвались. Эти люди и помогают мне быть, быть собой в песне, “собой-песней”. Именно в Москве сейчас сложился особый круг людей. Они, приходя на мои концерты, будто создают особую систему, как в электричестве… когда складывается некая цепь устройств и зарядов — в возникает свет! И я понимаю, что это наше — общее! И я тут только звено.
Поэты не карусель
— Зная нашу масскультуру, обилие ваших поклонников даже удивляет.
— Культура существует не столько сама по себе, сколько в отдельных личностях. Не в массах. Мои соседи по дому слушают совсем не такое. И слава Богу. Ну не знают они Камбурову, не читают Цветаеву, Бродского — ну и что? Это ничего не значит, они не делают культуру. Как сказала Елена Камбурова: есть Россия видимая и невидимая. Раньше были народная песня и аристократические романсы. Существовали два параллельных мира. Аристократия умилялась: как это хорошо поют наши крестьяне; а крестьяне удивленно смотрели, как баре красиво эдак, но непонятно заливаются. Потом революция. Все перемешали. Но сохранилась та же параллель — почти непересекающаяся: что раскручивается и что пробивается вопреки всему. В этом всем есть какое-то невидимое равновесие, космический баланс. Хотя иногда кажется, что весы как-то сильно накренились… Как сказала замечательный поэт из Минска Елена Казанцева: “Поэтов не надо раскручивать, поэзия не карусель,/Поэтов надо заучивать: отсель и досель!”
— Судя по тому, что почти все ваши песни на стихи классиков Серебряного века, вы были, наверное, такой читающей девочкой?
— Нет… Я была странным неуклюжим подростком, но всегда чем-то увлекалась. Сильно читающей не была, мне много читали вслух. Я вообще воспринимаю лучше со слуха. Слухач. Могу даже не запомнить человека, но голос помню. Все мое детство было скорее ожиданием чего-то важного. И от этого, наверное, это постоянное ощущение маеты. Я и теперь часто вижу такое неспокойствие в маленьких детях, этот трепет, с которым они не знают, что делать. И иногда достаточно какого-то знака... Для меня таким знаком был голос Аллы Пугачевой. Я думаю, что появление Пугачевой не случайно в нашей стране. Ее голос, энергия ее личности разбудили целое поколение.
— На какое стихотворение вы написали первую свою песню?
— Цветаева, “Писала я на аспидной доске…”. Мне было лет 15, тогда в журнале “Работница” выходили поэтические подборки. Потом уже у меня благодаря бардовскому кругу общения появились тетрадки, самиздатовские книги, я хранила их дома, и мама все боялась, что придет милиция и нас заберет.
За поэзию в нашей стране заплачено очень дорогой ценой. И когда ты читаешь, а тем более пропеваешь что-то, ты понимаешь, что берешь в руки некую энергию, которая с тобой обязательно что-то делает. Как в современных фильмах, где человек спасает мир благодаря какому-нибудь волшебному камню, слову… Это и есть тот самый волшебный камень — слово. Никто не отменял его силы. Поэзия действительно перестраивает и тебя и мир.
Гитара — это кто?
— Как получается песня? Ваши слушатели в Интернете пишут: “По-моему, Цветаеву только так и можно петь”. Почти всегда песня на стихи скорее коробит, чем нравится. Но у вас происходит абсолютное попадание.
— Стихи сами впрыгивают в песню. Здесь нет правил. Жанр камерной поэтической песни существует потому, что человек настолько любит поэзию, что учит ее наизусть, читает вслух, а то и пропевает — и так она снова звучит. Но я однажды поняла, что в песне не слова важны, а то, что через них, с ними, — интонация, что ли. Это мне стало понятно, когда я стала выступать за границей. Я увидела, что люди слышат главное, не понимая, о чем речь. Понятно, что сама песня из голоса, музыки, слов собирается в единую энергию. И понятно, что знать, о чем стихи Цветаевой и Мандельштама, или не знать — большая разница… Но энергия, существующая в стихах, может передаваться и интонацией. С какими-то поэтами не складывается. Например, я знаю, что есть поющие, пишущие люди, которые справляются с поэзией Мандельштама лучше.
— А как надо петь Мандельштама?
— Как-то язычески. С барабанами. Может, даже танцевать… Он весь на ритме, вибрирующем звуке. Петь его просто под гитару — как траву асфальтом заливать.
— Как вы поете Бродского “Проплывают облака”: “Только плакать и петь, только плакать и петь, только листья сложить! Что-то выше нас…” И пауза. И снова, ударно: “Что-то выше нас!”
— Да… Я знаю, сам Бродский был против того, чтобы на его стихи пелись песни. И я его понимаю. Он сам — полноводная говорящая, поющая река, если можно так сказать. Его музыке другая музыка мешает. В записях 70-х годов он буквально пел свои стихи. А потом стал просто “наборматывать” — высокое такое бормотание, священный бред почти что.
— А технически как? Берете книжку и придумываете мотив?
— Иногда вспоминаешь стихотворение — и приходят звуки… А иногда звучит музыка, и нужные стихи сами приходят. Иногда быстро, иногда месяцами приходится мучить одно стихотворение, и не знаешь, нужно ли это вообще… Но некоторые вещи, которые все же родились, меня утешают и радуют — как будто они уже существовали где-то сами по себе, а я, как герой из сказки, пришла и выпустила их из темницы на свободу.
— “Со мной моя гитара и пачка сигарет”, как Окуджава писал. Для вас ваша гитара — это что?
— Это — кто! Я принимаю то, как относятся к своему инструменту музыканты: даже не как с другом, которого можно потрепать по плечу, а трепетно, как с любимой женщиной, как с ребенком. Как соломинка, как веревка, за которую ты держишься, вися над пропастью, посох, на который ты опираешься. Поэтому это больше чем товарищ. Это то, что не дает тебе рухнуть. Есть, конечно, и люди — друзья, но… Но гитара-то со мной всегда, а друзья живут и своей жизнью тоже… А гитара — живет моей! Ангел-хранитель, вполне материально ощутимый. Гитар у меня несколько. У одной из них даже есть имя. С ней я езжу по городам, она моя боевая подруга. Она появилась в моей жизни в день Ксении Блаженной, я так и назвала ее. А недавно у меня появилась гитара, с которой надо еще научиться обращаться. Она не просто звучит — она учит прикасаться к себе и — через прикосновение руки — к звуку. Берешь ее в руки, несколько нот — и как будто кто-то в тебе выстраивает некую гармонию. Не ты гитару настраиваешь, а она тебя. Вернее, все это взаимно и одновременно. Играю на ней вроде так же, как и на других, — но другое ощущение от прикосновения… Нет, это не объяснить. Ростропович хорошо говорил о своей виолончели: “Я только подумаю, как надо сыграть, а она уже играет”.
— Ваша музыка — это медленный гитарный перебор, глубокий, грустный голос, грустные слова… Вы можете позволить себе не развлекать. Имеете смелость не быть веселенькой. Но мир-то направлен в другую сторону: изволь веселиться и о лишнем не задумываться.
— Я недавно вычитала у Лорки: “Моя печальная радость”. Может быть, у меня радостная печаль. У меня с детства было трагическое мировосприятие — не в смысле пойти и повеситься, а ощущение, как будто ошибка произошла. Зачем я тут? Все как-то по-другому должно быть. Хотя как по-другому? Наверное, у всех детей, когда они сталкиваются с миром, такое недоумение.
— Говорят, главное недоумение происходит в момент рождения.
— Да, видимо, необходимо нам столкнуться с этим шоком, чтобы произошла какая-то реакция, чтобы душа срезонировала, начала жить и расти. По большому счету я не знаю, зачем мы вообще здесь! Что такое моя душа? Я свой нос-то никогда не видела, только в зеркальном отражении, а про уши — молчу! Одна из забавных версий — что мы почва для выращивания душ. Но кто хозяин этого огорода и что дальше с этой душой будет — непонятно. Есть куча всяких религиозных версий, я с удовольствием вглядываюсь туда, но глубоко не ныряю, потому что православная религия дает возможность плыть над волнами. Доверие разума чему-то, что разуму недоступно.
“Бог шутками с тобой не разговаривает”
— Все-таки ваша эстетика — это грусть-тоска или что-то иное?
— Дело не в грусти. Все в жизни можно перенести на уровень юмора, и тогда, конечно, легче. Но… Вот мне, например, трижды не дали визу в Америку. Видимо, слишком серьезный вид! Но дело не в этом… Ведь вот, например, когда два человека объясняются друг другу в любви, наверное, можно это делать с шутками-прибаутками, но пропадает момент истины, откровения… Серьезный разговор не означает грусть! Бог ведь с нами никогда шутками не разговаривает.
Была эстетика смеха даже в древности и у этрусков, и у нас на Руси, у скоморохов, когда они смехом отгоняли смерть, болезни, эпидемии . Видимо, поэтому и в Советском Союзе, и сейчас культивируется эстетика оптимистической культуры, чтобы отогнать некий негатив. А как ты отгонишь, если все это над твоей головой?
— Что — это?
— То, что мы еще и осмыслить-то никак не в силах. ГУЛАГ… Войны... Миллионы жертв… Невозможно это понять! Когда на нас вдруг с открытием архивов все это навалилось, я, как и все, внутренне восстала: да отстаньте же от меня с этими цифрами, мне и в своем времени несладко, тут еще это прошлое!
Я увидела стихи Шаламова, зная уже о его прозе. И меня сразило жуткое несоответствие! В стихах он писал о любви, рвался к свету — а в прозе описывает ужас ГУЛАГа. А потом я открыла для себя стихи Анны Барковой. Она отсидела в ГУЛАГе, как и Шаламов, почти 30 лет. И я невольно стала заниматься этой темой — и осознала одну вещь.
Для любого народа всегда было важно, как проводить человека в мир иной. Чтобы его душа не возвращалась, не мучила, а наоборот, помогала. И на секунду представить, сколько замученных, загубленных людей, которых никто не провожал, не оплакивал, висит над нами! А мы даже не пытаемся поднять голову и осознать это. Мы пытаемся отогнать что-то, что мешает нам. Но мы не можем, не получается. Это не мистика! Любой, кто потерял близкого, знает, что душа приходит попрощаться. А здесь их миллионы, и они никак не могут попрощаться, потому что их просто не видят и этим — не отпускают! Они никуда не могут деться, потому что они тоже наша страна. Наши сироты. Мы все какие-то сироты. Страна сиротства. И это сиротство не только потустороннее, но и здешнее, ведь сколько детских домов — как ни в одном мире! Ведь все вроде есть. А все равно как-то не то… Если ты человек чувствующий, ты не можешь этого не ощущать.
— Вы это и поете. Внешне кажется, о любви, разлуке — нет, все о сиротстве.
— Вот поэтому глупо человека, у которого, допустим, умерли родители, бить по плечу: “Эх, пойдем потанцуем!” Утешить надо, но как, чем? А музыка, песня, которая, как ангел крыльями, обнимает... Унывать, конечно, не нужно. Но серьезно взглянуть на вещи стоит. Знаете, после терактов в метро или после трагедии 11 сентября чужие друг другу люди начинают обниматься. Только почему, чтобы это проснулось в тебе, нужен теракт или взрыв? Вопрос: что поможет бескровно пережить этот катарсис, который помогает человеку вспомнить самого себя?! Чтоб человек очнулся на минутку от этого… оптимизма, от ритма белки в колесе, в котором мы все живем. Очнулся к самому себе, в самом себе. Трезвыми глазами посмотрел на мир.
СПРАВКА "МК"
Родилась в Риге в 1969 г. В репертуаре более 600 песен. Играет на шестиструнной гитаре и гуслях. Работает в Театре музыки и поэзии Е.Камбуровой, выступает и гастролирует сольно. Автор музыки к фильмам, лауреат премии им. Веры Матвеевой, автор книги стихов “Песня для Эвридики”.