Смешите, Шура, смешите

— Легко. Но обижаюсь я трудно. То есть я понимаю, что меня обидели, но очень

 дифференцированно реагирую на это. Есть люди, которые при каждой попытке обиды становятся на дыбы, краснеют, дерутся, матерятся и на всю жизнь это запоминают. Но так жить очень трудно. За обиду можно принять все что угодно, даже комплимент. Так что нужно сначала переждать, потом отсеивать степень катастрофы.  

— Но это вы сейчас такой мудрый стали. В молодости, наверное, тут же отвечали?  

— Отвечал, даже дрался. А сейчас, если мне кого-то ударить захочется, наверное, буду полгода взвешивать. Все в жизни можно оправдать. Сам себя спросишь: почему не ударил? И тут же ответишь: потому что не нужно ставить себя ниже. Так что любой поступок, даже самый неблаговидный, можно очень хитро замотать и быть в порядке. Очень удобная позиция. К тому же непосредственная реакция все-таки подразумевает некоторую глупость.  

— А как же в XIX веке, когда дуэли были? Тогда это называлось — защита чести и достоинства в прямом смысле.  

— Чтобы тут же реагировать в защиту чести и достоинства, нужно точно знать, в чем они заключаются. А когда эти параметры размыты… Что такое честь и в чем достоинство — сегодня можно придумать одно, завтра другое. А в XIX веке перчатку бросали в определенном случае: если это женщина, если это действительно твоя родовая дворянская честь или если это пощечина. Сейчас же, если кто-то что-то сказал про женщину, это вообще не предмет обиды.  

— Извините за пафос, но у вас лично есть же свои понятия чести и достоинства?  

— Понятно, есть. Но для того, чтобы затронуть мою честь и достоинство, нужно очень постараться. Если не дали по морде, не обозвали жидом или импотентом, то с реакцией можно подождать. Хотя жидом меня никогда не обзывали.  

— Ну уж импотентом вас никак не могли обозвать.  

— По этому поводу у меня есть история. В советское время в управлении культуры служил один крупный чиновник, который очень любил актрис. Но как-то он не угодил одной актрисе, и она написала на него “телегу”. Был ужасный скандал до тех пор, пока его жена не принесла в главк справку, что он импотент. И на партсобрании организации предъявили эту справку и сказали чиновнику: “Ну тогда извините, живите дальше”.  

— Неужели вы никогда на хамство не отвечали? Ладно пощечина, но все же знают, как вы словом можете приложить.  

— По молодости все было. А насчет слова… Вообще, я сатиру как явление очень не люблю. Сатира подразумевает озлобленность. Не бывает же беззубой сатиры. А я физиологически не люблю ни злых людей, ни злые проявления, как бы они ни были остры и актуальны. Все-таки монотонная ненависть — это ужасно. Должен быть воздух. Я не люблю прямых шуток, прямого мордобоя.  

— Но вы можете вспомнить, когда кому-нибудь ответили так, не впрямую?  

— Ой, тяжело. Я анекдоты-то, которые мне сегодня рассказали, тут же забываю. Это страшная трагедия.  

— А в “Белом попугае”, когда вы анекдоты рассказывали, вам их на бумажке писали?  

— Нет, я садился рядом с Юрой Никулиным, и, когда очередь рассказывать доходила до меня, он мне на ухо суфлировал. Никулин же был энциклопедист в этом вопросе. Но вот сегодня я прочел анекдот и, пока еще помню, хочу рассказать. Психушка. Огромная палата. Совершенно затюканный психиатр решает кроссворд: остров, куда был сослан Наполеон. Поднимает голову, обращается к пациенту: “Слушай, кретин, ты куда был сослан?” Но завтра я уже этот анекдот забуду.  

— Когда вы приходите в малознакомую компанию...  

— …то все ждут, что я все время буду смеяться, балагурить. Приходишь в какое-нибудь более-менее нормальное общество и уже как бы про себя думаешь: стоп, стоп, положите вилки, я пришел. Это ужасно.  

— А у вас не было внутреннего побуждения освободиться наконец от этого печального образа?

— Но это крест. Можно, конечно, нахамить, но тут же про тебя начнут шептаться: тихо-тихо, он больной сегодня, лучше его сейчас не трогать. Послать с ходу в ж… тоже глупо. А зачем тогда позвали?  

— А вы ходок на все эти тусовки-корпоративы?  

— Раньше, по молодости, организовывал юбилеи. А ведь юбилей — это не то чтобы поздравить какого-нибудь милого человека. Прежде всего такое мероприятие должно хорошо пройти. Это эстрадный концерт, шоу. Потому что потом тебе в спину будут шептать: слушай, этот-то на юбилее так опозорился. А он всего лишь сказал: поздравляю тебя, дорогой друг.  

— Тогда похороны Майкла Джексона — это апофеоз?  

— Ужас. Чем значимее фигура, тем больше вокруг страшной пошлой пены. Тебя тут же начнут обсуждать по всем событиям: половая жизнь, свадьба, деньги, творчество.  

— Творчество — на последнем месте.  

— Но когда ты еще живой, то что-то иногда их останавливает. Стеснительность какая-то есть. Что они делали на панихиде Майкла Джексона с этой девочкой несчастной, его дочкой… А рядом стоят его братья — крепкие ребята, и слезы, как у случайных плакальщиц на кладбище.  

— А вы разве не считаете, что по жизни шоу всегда должно продолжаться и остановиться уже нельзя?  

— Но век-то компьютерный, и компьютеры эти усовершенствуются. А человек как был животным тысячи лет назад, так им и остался — с теми же ногами, руками и членами. Человек сейчас ничего не читает, кроме сайтов. Да и “сайт” — слово какое-то унитазовое.  

— То, что вы сейчас говорите, почтут за брюзжание человека из прошлого, который вдобавок еще не понимает, что такое компьютер.  

— А я это все говорю, потому что я старый и потому что я не умею им пользоваться. То есть во мне свербит черная зависть. Я смотрю на девочек и мальчиков, крутящих эту мышку, и дико им завидую. 

— Но вы же помните, как Григорий Горин в солидном уже возрасте освоил компьютер и просто там пропадал. Вы ему тоже завидовали?  

— Конечно. Но прежде я завидовал Ролке Быкову. Он-то освоил компьютер первым и замечательно рисовал на нем. Я к нему ездил на “Сокол” и смотрел, как он это делает. Быков этим дико увлекся. Но я говорю не о Быкове или Горине, а о населении. Горин, как и Быков, могли отсесть от компьютера и написать что-то на бумаге. А эти — нет.  

— Вы не любите светиться физиономией по любому поводу и поэтому в свой юбилей от всех убегаете?  

— Юбилей, особенно если большая дата, — это, как ни крути, итог и очень тяжелый труд. Даже очень умные и талантливые люди, когда сидят на сцене среди большого зала, глядя на эту помесь клумбы с могилой, превращаются в даунов, в зомби. Они боятся, переживают, что кто-то на их юбилей не придет. Сами составляют списки, а потом крутят головой: а где же этот, он же обещал. Это страшное дело. Я вот в своей жизни уже напоздравлялся так, как никто. Но, глядя при этом на виновника торжества, часто видел у него отсутствующий глаз, он меня не слышал. У него же крутилось в голове: так, этот меня поздравил, а кто же следующий… А потом, конечно, опустошенность. Ну вот, все поздравили, подарили, поднесли, потом отметили…  

— И тут же забыли. Да и почти всех ваших друзей уже нет. Как вы это переносите?  

— С одной стороны, я понимаю, что никуда не денешься, есть лимиты. Ужас в том, что это становится сейчас очень плотно. Еще ужасно, что смерти сейчас неправомочно помолодели. Это началось, когда погиб Андрюша Миронов, умер Гриша Горин. Это же были молодые люди. Гришке только в будущем году было бы 70. Раньше друзья уходили, потом можно было чуть-чуть отдохнуть. А сейчас не успеваешь оглянуться. Это, конечно, сигналы довольно неприятные. Недавно я по телевизору передачу хорошую видел про Славу Федорова. Там один его друг замечательно сказал: вот, говорят, он трагически погиб. А на самом деле какое счастье — так уйти: без клистиров, не вздыхая и не думая про себя, когда же черт возьмет тебя.  

— Вас можно назвать успешным человеком? Вот режиссер Сергей Соловьев сказал, что невозможно считать себя успешным в стране, где жила и писала Ахматова.  

— Я Сережку понимаю. Дело в том, что все зависит от планки отсчета. С одной стороны, “быть знаменитым некрасиво”, хотя это тоже элемент гениального пижонства. Это же очень удобная позиция: а почему вы в такой ж…? А потому что быть знаменитым некрасиво. Просто нужно соображать, особенно подходя к критическим годам. Но не надо скрупулезно высчитывать: это сделал, то… Посадил соседа, вырастил сына. Это я все и так знаю. Вопрос в том — что ты есть в этой жизни. Есть ниша, которую только ты и должен занимать. Вот в Бахрушинском музее работают замечательные тетки, получающие три копейки в год. Там настоящий крематорий с ячейками, где лежат личные дела артистов. Пухлость этих папочек зависит от того, сколько принесли документов. Бывает человек нулевой, а досье на него полно. А у гениев всего лишь один листочек лежит. Как писал Пушкин: “И пыль веков от хартий отряхнув, правдивые сказанья перепишет…” Недавно мне пришло в голову, что перепишет — это не повторит, а даст другую версию. Это очень страшно, когда твою жизнь будут переписывать. Вот умрешь, и перетряхнут все твои койки, письма, и потихонечку значимая фигура превращается не пойми во что.  

— На сороковой день после смерти знаменитой балерины Ольги Лепешинской программу “Пусть говорят” ведущий закончил так: вот, мол, Лепешинской надо было думать, кого вводить в свой дом, а кого нет. Вот знала бы она, что после ее смерти тут же появится Малахов и начнет учить ее уму-разуму…  

— В том-то и дело. Помню, появление на ТВ “Кинопанорамы”. Вел ее тогда Каплер. Он приглашал в свою программу работников кинематографа, рассказывал про их профессию. Пришел к нему главный пиротехник “Мосфильма” и стал рассказывать, как в “Алых парусах” делалась кровь на белой рубашке Васи Ланового. Тогда после этого кадра рыдало все население Советского Союза. И вот пиротехник говорит: “Мы клали ему в карман небольшие пистоны с красной жидкостью, потом стреляли, Лановой дергал за веревочку, разрывался этот “презерватив” и…” Представляете — “Алые паруса”, девушки от Васьки без ума, а тут пистоны с веревочкой. Тайна уходила. А без тайны нет ни актера, ни художника.  

— Александр Анатольевич, простите, ну а про вас что напишут? Александр Ширвиндт — …  

— Был такой великий сатирик Дон Аминадо, он сказал: “Надо жить так, чтобы, когда ты умер, людям стало скучно”. Вот я за это. А еще мне бы хотелось, чтобы потом про меня не говорили глупостей.  

— Это уже от вас не зависит. А какая самая большая глупость на свете, которую вы совершили в этой жизни?  

— Есть такая латинская пословица — все свое ношу с собой. Вот это моя самая большая глупость. Все, что у меня есть за 75 лет, я ношу в себе. На самом деле это очень глупо.  

— Ваша ирония естественна для вас или это только маска, с помощью которой вы защищаетесь от людей?  

— Меня часто обзывают циником. А еще давным-давно в нашей компании, куда входили Миронов, Захаров, у меня была кличка — Маска. Андрей был Дрюсик, а я — Маска. Но она уже вошла в кровь. Сейчас я без нее никуда не могу пойти, иначе подумают, что у меня поехала крыша. Но это не от хорошей жизни, я так защищаюсь.  

— В ваш юбилей по телевизору покажут фильм “Бабник”. Вы же столько ролей в театре сыграли, а в кино лишь одну главную, да и то бабника. Не тот масштаб.  

— Когда мы еще были востребованы, существовала точная разблюдовка типажных амплуа: социальный герой — Рыбников, интеллектуальный герой — Баталов, Смоктуновский, народный герой — Алейников, Пуговкин, Крючков. Еще были со страшными судьбами замечательные актеры, игравшие вредителей, которые все время что-то взрывали и перекрывали воздух в шахтах. Их потом никуда нельзя было взять, и если они появлялись в каком-то нормальном фильме, все равно все ждали, что сейчас шахта взорвется. А я — это доцент консерватории, развращающий студенток, в дальнейшем переросший в бабника. Все ходили в этих масках. Если бы не режиссер Столпер, который из Папанова вынул трагизм, Леша Герман, рискнувший снять Андрюшу у себя, а иначе он так бы и остался для всех танцующим… Леонов в “Старшем сыне”. Это все единицы, а сколько артистов так и погибло в этих заданных рамочках.  

— На вас в этом смысле не поставили, никто так и не рискнул?  

— Жду.