Роман Карцев: “На мне театр миниатюр закончится”

— Думаю, да. Хотя я об этом никогда не думал. Может, у меня есть чувство юмора, но какие-то вещи я тоже не понимаю, особенно сегодняшний юмор по телевизору. Вроде смотришь, а смеяться неохота. Наверное, это какой-то другой юмор.  

— А как же выражение: будь проще, и люди к тебе потянутся?  

— Если люди тянутся к этому, то дай бог. “Нехай” — как говорят на Украине. Грустно, конечно. Но я пока еще работаю, и приходит публика, которая понимает то, что я делаю. Мне это очень важно, поэтому я до сих пор держусь.  

— Но вы-то со Жванецким в меньшинстве. Согласны?  

— Я бы не сказал, что наш юмор непонятен большинству. Я уже скоро 50 лет как работаю, Миша столько же лет пишет, и мы не жалуемся, что нас не понимают. Просто есть люди, которым нравится именно это, а есть люди, которым нравится, но не это.  

— Вы считаете, что вместе, скажем, с Кларой Новиковой, Трушкиным—Коклюшкиным, Петросяном, Винокуром принадлежите к одному и тому же цеху?  

— Конечно, нет. Во-первых, мы с Витей Ильченко считаем себя театральными артистами. А я всегда любил больше театр, чем кино или эстраду. К Райкину в Ленинград мы попали в 62-м году, а это был расцвет театра Товстоногова, Акимова, Пушкинского театра, Ленсовета. Юрскому тогда было 25. Все они были молоды, красавцы: Лебедев, Луспекаев, Стржельчик. Я видел гениального Борисова в спектакле “Три мешка сорной пшеницы”, гениального Смоктуновского в “Идиоте”.

 Театр Райкина дал очень много нам в этом отношении. Ленинград стал вторым нашим городом, нашей жизнью. Мы с Витей всегда тянулись к театру и всегда делали спектакли. Конечно, у нас были отдельные номера, и если это был правительственный концерт, то отказаться было просто невозможно. А в сборниках, таких, как сейчас в Юрмале, больше всего нас просили сыграть “Авас”. Знали, что это будет успех. Иногда мы это делали, потому что нужны были деньги. Мы очень мало зарабатывали и получали в основном за счет количества, играли по 30—40 спектаклей в месяц. Но в сравнении с тем, что мы делали и делаем, на эстраде ничего похожего нет. Это театр автора и двух актеров. Грубо скажу, нахально, но мы создали свой жанр.


— У вас на концертах были такие моменты, когда публика вас абсолютно не понимала?  

— За 50 лет работы — два-три раза. Однажды в Одессе мы с Витей делали, как мне казалось, настоящую одесскую программу, но одесситы сидели и молчали. Я потом спросил у своего папы: “Папа, наверное, мы что-то не так делаем?” “Нет, — ответил папа, — вы делаете все правильно”.  

— Так это, наверное, были какие-то неправильные одесситы, приезжие?  

— Нет. В прошлом году я в Одессе играл три сольных спектакля, и все было нормально. Просто бывают такие несчастья. У Райкина тоже это случалось. Вот он выходил, а в зале гробовая тишина. Но это было очень редко.  

— Ну а когда вы сталкивались с этой стеной непонимания, что тогда делали?

— Это такое ощущение, будто ты падаешь без парашюта. Совсем недавно я был в Америке. Там есть такой Ян Левинзон, бывший капитан одесской команды КВН. Мне предложили сыграть с ним спектакль типа “Одесса на Брайтоне”. А я в Америке с Витей был уже раз 15, и все проходило на ура. Первое отделение работал Левинзон, я — второе. Это был зал “Миллениум” на Брайтоне, и я не стесняюсь об этом говорить. Ян прекрасно отработал, я вышел и… провалился с ног до головы. Публика молчала, кашляла, смеялась невпопад. Они были ни в чем не виноваты, это я неправильно построил программу. На второй день я немножко перестроил программу — и принимали на бис, как будто ничего и не было.  

— Можно было сказать: эта публика не понимает высокого искусства…  

— Всегда надо винить себя. Театр — это одно, а гастроли — совсем другое. Все равно народ идет на Карцева, и ждут либо чего-то одесского, либо просто хохму. Нам с Витей с самого начала приходилось очень туго. Мы делали несколько миниатюр, шедших с огромным успехом: “Авас”, “Начальник транспортного цеха”… И публика про нас говорила: один — тупой, а второй — веселый. И чтобы нам не повторяться, приходилось все менять. Мы играли миниатюры лирические, настроенческие. То есть начинали приучать людей, что мы можем делать другое. И оказались правы.


— Жванецкий всегда вспоминает о Райкине с любовью, но и с обидой за то, что тот ему не давал самому выходить на сцену. Вы же — только с любовью.

— Но Миша и Райкин — это были два гиганта. Миша, правда, тогда еще не был такой величиной, но чувствовал, что будет. Миша прекрасно относился к Райкину. И я всю жизнь буду ему благодарен, ведь перед приходом в его театр я в Москве провалился при поступлении в цирковое училище, которое окончили Хазанов, Петросян…  

— Из-за чего провалились?

— У меня тогда была фамилия Кац. После этого провала я приехал в Одессу просто убитый. А на следующий год Райкин взял меня в свой театр. Поверьте мне, он очень уважительно к нам относился. Брал нас на свои сольные концерты, и играли мы у него не так мало. Но когда Райкин сделал спектакль “Светофор” по Жванецкому, я ушел из театра, потому что поспорил с Аркадием Исааковичем, кто из нас больше юмор понимает, но потом вернулся. А затем мы уже втроем ушли — поняли, что нам уже за 30, у нас есть репертуар и надо выходить на публику.  

— Вы поспорили с Райкиным, у кого лучше чувство юмора. Но, вспоминая репризу про Аваса, вы, наверное, знаете людей вообще без чувства юмора…  

— Конечно. Вот сколько мы с Витей выступали на правительственных концертах, играли “Ликеро-водочный завод”, “Авас”, “Как это, как это…”, “Наш человек на складе”, и все это — в гробовой тишине. А там сидели полторы тысячи человек. Друзья мои так и говорили: “Чего это вы для правительственного концерта такую несмешную миниатюру выбрали?” А ведь на концертах для обычных людей всегда все смеялись. Я не могу это объяснить. В правительстве есть нормальные люди, но, видимо, это среда такая.  

— Так и Высоцкого члены Политбюро слушали у себя дома на магнитофонах, а официально его запрещали.  

— Конечно, и Жванецкого дома слушали и смеялись. Но это признак всех чиновников, не только советских. Вот, казалось бы, Ельцин, демократия. Помню, мы дали концерт для него в Колонном зале, когда он был первым секретарем горкома партии. Мы вышли с Витей играть миниатюру “На складе” — и… гробовая тишина. Это то же самое и не зависит от руководителей. Райкин всю жизнь на всех правительственных концертах читал один и тот же монолог — и всегда в гробовой тишине. А “Аваса” мы с Витей играли. Но однажды Витя заболел, и мы выступали с Райкиным. Вдруг звонит министр культуры Фурцева: “Аркадий Исаакович, “Аваса” играть нельзя — в зале Мжаванадзе”. По-моему, это был кандидат в члены Политбюро. Пришлось срочно поменять репертуар. Райкин стал читать басню. И вот за эту басню его два года не пускали в Москву. Кому-то она не понравилась.  

— А перед Брежневым выступали?  

— Как-то на Новый год нас позвали в Барвиху, но лично Брежнева тогда не было. А остальные были все — от Подгорного и до первых секретарей союзных республик. Там опять никто не смеялся. В три часа ночи мы оттуда чухнули. Взяли в местном буфете за 18 рублей коньяк, блок сигарет “Мальборо” за 3,50 и напились. С горя, конечно, Новый год же пропал. Мы же там как дураки сидели, без жен, без детей. Такой праздник — и насмарку.


— Вы с Виктором Ильченко были как один организм. Даже сейчас в разговоре все время упоминаете его как живого.  

— Я уже 17 лет работаю один, без него. Когда люди видели моего ребенка, то говорили, что это ребенок Карцева и Ильченко, настолько слились наши фамилии и жизнь, и радости, и горе. Когда Витя умер, мне предлагали другие артисты играть с ними, но я отказывался. Так, как Витя играл, никто не сыграет. Он был очень умный, окончил два института с красным дипломом — технический и театральный. Он был очень выдержанный, интеллигентный. В отличие от меня, который психовал и все такое.  

— Роман Андреевич, вот Жванецкий очень любит о женщинах рассказывать — и делает это так вкусно, любовно. Но вы-то так про женщин никогда не говорите...  

— Видимо, я меньше говорил — больше делал. Просто для Миши еда, женщины и Одесса — три его главные темы. У него есть такое произведение, называется “Письмо женщинам”. Это потрясающе! Он все время с ними спорит, забывает их, потом вспоминает и начинает писать, как они его надули. Или наоборот — как любили. В том, как Миша описывает женщин, еду, его можно сравнить с Чеховым. Я бы с удовольствием Чехова играл, но не пошли бы на меня тогда…  

— Вас за антисоветчину никогда посадить не хотели? Ведь миниатюра “На складе” — просто диссидентское произведение.  

— Миша его написал где-то в начале перестройки, так что посадить уже не могли. Но вообще мы играли всегда на свой страх и риск. Забраковали в Москве — играли в Ленинграде. В Ленинграде не дали выступать — мы в Новосибирск. Особенно в Киеве нас запрещали. Но при советской власти хорошо было в том смысле, что если деньги под спектакль выделяли, то тогда уже почти не запрещали. Только мы занимались не сатирой, а театром, образами, характерами. Такой образ, как Швондер, я играл почти в каждом спектакле Жванецкого. Мы их называли долбодубы. Мне было очень легко играть Швондера, я видел этих людей и вчера, и сегодня. Вот на днях я отвозил жену, все время попадал в ямы и придумал фразу: сколько же в этой стране должно быть дураков, чтобы до сих пор были такие дороги! Швондеры и шариковы в нашей стране бесконечны. Они есть в Думе, есть у врачей, футболистов…  

— А ваш Соломон в “Небесах обетованных”? Это же тоже никогда не закончится?  

— В этом фильме показаны национальные взаимоотношения, но они такие, любовные… А знаете, мои внуки меня уже не смотрят, я им неинтересен. Все — это конец. У них свои дела, свой интернет, свой “Дурдом-2”. Понимаете, я морской человек. Когда на море шторм, то он всегда выбрасывает на берег сами знаете что. И на этом берегу сейчас резвится огромное количество бездарных и нахальных людей. Они заполонили все телевидение. И вот на этом учатся наши внуки. Обидно. Вот я смотрю по телевизору футбол или “Культуру”, а внуки подходят и переключают на “Дурдом”. Знаете, мне 70 лет, и еще какое-то время я протяну. Мне повезло: я еще играю два отделения и вижу, что публика довольна. Иначе я бы ушел. Думаю, на мне закончится классический театр миниатюр. Это точно.  

— Вы владеете словом. А можно ли острым словцом убить человека? У вас было что-то подобное?  

— Иногда это бывает не остроумие, а хамство. Когда я заканчивал 10-й класс в Одессе, у нас была директор Прасковья Григорьевна. Чудная женщина, дородная. Она меня очень любила, хотя иногда била по шее, потому что я срывал уроки. Я ее тоже уважал. На выпускном вечере мы собрались всем классом, стали рассматривать нашу общую фотографию. Пришла Прасковья Григорьевна, увидела себя: “Ой, хлопцы, як же я тут жутко получилась”. И тут я в полной тишине сказал: “Как в жизни”. Вы смеетесь, а я потом понял, что это не юмор, а оскорбление. Смеяться надо обдуманно. Я это запомнил на всю жизнь.  

— Роман Андреевич, мужской и женский юмор отличаются?  

— Женщины делают успех любому артисту. В эстраде, в юморе, в физике, даже в космосе. Да, иногда женщины смеются невпопад, но все равно они создают атмосферу в зале. А до мужика может и не дойти. А еще много зависит от сексуальности. Если сексуальный артист, то его успех у женщин просто неимоверный. Есть же Машков, блестящий актер. Когда выходит такой мужик, что бы он ни играл, все женщины будут у его ног. И Райкин был красавцем.  

— Что вы все про других! Про себя давайте.  

— А у меня тоже что-то есть. Одна за меня держится уже 40 лет…