Чтобы не сгинуть в омуте молчания, Солженицыну приходилось все свои работы передавать на Запад. Помогали ему несколько человек.
В их числе был шведский журналист Стиг Фредриксон. Тогда он только начинал профессиональную карьеру, а сейчас это известный в Швеции обозреватель SVT — “первого” канала шведского телевидения.
Солженицын всегда тепло отзывался о Стиге, вспоминая то время.
Они остались друзьями. Александр Исаевич давал шведскому журналисту очень искренние интервью, встречался с ним всякий раз, когда тот приезжал в Москву.
О том, как жизнь связала обыкновенного журналиста с великим Солженицыным, Стиг Фредриксон рассказал в интервью “МК”.
— Стиг, почему вы стали помогать Солженицыну? Вас уполномочили на это государственные структуры Швеции? За вами стояли спецслужбы, посольство, правительство или, может, какие-то международные организации?
— Нет, меня никто не уполномочивал, это было мое личное решение. Все получилось случайно. Началось с того, что Солженицын не смог поехать в Стокгольм, чтоб получить Нобелевскую премию. Шведская академия, которая вручает Нобелевскую премию по литературе, не имеет ничего общего с государством. Ее секретарь, господин Гир, собирался в Москву, чтоб передать премию в квартире жены Солженицына в Москве. А я в это время работал в Москве корреспондентом шведского информационного агентства. Мой начальник переводил на шведский книги Солженицына, и Шведская академия обратилась к нему с просьбой установить связь с Александром Исаевичем. Начальник дал мне адрес — в центре Москвы. Сказал, зайди, спроси, нужна ли им помощь в подготовке приема. Адрес был секретным, никто его не знал. Сам Солженицын в это время жил у Ростроповича на даче, ему не разрешали жить в Москве у жены. Я пришел по адресу, встретился с женой Александра Исаевича Натальей и сказал, что так и так, есть ли у вас вопросы к господину Гиру. Из церемонии, впрочем, все равно ничего не получилось, потому что Гиру не дали советскую визу. Но мы с Солженицыным потом встретились во второй раз, и он назначил еще одну встречу — вечером на улице. Тогда он и передал мне цикл своих лекций, которые переснял на пленку.
— А как он решился вам ее передать? И почему именно вам?
— Ему непременно хотелось передать свою нобелевскую лекцию в Стокгольм, и под рукой у него оказался шведский корреспондент. Он сделал вывод, что можно мне доверять, и дал мне лекцию. И я ее вывез, спрятав в карманном радиоприемнике. После этого он решил, что мне можно доверять другие задачи. В шведском посольстве ничего об этом не знали. Я не просил помощи, потому что у нашего посольства в Москве есть строгое правило: никогда не помогать корреспондентам и не позволять им пользоваться диппочтой. К счастью, я работал также на норвежское информагентство, а норвежские корреспонденты могли передавать письма через диппочту в своем посольстве.
— Значит, статьи и заявления Солженицына уходили на Запад через посольство Норвегии?
— Да. Я и сам перевозил их через границу, но только один или два раза. Я понял, меня рано или поздно задержат и найдут что-нибудь, и это будет конец.
— Конец чего?
— Конец Великого Северного пути, как называл нашу связь Солженицын. Меня бы выгнали из СССР, и ему бы никто не помогал.
— Рукопись “Архипелага ГУЛАГ” он тоже передавал через вас?
— Нет, это было еще до того, как я появился в Москве. По-моему, ему помогали французские дипломаты. Это было в конце 60-х годов, а я работал в Москве с 1972 года, “ГУЛАГ” в это время уже был на Западе.
— Солженицын всегда передавал вам пленки?
— Нет, на пленке была только нобелевская лекция. Потом были письма, заявления на Запад — но все на бумаге. Он довольно часто высказывал протест против Брежнева. “Письмо советским вождям” — это я все получил.
— Как вы встречались?
— У нас было расписание встреч — дата, запасное число и запасное число к запасному на каждый месяц. Мы все помнили и ничего не записывали. Сначала мы встречались около Белорусского вокзала, ходили по улицам, по дворам. Потом в 73-м Александр Исаевич предложил встречаться около Киевского вокзала, он туда приезжал электричкой с дачи Ростроповича и ездил целый день электричками в Москву, из Москвы, обратно в Москву, потом на метро — чтоб запутать след. Встречались мы с ним уже поздно вечером. А я жил на Кутузовском в доме для иностранцев, ездил на встречи на машине, оставлял ее и час гулял.
— Заявления Солженицына без конца появлялись на “вражеских голосах”, было ясно, что есть канал, и КГБ должен был искать его. Как вам удавалось не попасть под подозрение?
— Я никогда не обращал на себя внимания. Он мне давал заявление. В то время это была большая новость. Но я всегда передавал их какому-то другому корреспонденту из другого агентства — Reuters, UPI или AР. Я никогда не говорил, что получил их от Солженицына, я говорил — от источников. Но они понимали, что это не фальсификация, а настоящие заявления, и публиковали их на ленте своих агентств. А я как корреспондент передавал эту новость только после них.
— С профессиональной точки зрения это большая жертва. Вы наступали на горло собственной песне.
— Да. Я держал сенсацию в руках, но никогда не мог стать ее автором.
— Но AP и Reuters должны были понимать, что, если вы им передаете пальму первенства в таком завидном случае, это значит, вы скрываете очень серьезный канал. Они не могли вас выдать?
— Это было маловероятно.
— А ваше начальство знало, что вы отдаете сенсации конкурентам?
— Да. Оно было согласно с такой тактикой. Я ничего не делал без согласия. Наше агентство получало все материалы Солженицына, только не первыми, и мое начальство было этим вполне довольно.
— Были признаки того, что КГБ ищет каналы, по которым уходят на Запад письма Солженицына?
— Нет. Ни я, ни он ничего не замечали. После 91-го я брал интервью у начальника КГБ Бакатина. Рассказал ему про Солженицына, про свои приключения в Москве и спросил: “Можно узнать, что знал КГБ про нас?” Он сказал, что Горбачев уже приказал ему узнать все, что можно, об операциях КГБ в отношении Солженицына. Выполняя это указание, Бакатин выяснил, что весь архив КГБ о Солженицыне уничтожили в 91-м году. Сожгли все тома. Он сказал, что в архиве КГБ было 109 томов, и все сожгли, чтоб никаких следов не осталось о проводимых против него репрессиях. Чтоб никого не обвиняли. Так что мне, наверное, никогда не узнать, как много они знали про нас. В 93-м году я взял у Солженицына первое интервью — еще до того, как он вернулся в Россию, — и спросил: почему нас не поймали? Он сказал: “Даже у самого компетентного органа бывают ошибки. Они просто нас пропустили”.
— Вы рассчитывали в то время когда-нибудь поведать миру о том, как помогали Солженицыну?
— Нет. В 70-е годы, когда мы жили в Москве, я думал, что Советский Союз будет вечно, — во всяком случае, его хватит на мою жизнь. А пока СССР существует, я не могу об этом рассказывать. Иногда я думал, что, когда мы вернемся в Швецию, надо будет все описать и положить рукопись в конверт с надписью “Открыть после моей смерти”.
— Вы не выполняли задания спецслужб, помогая Солженицыну, и не имели в этом никакого профессионального интереса, и не надеялись прославиться в будущем… Но зачем же тогда вы так рисковали?
— Я очень гордился тем, что он меня выбрал. Несмотря на то что все это было тайной, иметь связь с такой выдающейся личностью, как Солженицын, для меня было важно. Престижно. В то время он действительно был диссидент номер один, великая фигура во всем мире, и тот факт, что мы имели тайные беседы, тайные встречи в течение двух лет до его ареста — для меня это было восхитительно. Это опыт, который нельзя измерить ни деньгами, ни славой.
— Но книгу вы потом все-таки написали?
— Да. Она называется “Курьер Александра”. Когда она вышла в Швеции, один критик сказал, что есть вещи более важные, чем журналистика, — например, помочь кому-то и внести свой вклад в историю. Если есть такая возможность, такой шанс, то, может быть, важнее выполнить эту задачу, чем свято соблюдать принципы журналистики.
— Главный принцип состоит в том, что журналист не должен сам участвовать в событиях, которые он освещает, на чьей-то стороне. Другими словами, он не может брать в руки оружие.
— А я взял. Меня можно критиковать с точки зрения журналиста, но это была редкая возможность помогать тому, кто нуждался в помощи. Солженицын был совершенно один. Против него был весь советский строй, КГБ со своей мощью. И для меня было естественно ему помогать. Я приехал из страны, где свято соблюдаются все естественные права человека — не только свобода слова, но и право на переписку, право публиковать свои статьи. И если я мог помочь ему хоть в маленькой степени, это был мой долг. Другое дело, что я в то время автоматически делал вывод, что мы с ним на одной стороне, и раз он враг советского строя — значит, он демократ в моем понимании.
— Когда же вы поняли, что это не так?
— Только после его ареста и изгнания я понял, насколько он русский патриот и националист.
— Это изменило ваше отношение к нему?
— Я люблю его и уважаю, несмотря на то что у нас разные политические взгляды. В беседах с ним я все время защищал наш общественный строй, говорил, что он не все правильно в нем понимает. Но и он тоже всегда говорил, что лучше знает и понимает Россию, чем я.
— Он в принципе отрицательно относился к западной демократии? Или считал, что это хорошо для вас, но не для нас?
— Он считал, что западная демократия не подходит России. Говорил: “мы копировали все плохое, что было у Запада”. Действительно, в России появились свободные рыночные отношения, но инфраструктура для рыночной экономики не была создана… А если нет этого, то весь бизнес сводится к обману — обмануть, забрать деньги и убежать. В этом смысле Солженицын был прав. Нельзя было копировать только внешнюю сторону, нужно было прежде воспитать в людях понимание того, что бизнес — это долговременные проекты, порядочность имеет цену, если ты заключаешь сделку, ее нужно выполнять. Мы на Западе надеялись, что все будет быстро в России, у нас были иллюзии. После Ельцина слово “демократия” получило отрицательное значение. Это очень трагично.
— Солженицын считал Запад врагом России, а вы — представитель и приверженец западной демократии. Вы ощущали неловкость своего положения, общаясь с ним?
— У него действительно был антизападный элемент, который мне совсем не нравился: подозрительность к Западу и особенно к планам США. Это меня, конечно, беспокоило, поскольку я считаю, это не так.
В разговорах с ним я защищал Запад, говорил, что лучше если бы в России была многопартийная система, свободные средства массовой информации, свободные гражданские организации. Но Солженицын полагал, что такое множество плюрализма, которое было в 90-е годы, ведет к распаду России, и мечтал это остановить. Важнее всего для него было сохранить Россию, чтоб она не развалилась, как Советский Союз.
— Вы вели разговоры о политике, когда встречались в 73-м году с Солженицыным на московских улицах?
— Нет, во время наших тайных встреч не было времени говорить о политике. Я привозил ему почту с Запада от его адвоката в Цюрихе, и там обычно требовались какие-то пояснения. А потом он мне должен был объяснить, что он хотел передавать. Мы обсуждали только “рабочие моменты”. Это тоже причина того, почему я только потом понял его политические взгляды.
— Сам Солженицын — какой он был человек?
— Он не всегда был строгий и серьезный. Он мог шутить и смеяться.
Но он считал, что у него есть миссия — быть свидетелем, говорящим правду. Тот факт, что у него есть миссия, разрешал ему пользоваться людьми. И он, конечно, меня тоже использовал для своей миссии. Он все время использовал людей. Женщин, которые его любили и ему помогали, и других своих помощников. Но он это делал ради своей миссии.
— Вы понимали, что вас используют?
— Да, я пошел на это с открытыми глазами. Знал, что он меня использует, но согласился, хотя мог отказаться. Это был мой сознательный выбор, и я всегда буду гордиться тем, что я сделал для Солженицына.