У нас крыша заменяла жильцам двор. Там были клуб, клумбы, волейбольная площадка. Мы разъезжали по крыше на роликах и велосипедах, вечерами в телескоп разглядывали звезды и планеты. А ликование, которое ты испытывал, когда взлетал на качелях над Москвой или проносился в небе на самокате, считалось обычным делом. Но через много лет я узнавала это ощущение в приступе вдохновения или взбираясь по отрогам Гималаев, или прижимая к груди свою только что вышедшую из типографии книгу, новорожденного сына… и дальше по списку.
Кто здесь только не жил и не бывал! Даже таинственные члены Ордена тамплиеров. Ходят слухи, сам архитектор Нирнзее был теософом и умышленно затеял это строительство, желая отыскать золото тамплиеров, зарытое в Гнездниках.
В год рождения моей мамы Булгаков знакомится тут со своей второй женой, а потом и с третьей! Дом 10 называет он «заколдованным домом». Мастер из одноименного романа Булгакова идет за еще незнакомой Маргаритой явно в Гнездниковском переулке. В квартире поэта и художника Д.Бурлюка гостил Маяковский. Дом отразился в его стихах. Вид на Москву с нашей крыши легко узнаваем у Ильи Ильфа, Евгения Петрова, Валентина Катаева… Мой «Тучерез» — «башня из слоновой кости», испокон века населенная интеллектуалами всех мастей, инженерами, философами, врачами, журналистами, актерами, учеными, футуристами, аэронавтами… Легче сказать, чья нога не коснулась метлахской плитки на полу подъездов этого дома, чем озвучить имена людей, голоса и шаги которых звучат и поныне в его гулких коридорах. На пятом этаже архитектор Григорий Бархин проектировал здание «Известий». С внуком — будущим художником Сережей Бархиным — они громоздили корабль из кресел, тумбочек и табуреток. Моему брату Юрику был год, когда тут поселился Юрий Олеша, он писал книгу «Ни дня без строчки». По соседству с нами жил артист Владимир Володин, знакомый по кинофильмам «Волга-Волга», «Цирк»…
На 10-м этаже было издательство «Советский писатель». Отправляясь гулять на крышу, мы сталкивались нос к носу с легендарными личностями, но кто да кто движется тебе навстречу и отвечает на твое «здрасьте!», для нас пока оставалось тайной.
Футбол на крыше
Однажды летом мы играли в 12 палочек. В тот день мне страшно не везло, я эти палочки собирала раз восемь. Вдруг из окна издательства шагнул на крышу человек — в очках, костюм с жилетом, в кармане на груди платок, как дирижер. И он сказал: «Чур, на новенького». «Вот вы и водите, раз на новенького!» Он собрал палочки, сложил на край доски, тут ему крикнули: «Кассиль, где вы?» — «Зовут», — он сказал и ушел. Обратно в окно. Это был автор «Необычайных приключений двух рыцарей, в поисках справедливости открывших на материке Большого Зуба великое государство Швамбранское», одно из первых изданий которых подарил моей маме сам Лев Кассиль.
В начале 30-х на крыше устраивали футбольные чемпионаты. Вратарь получил травму. В ворота встала Люся и не пропустила ни гола. В жюри был Лев Кассиль. Он спросил: «А что, ваш вратарь девочка?» — «Голкипер Захарова!» Тогда-то и получила мама от Кассиля «Кондуит и Швамбранию»!
Люся родилась в этом доме. Ее родителям в 1922-м дали тут «каюту» после череды событий, которые легли в основу моей книги «Мусорная корзина для Алмазной сутры». Вкратце: Степан Захаров — с десяти лет рабочий чаеразвесочной фабрики Губкина—Кузнецова. Степа заворачивал чайные листочки в цинковую бумагу, цинк разъедал пальцы, и все там чахли молодыми, в развеске Губкина—Кузнецова, наглотавшись чайной пыли. Но Степа не думал чахнуть: в декабре 1905 года он столь яростно бился на баррикадах, что дальше пошло-поехало: аресты, тюрьмы, солдатчина, три года каторги.
В московском восстании Степан возглавил батальон самокатчиков, ему выкатили велосипед, он уселся на него — это был складной самокат системы Жерара. И в октябре 17-го на своем «железном коне» ураганно проскакал по Москве. Многие отчетливо наблюдали его долговязую фигуру, открытую всем ветрам, в распахнутой, не по размеру шинели, на баррикадах в районе Пресни. Н.И.Бухарин вспоминал, что «на Тверском бульваре во время атаки был ранен мой старый товарищ Степан Захаров».
С Фаиной дед встретился той же осенью в штабе Красной гвардии Бутырского района, он там был самый главный. Мою красавицу бабушку, сестру из общины Лилового креста, — она жила в доме Федора Шаляпина на Садовой и лечила всю его семью — в разгар московского мятежа начальник госпиталя послал подбирать раненых на улице под пулеметным огнем. Захаров влюбился в нее, сраженный красотой. Она же утверждала, особенно когда они развелись, что вышла за него из жалости, уж больно он был взъерошен, рыж и конопат, даже пятки, она говорила, у этого черта рыжего были конопатые, и такой худой, что просто кожа да кости.
Юность Захаровых пролетела без крыши над головой, под грохот и лязг колес, гул аэропланов, удары взрывной волны, голод, сыпной тиф, тени погибших городов. А тут — квартира на Тверской, из окна виден памятник Пушкину. Словом, спустя девять месяцев у них родилась дочка. А «Тучерезу» исполнилось 10 лет.
Фаина выписала мать из деревни, бабушка Груша обустроилась у них на антресолях. Груша катила коляску с внучкой по крыше и обмирала от высоты. На Тверской громыхали редкие трамвайчики, аэропланы кружили над Ходынкой. Жизнь ей казалась сном, только одно она твердо знала: девочку надо окрестить. Но богоборец Степан вместо крестин затеял «октябрины». Груша нажарила пшенных оладий с грибной подливкой на той же чугунной сковороде, которая у меня и сейчас в строю.
Стали подходить гости — фронтовые друзья Степана, с которыми Захаровы воевали в Крыму, военком А.Могильный, Витя Баранченко — Фаина ему в мелитопольском госпитале раны залечивала. «Эта парочка, — рассказывала Фаина, — где-то раздобыла длинную палку копченой колбасы. За ними ввалился Ваня Лихачев. Батюшки мои! С тортом!» Лихачев — будущий директор автомобильного завода «АМО», позднее завод переименуют в завод имени Сталина — ЗИС, а там и в ЗИЛ — завод Ивана Лихачева, соседа Захаровых по дому-крыше.
Курили у окна, заглядывали вниз в переулок. Приехали Дольский, Карпухин, Шумкин, будущий нарком просвещения Андрей Бубнов — когда-то Захаров имел с ним плодотворное общение через отдушину в Таганской тюрьме, А.Б. ему лекции читал по литературе, истории, философии, натаскивал по немецкому языку. Теперь они снова были соседями.
Ленин из «Трех мушкетеров»
Герц подъехал на извозчике. Герц — партийная кличка Дмитрия Ульянова, со Степаном они прошли Первую мировую и Гражданскую, но навеки связала их страсть к шахматам. Раз как-то сам Ленин стал свидетелем их игры. Степа заволновался, не с той фигуры пошел. Светоч революции ахнул: «Непростительный промах! И кому проиграл — такой шляпе!».
Да, Дмитрий не был застрельщиком, как дерзновенный и бойкий Владимир Ильич. До революции служил врачом в Таврическом земстве, пекся о телесном здравии крымчан и не в последнюю очередь о виноделии: Дмитрий Ильич выпивал. Степа в ста случаях из ста составлял ему компанию.
Младший брат Ленина смахивал на кардинала Ришелье из «Трех мушкетеров»: те же усики и бородка. Он явился нарядный: в жилете, шелковом галстуке, с букетом лиловых ирисов. Груша привезла из деревни самогон. Стаканчик за стаканчиком — стали перебирать имена. Степа ждал сына, хотел назвать Степаном, «чтоб наш Степан Степанович Захаров дожил до коммунизма». Ладно, Шумкин (партийный псевдоним Фуфу) предложил назвать девочку Марсельеза, Степан бредил самолетостроением и склонялся к Авиации, а Бубнов («химик Яков») — к Александре, в честь Пушкина. Все посмотрели на Степину дочку — физиономия сплошь в веснушках, из-под чепца торчат красные волосики, глаза скосила и погрузилась мыслями в себя.
— Александра не подходит, — махнул рукой Дмитрий Ильич. — Но есть другое имя — тоже пушкинское! Вон как она «возводит светлый взор»…
И продолжал — под общий хохот:
— Людмила светлый взор возводит,
Дивясь и радуясь душой…
Дмитрий Ильич поднял наполненный граненый стаканчик.
В подтверждение «октябрин» был составлен «исторический документ»:
«1923 года 17 июня мы, нижеподписавшиеся, собравшись на заседание под председательством Д.И.Ульянова для обсуждения вопроса, как назвать родившуюся 3 июня 1923 года девочку, постановили после всестороннего обсуждения и различных докладов назвать ее Людмилой. Родителями единогласно признаны Ст.Ст. и Ф.Ф. Захаровы. Отцом крестным избран под гром аплодисментов Дмитрий Ильич Ульянов, которому поручается наблюдение за воспитанием Людмилы и о последующем извещать собравшихся. Вышесказанное подтверждаем: председатель — Дм. Ульянов…» — и четырнадцать подписей.
Степан был членом ВЦИК и ЦИК СССР, делегатом бесчисленных съездов партии, Всероссийских съездов Советов и конгресса Коминтерна. В январе 1925-го, выступая на Московской губернской конференции, Степан заявил: «Сталин говорит одно, а думает другое». Рассказывают, что Сталин взял слово, попросил стенографистку выйти и, не выбирая выражений, разнес в пух и прах Захарова. Степа выскочил из зала, спустился в буфет и хватил стопку водки. Сталин вышел следом и бросил мимоходом: «Поделом, не будешь лезть наперед батьки в пекло».
Степан был выведен из бюро райкома партии, освобожден от должности секретаря, его «ссылают» на Кавказ. А в 34-м — со «строгачом» по нелепому обвинению выгоняют с должности секретаря Новороссийского горкома и вызывают в ЦК. По дороге в Москву его полуживого снимают с поезда с крупозным воспалением легких. Спустя несколько месяцев родные отыскали его на заброшенном полустанке в сельской больнице. Он долго болел. У него другая семья, неопределенные место жительства и род занятий, дед особо «не светился», но повсюду, куда его забрасывала судьба, открывал избы-читальни и устраивал курсы ликбеза. Как заявил мне один Люсин приятель: «Твой дедушка был хитрый большевик. Он обвел вокруг пальца Сталина, Берию и Ежова». (А Юрий Никулин, когда я ему показала фотографию Степы (они были знакомы), воскликнул: «Степан Степаныч? Твой дед? Это ж мировой был мужик!»)
А завтра была война...
Жители дома еще сушили белье на крыше, дети играли в «казаки-разбойники», посещали кружки бальных танцев и лепки, издавали рукописный журнал и придумывали утопическую Республику «Чедомос», где шел напряженный поиск диалога с миром. И они готовы были защищать свою «республику», а заодно и бездну, которая открывалась им с высоты, — живой, пульсирующий мир, созданный их воображением. Мальчишки и девчонки вырезали себе деревянные ружья, учились стрелять, бегали с противогазом, носилками, осваивали противовоздушную оборону, у Люси сохранились значки ГТО, ГСО, ПВО, «ЗАОР», «Ворошиловский стрелок», листочек с азбукой Морзе — предчувствие войны висело в воздухе.
В 37-м вольный дух поднебесной «республики» сочли подозрительным, что-то пушкинское неискоренимо витало на крыше, недаром здесь любили бывать поэты, даже сам Председатель Земного Шара Хлебников! Детский клуб распустили. Каждую ночь к «Чедомосу» подкатывали черные «маруси», а утром беспроволочный телеграф разносил вести об очередном исчезновении соседей. «В 37-м по канализационным трубам нашего дома шла запрещенная литература, засоряя время от времени канализацию», — вспоминают старожилы. В.Бессонов и Р.Янгиров в книге «Дом Нирнзее» приводят список репрессированных — с номерами их квартир, как это значится в документах НКВД. Треть жильцов дома. По четвертому этажу: 425, 428, 429, 430, 432… Будто кто-то невидимый с пулеметом выкашивал соседей, сапогом выставляя двери, вдоль которых Люсины сверстники раскатывали в коридорах широкие лозунги: «Дети — цветы жизни!».
В июне 41-го Люся сдала последний школьный экзамен. После выпускного бала они до утра гуляли по Красной площади и Тверскому бульвару, нарядные, сияющие, влюбленные, Люся — в «ашника» Диму Сарабьянова, музыканта, поэта, легкоатлета, Женя Коршунов с Колей Денисовым — в «Ляльку» Энтину, Коля Раевский, Сонечка Кержнер, Милан Урбан…
Наутро объявили войну. Мальчиков сразу призвали в армию. Сто человек из дома ушли на фронт. Люся и Люба Соловьева подали заявления в военкомат. Каждую ночь один или несколько бомбардировщиков прорывались к Москве. В ночь на 22 июля небо от самолетов было черное. Первый массированный налет. Люся говорила, ничего страшнее она вообще не видела — даже на фронте. В бою другое дело, говорила Люся. А тут — полная безысходность. Хотя в доме была сформирована группа самозащиты. Следили за светомаскировкой. Не дай бог оставить в окне щелочку света. Ребята провели по дому сигнализацию, оповещавшую жильцов о налете вражеской авиации: все организованно спускались в бомбоубежище в подвал. На крыше — спецпост, наравне со взрослыми дежурили подростки, во время бомбежек они гасили «зажигалки». Хватать их следовало перчатками или клещами и тут же совать в бак с водой или с песком, иначе — пожар. Однажды бомба упала возле самого дома. Воздушной волной сбило с ног дежурных, выбило стекла в окнах, по счастью, бомба не разорвалась. Дом, как мог, хранил своих обитателей.
В апреле 42-го Люся с Любой получили повестки. Они хотели только в зенитчицы — сбивать фашистские самолеты. Еще в своем, гражданском, их привезли на 23-ю батарею 251-го полка 53-й дивизии Центрального фронта противовоздушной обороны в Филях, подвели к ограде из колючей проволоки, за ней громадные орудия, нацеленные в небо. Одели их в шинели не по росту, на ногах американские ботинки с обмотками. Круглые сутки дежурный с биноклем вглядывался в глубину небес. И если вражеский самолет — личный состав сломя голову бежит к орудиям и приборам: «Орудия готовы!». «Дальномер, высоту!» Люся ловит цель, совмещает с ней риску, кричит: «Высота такая-то! Дальность такая-то!». Оказалось, на дальномере могут работать редкие люди, обладающие стереоскопическим зрением. Это все равно что играть на скрипке, говорила Люся. Из 20 человек только у нее и Давыдовой Тони оказалось подходящее зрение. От их таланта и настроения зависела точность определения высоты и дальности цели!
Мне кажется, в такие минуты Люся думала о нашем доме, она его очень любила.
Потом мы переехали в другую квартиру, но всякий раз, гуляя по Твербулю, она смотрела на крышу и разговаривала с домом. Теперь я захожу сюда, просто побродить по коридорам и с черной лестницы сквозь запыленное окно поглядеть на крышу, она ведь закрыта много лет…
«Прошлое — это единственное место, где я могу встретить своего отца», — написала Люся. А дом в Гнездниковском — это место, где я могу встретить Люсю, и многие родные души ждут меня на крыше, куда я когда-нибудь обязательно вернусь, несмотря на все замки и запреты.