Я решился осуществить свое намерение в ту же ночь и, если моя попытка не увенчается успехом, на следующий день предать все огласке и оставить это дело полиции.
Приехав, я сразу же взял лодку и двух матросов в сопровождающие. Потом прошел в свою комнату, заткнул пару превосходных двуствольных пистолетов за дорожный пояс, на котором уже висел охотничий нож, застегнулся, чтобы скрыть от хозяйки эти страшные приготовления, велел перенести на лодку заступ и лом и сел в нее с ружьем: будто еду охотиться.
На этот раз ветер был попутный; меньше чем через три часа мы оказались в устье Дива. Я приказал матросам подождать до тех пор, пока наступит ночь; потом, когда окончательно стемнело, мы направились к берегу и пристали.
Тогда я отдал им последние распоряжения: ждать меня в ущелье скалы, спать по очереди и быть готовыми отплыть по первому моему сигналу. Если не вернусь к утру, они должны поехать в Трувиль и вручить мэру запечатанный конверт. В нем было письмо, где я описал подробности предпринятой мной поездки, а также изложил сведения, которые помогли бы найти меня — живого или мертвого.
Итак, я повесил через плечо ружье, взял лом, заступ и огниво, чтобы в случае необходимости высечь огонь, и попытался найти ту самую дорогу, по которой шел во время первого своего путешествия. Отыскав ее, перешел гору; всходившая луна осветила развалины старинного аббатства. Я миновал паперть и вновь очутился в часовне.
И в этот раз мое сердце билось учащенно — но больше от ожидания, чем от ужаса. У меня было время утвердиться в своем намерении; мною двигал не сиюминутный порыв, который вызывает мгновенную храбрость, а нравственные убеждения, порождающие разумную, но неизменную решительность.
Подойдя к столбу, у которого спал, я остановился, чтобы осмотреться. Вокруг была тишина, до моих ушей не доносилось ни единого звука кроме шума океанских волн. Я решил делать все по порядку и сначала копать в том месте, где граф Безеваль — я был убежден, что это он, — зарыл предмет, которого я не смог разглядеть. Итак, я оставил лом и факел у столба, вооружился ружьем, чтобы суметь защититься в случае нападения, прошел по коридору с его мрачными сводами и у одной из колонн, которые поддерживали эти своды, обнаружил заступ. Взяв его, постоял минуту. Убедившись, что я один, решился действовать: направился к месту, где видел графа, поднял камень, как сделал тот, и увидел недавно вскопанную землю. Положил ружье на землю, копнул заступом и наткнулся на блестящий ключ; забрав его, заполнил ямку землей, положил сверху камень, поднял ружье, отнес заступ туда, где нашел его, и остановился на минуту, чтобы привести в порядок мысли.
По всей видимости, это был ключ от двери, из которой тогда вышел граф, — поэтому я спрятал лом за колонной и взял только факел. Подойдя к двери, находившейся под сводами, и спустившись к ней по трем ступенькам, я примерил ключ к замку — на втором обороте замок отперся. Я хотел уже запереть за собой дверь, как вдруг мне пришла в голову мысль, что какая-нибудь случайность может помешать мне отпереть ее ключом на обратном пути. Я вернулся за ломом, спрятал его в темном углу между четвертой и пятой ступенями и только потом запер за собой дверь. Оказавшись в кромешной темноте, зажег факел, и подземелье осветилось.
Я увидел проход не больше пяти или шести футов шириной; стены и свод были каменные; передо мной вилась лестница в двадцать ступеней. Спустившись по ней, я продолжал идти вниз по проходу, который все больше и больше углублялся в землю. Затем я заметил впереди вторую дверь. Подойдя, приложил к ней ухо, однако ничего не услышал. Тогда я попробовал отпереть ее тем же ключом — замок поддался. Я вошел, не запирая за собой дверь, и очутился в подземелье, где прежде погребали настоятелей аббатства — простых монахов хоронили на кладбище.
Очевидно, мое путешествие приближалось к концу. Я твердо решил исполнить свое намерение, однако, — с волнением в голосе продолжал Альфред, — эти места, как ты понимаешь, произвели на меня гнетущее впечатление. Я положил руку на лоб, покрытый испариной, и попытался собраться с духом. Что я здесь найду? Наверное, какой-нибудь надгробный камень, положенный дня три назад… И тут я содрогнулся: мне показалось, я услышал стон.
Мое оцепенение как рукой сняло; я быстрым шагом пошел вперед. Стон раздался еще раз — на этот раз отчетливее, и я бросился в ту сторону, откуда он доносился. Я заглядывал в каждый темный угол, каждую впадину, но ничего не видел кроме надгробных камней с именами усопших. Наконец, добравшись до самого дальнего надгробия, я заметил женский силуэт. Женщина сидела в углу, за решеткой, сложив руки и закрыв глаза, с клоком своих волос во рту. Возле нее на камне лежало письмо, стояли погасшая лампа и пустой стакан.
Может быть, я опоздал и она умерла? Я бросился к решетке — заперта, примерил ключ — не подходит.
Услышав шум, женщина открыла глаза, в которых сквозило безумие, судорожно откинула волосы, закрывавшие лицо, и вдруг поднялась. Я вскрикнул и назвал имя: “Полина”.
Женщина бросилась к решетке и упала на колени, издав вопль, полный страдания.
— О! Заберите меня отсюда… Я ничего не видела… ничего не скажу! Клянусь своей матерью!..
— Полина! Полина! — повторял я, взяв ее за руки через решетку. — Я пришел к вам на помощь, пришел спасти вас!
— Спасти меня.. — пробормотала она, поднимаясь с колен. — Спасти меня… спасти меня… да, спасти меня! Отоприте эту дверь… отоприте ее сейчас же; пока она не будет отперта, я не поверю тому, что вы сказали!.. Именем неба умоляю вас, отоприте дверь! — И она затрясла решетку с почти нечеловеческой силой.
— Остановитесь, остановитесь! — закричал я. — У меня нет ключа от этой двери, но есть средство отворить ее. Я сейчас вернусь…
— Не оставляйте меня! — Она с невероятной силой сжала мою руку через решетку. — Не оставляйте меня, иначе я больше вас не увижу!
— Полина! — сказал я, поднося факел к своему лицу. — Вы не узнаете меня? Взгляните на меня и скажите: могу ли я оставить вас?
Полина устремила на меня потерянный взгляд своих черных глаз; на мгновение пришла в растерянность, потом воскликнула: “Альфред де Нерваль!..”
— Благодарю вас, — ответил я, — мы с вами не забыли друг друга. Да, это я, который так вас любил и все еще любит. Теперь вы верите мне?
Бледное лицо Полины внезапно залилось краской стыда. Она отпустила мою руку.
— Надолго ли вы уйдете? — спросила она.
— На пять минут.
— Идите, но умоляю, оставьте мне факел: темнота убьет меня.
Я отдал ей факел; просунув лицо меж прутьев решетки, она следила за мной взглядом. Я поспешил осуществить задуманное. Проходя первую дверь, обернулся — Полина стояла в том же положении, неподвижная, как статуя, с факелом в мраморно-белой руке.
Пройдя двадцать шагов, я нашел лестницу, а на четвертой ступеньке оставленный мной лом, и тотчас вернулся. Увидев меня, Полина издала радостный крик. Я бросился к решетке.
Замок оказался так крепок, что я переключился на петли и принялся выбивать из-под них камни. Полина светила мне факелом. Через десять минут петли подались — я потянул их и вынул решетку. Полина упала на колени: теперь она была свободна! Я вошел к ней; она вдруг резко обернулась, схватила с камня развернутое письмо и спрятала его на груди. Внезапно я вспомнил о пустом стакане; с беспокойством схватив его, увидел на дне белый осадок.
— Что было в этом стакане? — спросил я, испугавшись.
— Яд! — ответила она.
— И вы его выпили?
— Откуда я могла знать, что вы придете! — сказала Полина, опираясь на решетку. Она и забыла, что осушила этот стакан за час или два до моего прихода.
— Вам плохо?
— Нет еще…
— Давно ли был яд в этом стакане?
— Около двух суток. Впрочем, я не могу точно назвать время...
Я снова заглянул в стакан; осадок на дне немного успокоил меня: за двое суток яд мог разложиться. Полина выпила отравленную воду, но, может быть, концентрация яда в ней была уже не смертельной.
— Нам нельзя терять ни минуты, — сказал я, схватив ее за руку. — Надо бежать и искать помощи.
— Я могу идти сама! — Она отняла у меня руку, и ее лицо снова залилось стыдливым румянцем.
В ту же минуту мы направились к первой двери — я запер ее за собой, потом достигли второй и, открыв ее ключом, вышли в монастырь. На небе блестела луна. Полина подняла руки и упала на колени.
— Пойдем, пойдем! — торопил ее я. — Каждая минута на счету!
— Мне нехорошо, — сказала она, вставая.
Холодный пот выступил у меня на лбу; я взял ее на руки, как ребенка, выбежал из монастыря и, спустившись с горы, увидел огонь, который разложили мои люди.
— В море, в море! — закричал я что есть силы.
Матросы поняли, что дело не терпит промедлений, кинулись к судну, подтащили его как можно ближе к берегу; я вошел в воду по колено, передал им Полину и сам запрыгнул в лодку.
— Вам хуже? — спросил я.
— Да! — слабо отозвалась она.
Я был в отчаянии: я не мог ей помочь. Вдруг мне пришла на ум морская вода; я наполнил ею раковину, которую нашел в лодке, и подал Полине.
— Выпейте, — сказал я.
Она машинально повиновалась.
— Что вы делаете? — возмутился один из рыбаков. — Ее же стошнит!
Этого я и желал: только это могло спасти ее. Минут через пять Полина почувствовала сильнейшие спазмы: за три дня в ее желудок не попадало ничего, кроме яда. Когда приступ рвоты прошел, ей стало легче; тогда я дал ей стакан чистой и свежей воды, которую она с жадностью выпила. Вскоре боль отступила — за ней последовало совершенное изнеможение. Мы сняли с себя верхнюю одежду и сделали из него постель. Полина послушно легла на нее и тотчас закрыла глаза; с минуту я прислушивался к ее дыханию: она дышала часто, но ровно. Опасность миновала.
— Теперь в Трувиль! — весело сказал я матросам. — И как можно скорее: я дам вам двадцать пять луидоров по прибытии!
Мои честные рыбаки, решив, что паруса недостаточно, тут же бросились к веслам, и судно полетело над водой, как запоздалая птица.