В другом письме Наполеона иная характеристика Москвы: “Город так же велик, как Париж. Тут 1600 колоколен и больше тысячи красивых дворцов, город снабжен всем”. Ближе к истине генерал Сегюр, любовавшийся Москвой с Поклонной горы: “Эта столица, справедливо называемая поэтами “златоглавая Москва”, представляла обширное и странное собрание. 295 церквей и 150 дворцов с их садами и флигелями…”
Число колоколен и дворцов у Наполеона явно преувеличено, но картина пожара точная. Главную вину за пожар он возложил на графа Ростопчина, полагая, что пожарные насосы вывезены по его приказу. Вместе с насосами ускакала пожарная команда в составе 2100 человек, покинули участки полицейские. Распорядившийся так Кутузов как военный иначе поступить не мог. Но сражаться на улицах “шаг за шагом”, как жаждал Ростопчин, фельдмаршал не желал и в письме императору объяснял, что оставил Москву без боя, чтобы не допустить “кровопролитнейшую гибель и превращение в пепел самой Москвы”.
Но и без кровопролития большая часть города превратилась в руины и пепел. Если торговые ряды поджигали купцы, то артиллерийский склад, казенные баржи уничтожили подготовленные для этой цели люди, направленные главнокомандующим Ростопчиным. Так усилиями власти и горожан “учинилось полезное для России предприятие”.
Личный секретарь Наполеона барон Фэн вспоминал: “То, что он не предвидел, не мог предвидеть — уничтожение Москвы самими русскими, — выбило ту точку опоры, на которую опирался его план”. Другому приближенному император признавался: “Это ужасный пожар уничтожил все. Я был ко всему приготовлен, исключая этого события: оно было непредвидимо”. Странно, что гений на поле боя, составитель Конституции Франции не придал значения тому, что взятые им на пути к Москве русские города встречали его огнем, и ждал на Поклонной горе депутацию с ключами от ворот Москвы.
Не успев до прихода французов уничтожить свой дворец на Большой Лубянке, граф сжег собственный загородный дворец и конный завод в Воронове. Там на видном месте оставил записку на французском языке: “Восемь лет украшал я это имение и жил здесь счастливо среди моего семейства. Крестьяне, в числе тысячи семисот двадцати, удаляются при вашем приближении, а я сам зажигаю свой дом, чтобы он не был осквернен вашим присутствием. Французы, в Москве я оставил вам два дома с имуществом на полмиллиона рублей: здесь вы найдете лишь пепел”.
Английский посланник Вильсон, на глазах которого это случилось, писал: “Зажигатель Эфесского храма доставил себе постыдное бессмертие, разрушение Воронова должно пребывать вечным памятником российского патриотизма”. Этот поджог дал еще одно основание Наполеону считать графа главным виновником пожара. В бюллетене, который французы издавали, утверждалось: “Пожар Москвы был задуман и подготовлен генерал-губернатором Ростопчиным”.
А в Петербурге распространялась версия, что Москву подожгли французы. Их объявили “презренными поджигателями”, пожар сочли актом “поврежденного ума”. В рескрипте Александра I гибель Москвы представлялась спасительной для России и Европы, подвигом, который прославит русский народ в истории, результатом Божьего промысла.
Лев Толстой в “Войне и мире” не склонен был видеть в пожаре акт патриотизма. “Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб… Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей — не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а во всяком случае хлопотно и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как было бы без поджогов то же самое”.
Эта версия требует опровержения. Твердо установлено: пожар начался до того, как французские солдаты с трубками, кухнями и огнем от костров успели войти в город. Нет сомнения, пожары устраивались не только до оккупации, но и после нее. С факелами в руках французы хватали многих русских поджигателей.
Наполеон, потеряв 20 тысяч солдат и офицеров на Бородинском поле за право войти в Москву, не предавал ее огню. Более того, казнил за поджоги не только русских, но и французов. С горящими свечами, лучинами, факелами завоеватели под покровом ночи заходили в брошенные дома ради грабежа.
Кутузов при встрече с генералом Лористоном, передавшим предложение о мире, сказал: “Я хорошо знаю, что это сделали русские, проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвование, они погибли в горящем городе”. Но в официальном сообщении о встрече Кутузов якобы обвинял в пожаре французов.
Также выдумывали при жизни Сталина. После провозглашения им в Кремле тоста за “великий русский народ” советские историки стали доказывать, как это утверждали во времена Александра I, что не русские, а французы сожгли Москву. В эту кампанию, развязанную по желанию вождя, включились известные историки, включая академика Нечкину, которая прежде доказывала, что пожар есть проявление патриотизма русского народа. Поэтому и появились в руках Юрия Михайловича Лужкова “книжки, написанные в ту пору”, которые “имеют разное толкование тех событий”.
Желание угодить Сталину, чтившему Кутузова как полководца, довело до того, что появилась статья историка, доказывавшая: пожар Москвы, как и сдача ее без боя, есть часть его гениального плана разгрома армии Наполеона. Возникновение пожара у Яузского моста якобы доказывало, что к нему причастен Кутузов, приказавший поджечь строения перед переправой, чтобы заградить огнем путь врагу.
“Напрасно возлагать вину на неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа. Россиянин каждый частно, весь город вообще, великодушно жертвует общей пользе”, — писал другу генералу Ермолову главнокомандующий Москвы.
Но не народ, не Кутузова, а лично Ростопчина французы и многие соотечественники, оставшиеся без крова, обвиняли в пожаре, обездолившем тысячи домовладельцев. В Москве в 1812 году насчитывалось 2567 каменных частных домов. Из них полностью или частично сгорели две тысячи. В пепел превратилось свыше 6000 деревянных домов. Сгорела половина храмов. Но соборы и дворцы Кремля французы отстояли от огня.
После похода в Европу Александр I, увидев руины Москвы, холодно встретил наместника. Не забыл царь и про казнь сына купца. Император по этому поводу высказался так: “Я слишком правдив, чтобы говорить с вами иным языком, кроме языка полной откровенности: его казнь была бесполезна и притом ни в коем случае не должна была совершиться таким образом”. Уверен, такой человек, как Александр Павлович Романов, не санкционировал бы решения, принятые его наместником перед сдачей Москвы. Спустя четыре дня после аудиенции император освободил графа от должности главнокомандующего и назначил членом Государственного совета. Но жить в Петербурге граф не стал, оскорбленный, уехал надолго в Париж, к французам.
Парадокс не только в этом. Исполнив во многом задуманное, принеся Москву в жертву ради победы над врагом, Ростопчин вскоре после отступления Наполеона начал “отмахиваться руками и ногами от начинавшейся тогда, только зарождавшейся мысли, что будто он поджег Москву”. В письме графу Воронцову в Лондон в 1813 году он утверждал, что Наполеон “предал город пламени, чтобы свалить на другого свою гнусность, наградил меня титулом поджигателя”.
В 1823 г. граф в Париже издал на французском языке “Правду о Московском пожаре”, где отвергал обвинения в причастности к пожару. “В этой правде — все неправда, — заявил хорошо знавший обстоятельства дела Сергей Глинка. — Полагаю, что он похитил у себя лучшую славу, отрекшись от славы зажигателя Москвы”. В унисон с ним прозвучали слова французского историка Шницлера: “Тем хуже для него самого, если он сам отвергает источник своей славы и собственными руками, так сказать, опрокидывает пьедестал того величавого монумента, который человечество воздвигло виновнику этой ужасной катастрофы, явившейся для европейских народов первым импульсом сбросить с себя иго французского завоевателя”.
Тысячи каменных и деревянных домов Ростопчин не предавал огню. Не он сжигал торговые ряды, Каретный ряд. Но после поджогов по его приказу стратегических объектов частные строения не могли не запылать при сухой погоде, сильном ветре, без хозяев и пожарных.
Почему Ростопчин отказался от собственной славы, выстраданной им роли в истории? Тому есть несколько причин. Главная из них в том, что признать себя равным античным героям значило вступить в противоречие с официальным Петербургом, где объявили поджигателем Наполеона. Ему хотелось отвести от себя гнев соотечественников, разоренных пожаром Москвы. Граф не желал в глазах русских выглядеть римлянином. Нельзя его считать и “обманутым Геростратом”, потому что в отличие от античного преступника он все произвел не ради бессмертия своего имени, а ради спасения России.
***
Два года осталось до 200-летия победы в Отечественной войне 1812 года. В ее честь, как известно, сооружен Манеж, горевший недавно и воссозданный усилиями правительства Москвы. В XIX веке по случаю разгрома Наполеона установили Триумфальную арку на Тверской улице. При Сталине ее разобрали, а после войны установили на Поклонной горе. Там на месте исчезнувшего села осталась изба, где состоялся военный совет в Филях. Изба горела в XIX веке и воссоздана на деньги царских офицеров.
Главным памятником, как сказал недавно мэр Москвы, стал храм Христа Спасителя, созданный в честь победы русского оружия над Наполеоном. По словам патриарха Алексия II: “Сталин и Каганович разрушили храм, Лужков и Ресин его восстановили”. Мало кто верил, что такое возможно.
По случаю 100-летия Бородинской битвы баталист француз Франц Рубо создал панораму, установленную на Чистых прудах. И у нее судьба, похожая на злоключения Триумфальной арки. Здание снесли после революции. Холст скатали в рулон. Раскатали и выставили в Бородинской панораме вблизи избы в Филях.
В 1912 году построили Бородинский мост со стелами и досками с именами героев Отечественной войны. По нему отступали русские солдаты с поникшими головами и к гибели прошла “великая армия”. Предполагалось в Арсенале в Кремле создать музей Отечественной войны 1812 года. Поэтому к его стенам свезли трофейные стволы пушек. Помешала выполнить задуманное мировая война.
После Великой Отечественной войны Можайское шоссе переименовали в Кутузовский проспект и установили конный памятник Кутузову. Именами героев 1812 года назвали прилегающие к проспекту улицы. В наши дни построен торгово-пешеходный мост “Багратион” и воздвигнут памятник этому генералу, умершему от ран после Бородинского сражения.
Что еще в городе напоминает о подвиге русского народа, победившего великого полководца, не знавшего поражений? Петровский путевой дворец, где жил Наполеон. Ему вернули недавно величие и красоту.
В подземном зале станции метро “Парк Победы” установлена большая яркая картина в эмали Зураба Церетели, посвященная 1812 году.
И это не все.
Есть изуродованный памятник на Большой Никитской улице, 26, перед Никитскими воротами. Его фасад в числе лучших строений классицизма помещен в альбомах Матвея Казакова. Построил дом “обер-гофмаршал, камергер и кавалер” Григорий Никитич Орлов и продал его летом 1812 года генералу Позднякову, пристроившему к зданию вдоль переулка протяженный корпус для зрительного зала. В “Горе от ума” в адрес генерала, любителя театра, есть такая реплика:
А наше солнышко? Наш клад?
На лбу написано: театр и маскерад.
Дом зеленью раскрашен в виде рощи,
Сам толст, его артисты тощи.
Здание на Большой Никитской не сгорело. Когда пожар утих, в нем открылся вместо русского французский театр. Наполеон вернулся в Кремль и по вечерам приезжал на спектакли.
Классический двухэтажный особняк с антресолями, служивший фасадом театра, перестраивался. В минувшем веке на него взгромоздили два этажа, превратили в доходный жилой дом.
Если зданию вернуть утраченный облик, оно станет достопримечательностью не только улицы, но и Москвы — сюда пойдут, чтобы увидеть дом, где бывал Наполеон.
Почему бы в нем не открыть театр и более того — изваять бюст Наполеона? Культ императора Франции продержался долго, во многих московских домах хранили изваяния Бонапарта.
Один из двух домов, помянутых графом в записке французам, сломан в его владении на Большой Лубянке, 12. В нем помещалась замечательная Третья московская гимназия. На ее месте в тридцатые годы выстроено серое здание госбезопасности.
Но стоявший по соседству с гимназией дворец с балконом, где жил граф Ростопчин, сохранился. Это двухэтажное здание, пребывающее в явном запустении. Банк, владевший им в недавние годы, лопнул. Неприкаянный памятник истории и архитектуры разрушается. Вот в нем надо бы создать музей Отечественной войны 1812 года. Хорошо бы заказать художникам диораму пожара Москвы, чтобы ее видели дети, которые учат в школе стихи:
Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
В заключение хочу сказать: в сквере перед дворцом на Большой Лубянке, 12, — место памятнику незабываемому Федору Васильевичу Ростопчину.