Акварельно, мягко, без нажима на публику и без заигрываний с нею, без моралите поставлен и сыгран в “Ленкоме” “Вишневый сад”. Александра Захарова — в роли Раневской?! Как молодой артист Антон Шагин, прогремевший в фильме “Стиляги”, справится с ролью Лопахина? Гаева, которого репетировал покойный Олег Янковский, сейчас играет Александр Збруев… Леонид Броневой в роли Фирса — не сыграет ли он самого себя? Все это театральная Москва полушепотом обсудила и теперь явилась посмотреть — что получилось? А вот — получилось.
Несколько стульев, столик, многоуважаемый шкаф. Горящая лампадка у левого портала сцены. Стена веранды с множеством окон. За окнами специально оставлено пространство для вишневого сада, он там должен быть, верно? А там — нет ничего. Пустота. Это самая первая отсылка к общей сути спектакля. А спектакль — о старости. О щемящем прошлом, которое растворилась в безумной скачке лет, оставшись только в памяти. Ощущают это не только столетние Фирсы. Это знают и 20-летние, и 40-летние, и 60-летние…
Итак — приехала Раневская в дом своего детства. Здесь все как было. Все как было, повторяет восторженная Раневская. Впрочем, такой — томной, восторженной, своенравной и капризной, как мы привыкли, Раневская будет не всегда. Из нее прорывается настоящая хабалка, грубая, пошлая баба. Александре Захаровой достаточно для этого лишь поменять вздыхающую интонацию на быструю, краткую, пошловатую, с какой говорят сегодня. “Петя, куда волосики подевались?”, “Что ж вы так постарели?!” Надо слышать, как это сказано.
Ключевой момент в роли Гаева — монолог, посвященный многоуважаемому шкафу. Збруев произносит его нервно, серьезно… “Я человек из 80-х годов, и это во мне главное”. Это реплика целого поколения — и не важно, о XIX, XX или XXI веке идет речь… Целого поколения людей из каких-то годов — 80-х, 60-х, 40-х… Кстати, это только одна из реплик, произнесенных актерами, которые каждый зритель может отнести к себе.
— Надо перестать восхищаться собой! Надо работать! — кричит вечный студент Петя Трофимов.
— И все равно умрешь! — саркастически говорит Гаев.
Кстати о Пете Трофимове. Такого Пети история постановок “Вишневого сада” еще, кажется, не знала. Петя (Дмитрий Гизбрехт) весь длинный, корявый, с тиком, голова у него дергается, руки трясутся, во рту каша и заикается еще. Как будто переболел полиомиелитом. И ничего ему другого не остается, как размышлять о планетах и человечестве, подразумевая революцию, и быть “выше любви”. (“Я, должно быть, ниже любви”, — иронизирует Раневская.) Увы, пара Петя — Аня выглядит очень странной. Аня явно влюблена в этого уродца и его высокие размышления пропускает мимо ушей, мечтая о поцелуе. Единственное, что остается играть Анастасии Марчук, — это влюбленность наивной, прыгучей девочки. Но тогда диалог с матерью (“Мама, пойдем со мной! Мы насадим новый сад!”) становится пустышкой. Какие у нее, влюбленной как кошка, могут быть убеждения?
Несомненная удача — роль Антона Шагина. Мы привыкли к Лопахину “из грязи в князи”. А этот — мягок, аккуратен и никакой не хам, как величает его Гаев. Эпатажна фокусница Шарлотта (Мария Машкова), то и дело стреляющая из пальца в стекла, вылезающая из шкафа, ненавидящая эту страну, в которой жить невозможно. Прекрасна Варя (Олеся Железняк) — жалкая, несчастная и смешная в этой своей убогости. Прекрасен пританцовывающий Сергей Степанченко в роли Симеонова-Пищика (“Дайте в долг! Я ж отдаааам!”). И престарелая Раневская не может удержать тяги к Лопахину — молодому красавцу, в котором она совершенно не видит купца, торговца. Такова трактовка Захарова: “Тонкая натура с длинными пальцами, в ком (…) может проснуться купеческая дьявольская сила”.
Страстная сцена, после которой Раневская, тяжело и возбужденно дыша, говорит: “А хорошо бы теперь сюда наш еврейский оркестр!”. Зал хохочет…
Но у спектакля есть главный энергетический центр. Если на сцене Леонид Броневой, все зрительские взоры тянутся только к нему. У него в спектакле нет ни одной проходной реплики. Каждая — как приговор, но приговор мягкий, печальный, стариковский... Какая в этом острая, трагическая грусть! Их говорит не только Фирс — их говорит Леонид Сергеевич Броневой, любимый артист нашей огромной страны, умнейший человек, которому, простите за напоминание, недавно было 80 лет. “Порядки кончились, теперь в беспорядке живем”. “Воля… Воля… Вон до чего себя довели. Смотреть на эту волю страшно”. “Забывает себя народ…”. А вот продадут имение, куда ты, Фирс, пойдешь? “Куда прикажете — туда и пойду”, — говорит Фирс, простучав “Яблочко”, чем вызывает бурю аплодисментов. И вечный его разговор сам с собой о вишне, которую и сушили, и мочили, и возами отправляли… И медленное его движение щеткой по пальто на плечах Гаева перед отъездом господ — застывшее мгновение… И вот — ключевая последняя сцена.
Стеклянные стены террасы сдвигаются, Фирс зажат между ними в узком пространстве. “Уехали… Забыли меня… А жизнь прошла… Прошла жизнь-то. Словно и не жил. Эх ты… Недотепа…” И — рушатся с грохотом стены старого дома… Прошла жизнь-то. А если еще не прошла, то пройдет очень быстро. Словно и не жили.