Оглянуться — потрясающая судьба. Первая роль в кино (“Щит и меч”) и жизнь — удались: столица, лучший театр Москвы, жена-красавица, которая ради него зачеркнула себя как яркую актерскую индивидуальность, сын, позже — любимые внуки. И роли, роли… Множество ролей в кино и театре. Самых разных — от опустившегося алкоголика до царя. От интеллигента-неудачника до… Да кого он только не играл! И ни у кого не возникло желания сказать: “Да, эта роль Янковскому не удалась”. Или “Что-то он на этот раз не того…” Счастливчик, отмеченный историей, он стал последним, кому присвоили звание народного артиста СССР.
Феномен Янковского, наверное, в том, что он как будто и не играл. Просто переходил от роли к роли, как по бесконечной анфиладе комнат: только переступал за порог новой и являлся совсем другой Янковский. И тот же — со смешинкой в прищуре глаз, полуулыбке, с трубкой или без нее. Всегда подтянутый, но не официальный. Всегда спокойный, но не расслабленный. Красивый несуетный гарант актерского достоинства и чести. Казалось, что так будет всегда.
Центр Москвы. “Ленком”. Около 10 утра.
У служебного входа — не протолкнуться: около 30 телекамер, шум, суета, прохожие боязливо косятся: “А что случилось? Как? Янковский? Да вы что… В больнице…” Тут же — бригада солдат: на фуру грузят декорации к “Вишневому саду” (премьеру дадут в Питере 12 июня). Янковский там тоже должен был играть теоретически, но уже на стадии читок стало понятно, что это, увы, невозможно, он даже не репетировал.
Снимают из парадного фойе его портрет и ставят на служебку, пытаясь наладить черную ленточку, которая отчего-то никак не хочет держаться… Зажигают свечи. Много свечей. Все ждут Марка Анатольевича. Телефоны разряжаются в ноль, не справляясь с потоком звонков — к половине 11-го все уже в курсе: “А вечерний спектакль отменят?”, “А когда прощание?”.
Работник пожарной охраны пытается угомонить снимающую братию, роем налетевшую на портрет; спрашиваю:
— Когда вы видели Олега Ивановича в последний раз?
— Не помню, он играл, кажется, в марте, да постоянно его видел — обычный человек, никакого снобизма, никакой звездности. От иного так и тянет недоступностью, а Олег — без ограничений, без стенок. Искренний и чистый. Простой. Хотя и выглядел аристократом: вот выйдет на эту лестницу со своей знаменитой трубкой, в мягком пиджаке. Ба… Это надо видеть. Курил до последнего.
— Знаете, мы вообще такого не ожидали, — рассказывает сотрудник инженерной службы, — все знали, что его возят на процедуры в больницу, ну лечение идет, все как всегда, и вдруг… Видимо, организм совсем ослабевает от врачебной нагрузки. Абдулов вот умер не от онкологии, а от тромба…
Идут первые телеграммы соболезнования, их сразу крепят на стенд: сначала от Худякова (Комитет по культуре Москвы), потом от президента. Неугомонная толпа не сразу и разглядела, как в фойе вошел Марк Захаров. Тихий, незаметный, подавленный. Вчера у него была одна головная боль — гнать премьеру, а тут такое… Застывает на ступеньке, ждет, пока камеры закончат громкие перебранки друг с другом.
— Олег Янковский — первый человек, с которым мы стали строить “Ленком”, — начинает Захаров, — до этого театр был Театром имени Ленинского комсомола, другой коллектив. И Янковский привлек многих людей — вспомнить Чурикову, Тарковского, которых он сюда привел. И каждая моя режиссерская задумка проверялась им — его сознанием, его подсознанием, его культурой, знанием театра, современного и прошлого.
Порою артисты ничего не читают, кроме сериальных сценариев, а вот он читал. Читал и думал о жизни. У него были друзья, которые его питали. Не было таких, знаете, приятелей никчемушных, повезло ему в жизни — рядом всегда были хорошие люди.
Захаров делает паузу. Продолжает:
— Он создал в “Ленкоме” замечательную галерею образов, которые навсегда останутся в памяти тех, кто их видел. А его кинематографический путь вообще феерический и прекрасный; у каждого свой отсчет, но для меня многое значит его роль в “Служили два товарища”. Олег же кончал Саратовское училище, и Ролан Быков преподал ему современные университеты великого Театра, Олег получил мощное профессиональное оснащение, что и помогло ему потом блестяще сыграть в кино около 80 ролей.
Я бы мог сказать, что мне дороже всего “Тот самый Мюнхгаузен”, “Обыкновенное чудо”, но это не совсем так. А вот “Полеты во сне и наяву”, “Крейцерова соната” — все это сформировало человека, который стал достоянием нашей культуры.
Остается уповать на то, что люди, уходящие из этих стен, — Леонов, Пельтцер, Янковский — великие мастера, — остаются, и будут помогать нам, мы очень верим в это. И эта вера даст новые просторы для Чуриковой, Броневого, Збруева… И новое поколение будет цвести — Мария Миронова, Дмитрий Певцов, наверное, Захарова. Будем стараться, чтобы театр оставался любимым.
— Вы помните свой последний разговор с Олегом Ивановичем?
— Я говорил с ним по телефону дня три назад. Как получается: по телефону он всех обманывал, у него было ощущение, что он еще долго продержится, проживет, кто знает… Бывают чудеса, когда люди преодолевают самый злой недуг. Но… Светлый-радостный-счастливый человек, который воплощал в себе нашу победу, уверенность, излучал целебное начало, — Олег Иванович Янковский.
Захаров идет репетировать, мы же кидаемся в тесный лифт, на пятый этаж, в гримерку. По пути проходим сквозь костюмерные, четыре комнаты, сотни платьев, утюги: на это больно смотреть — вот его “петровский” костюм из “Шута Балакирева”, мундир из “Женитьбы”, который на последних спектаклях стал ему невыносимо велик. Эти вещи еще не знают, что их хозяина нет. Хотя уже скоро — нитка, иголка, перешивка… Вот и его гримерка — №416; личная в театре — только у Чуриковой, в остальных по 6—7 столиков. Так и Олег Иванович сидел прямо у двери, за крайним столом вместе со Збруевым, Певцовым, Соколовым, Корецким, Никифоровым; две лампы, недопитая водичка, детский рисунок, пепельница.
Актер Андрей Соколов:
— Я до последнего верил в чудо, но чудес не бывает. Осиротел театр. Что скажешь… про Янковского можно говорить только в самых возвышенных словах. Человек необыкновенной души. Низкий поклон тебе, Олег.
Две скромные розочки, лежащие у портрета с 9 утра, уже подвяли, но с 12 все больше и больше обычных людей идут к театру, несут цветы…
10 апреля. Теперь запомним это число — в последний раз Олег Иванович вышел на сцену в гоголевской “Женитьбе”, в комической роли неудачливого жениха со смешными распушенными бровями.
У Виктора Ракова в “Женитьбе” главная роль — Подколесина.
— Я буквально позавчера разговаривал с Олегом Ивановичем. Позвонил справиться о здоровье. Он шутил: “Да все нормально”. Они с женой Людой были в веселом расположении духа.
— Витя, вспомни последний спектакль.
— Перед началом по глазам его было видно, что не очень-то себя чувствовал. Но шутил. Его фирменная полуулыбка и шутки по поводу девчонок и весны. Но, когда вышел на площадку, отработал как в первый раз. Или как в последний. После спектакля я зашел к нему в гримерную. Туда уже поднялся Валера Тодоровский с женой. Они смеялись, и в какой-то момент мне показалось, что Янковский и не болен совсем.
Я могу только сказать, что я уже 25 лет в театре, и с первого дня я как будто почувствовал его заботу и опеку. Он никогда не отказывал мне в советах, подробно разбирал мои проблемы. Я снялся в нескольких картинах, а потом, как выяснял, с его подачи.
Иван Агапов, исполнитель роли Кочкарева, рассказывает, что на спектаклях зал не видел, кроме того, что похудел Олег Иванович, что он не в лучшей форме. “Когда становилось тяжело, садился. Но поскольку роль комедийная, он фонтанировал. И никого не нагружал своими проблемами. Обычно спросишь его: “Олег Иванович, как вы? Что?” — “Не-не, все нормально, хорошо”.
Марк Захаров:
— Со своей профессией он сумел проститься достойно. Вот его последняя роль в “Женитьбе”: сыграл поразительно, не думал я, что у него есть такие глубины трагические… он понимал, что уходит, хотя не плакал и никаких похоронных настроений не было. Олег был весел, жизнерадостен и, когда подходил к телефонной трубке, говорил: “Все хорошо, хорошо. Я живу. Я с вами. С вами”. А теперь его нет. И это важный водораздел в судьбе театра. После самого последнего в своей жизни спектакля Янковский задержался в гримерке с Тодоровским, туда же пришел Александр Збруев. Сейчас он совсем не может говорить по телефону — захлебывается и сквозь слезы успевает произнести:
— Олег радовался, что сыграл спектакль. Никаких признаков болезни, когда играл, не было. После в гримерной говорили о “Стилягах”, где у него роль небольшая, но он сыграл целую эпоху. Прости, не могу говорить…
Леонид Ярмольник, лучший друг, говорить не может совсем. К чему слова? Они ничего не значат, а сердце от потери разрывается.
— Когда друзья уходят, нас становится меньше, — говорит Ксения Ярмольник. — Для меня Олег даже не друг, а родственник. Не было дня, чтобы мы не виделись. Саша моя выросла у него на глазах, их прекрасный Филипп — на наших.
— Олег Иванович был очень закрытым человеком…
— Я настолько уважаю его закрытость и, наверное, только мечтала уметь, как он, закрываться от всего лишнего — информации, людей лишних, глупостей… Но для узкого круга, для друзей, он был другой. Вообще он в актерской среде — не как все. У него ценности консервативные, ортодоксальные. Важнее всего — семья, жена, внуки. Это то, ради чего он жил. И уже на втором месте была работа.
Деньги никогда не заставляли его идти на компромисс. Если бы с голоду умирал, никогда бы не стал сниматься ни в какой рекламе. Никогда не торговал лицом, и какое-то трепетное, даже старомодное отношение к театру. “Слушай, — говорили ему, — это театр должен под тебя подстраиваться. У тебя такое имя…” Нет, он никогда не кичился.
Вопрос, который от безысходности ситуации мучает многих, и не только меня. Почему наука разложила человека до атома, способна моделировать генетические коды и исследовать микробы на Марсе, а так и не может найти причины раковых заболеваний? Какой-то ничтожный микроб косит без разбора богатых и бедных, ничтожных и гениев. И никакие клиники мира, напичканные всевозможной аппаратурой, не в состоянии диагностировать это страшное заболевание. Хочешь не хочешь, а закрадется крамольная мысль, что медицина как серьезный бизнес заинтересована в неизлечении рака. Впрочем, что теперь говорить — ни Полищук, ни Абдулова, ни Янковского, ни других известных и безызвестных людей не вернуть.
Друзья, коллеги скажут о нем много, в памяти всплывет то, что подзабылось, — каким был? Что говорил? “А еще...” “А мы вот с ним…” И так далее, и так далее…
Последние месяцы этого года показали, что этот мягкий, спокойный человек, философски посасывающий трубочку, с легкой усмешкой, — необыкновенного мужества и силы мужчина. Очевидно, в какой-то момент, узнав о своей смертельной болезни, он принял единственно правильное для себя решение: если придется умереть, то не в постели немощным больным, а как и подобает артисту — на сцене. Практически так и случилось — он играл до последнего!