Невольно и мимолетно проецировал альцгеймерное состояние (возможно, грядущее) на себя, но отмахивался: пока бодр, весел, инициативен, до деменции далеко. Общение со стариком, пожалуй, даже доставляло удовольствие: городи что ни попадя, одинаково обстоятельно и безответственно толкуй о здоровье, политике, прибавке пенсии — повторяй затверженное, приводи нелепейшие аргументы и доводы «за» и «против», сдабривай бред пронафталиненными шуточками-прибауточками, которые маразматик неизменно встречал восторженным смехом, а то и присваивал, перенимал (ненадолго): «Дерзай, но не дерзи!», «Бывают в жизни огорченья: вместо хлеба ешь печенье», «Так и жили — спали врозь, а дети были», «Если у богатого отнять немножко, получится не грабеж, а честная дележка», «А жить-то надо, а денег всего полмешка...» Непритязательное, банальное, пустое существование и столь же бессмысленная трепотня.
Но однажды замшелый мухомор встревоженно пожаловался:
— Потерял конверт.
— Что за конверт?
— Заначка. На черный день. Не помню, куда пихнул.
Невозможно было не отдуплиться (конечно, мысленно): «Твой черный день давно настал!»
С затаенной корыстью снарядился, помог найти. И попросил скромную сумму в долг. Мог самовольно присвоить часть купюр, овощ бы не заметил. Беззащитен, дезориентирован. Разобрала жалость.
Впрочем, изредка несоображенец спохватывался:
— Я, кажется, дал тебе... Из заначки...
Случались, значит, проблески памяти. О деньгах помнят все.
— Верну, — с ветреной легкостью успокаивал он. И не возвращал.
Забредали мысли о более весомой поживе. У склеротика-вдовца оставалась гипотетически ценная ювелирка покойной супруги. Нагрянуть. Забрать. Сбыть. Выручить энную условную копеечку. Иначе кто-нибудь да опередит, объявится, жулья пруд пруди, к одиноким и заброшенным всегда подкрадываются, присматриваются, примериваются: верняковая добыча. Явится врач или сантехник... Позарится на колечки и сережки. Наточит зубы социальный работник, один уже был отставлен, гастарбайтер, по-русски ни бельмеса, знай выгадывал-выкраивал, закупал не те продукты и не те лекарства, что нужны, доброхотка соседка его уличила, выгнала. Но возникла конкуренция... Эта мымра явно нацелилась на бесхозную дармовщинку, потому и взялась-вызвалась помогать, пылесосить, стряпать... Оглянуться не успеешь — прощай, золотишко (возможно, уже опоздал с захватническим визитом), бай-бай, хрустальные рюмочки, мельхиоровые тяжелые вилки, купленная на Арбате картина в лепном аляповатом багете. Может, картина уже тю-тю?
Купил упаковку пряников, ананас и поехал. С какого переляку давать посторонней шанс?
Отлегло: пейзаж болтался на прежнем месте, колечки-сережки тускло поблескивали в замызганном блюдечке на тумбочке возле кровати под торшером, дымчатые рюмки строем стояли в серванте. Вилки с присохшими остатками еды покоились в ящике кухонного стола. Такие в карман не запихнешь, спровоцируют пятна на одежде. Но слямзить выгорит без затей. Не сразу хватится. Пользуется приборами, видимо, от случая к случаю. Гостей не бывает. А вот снять со стены громоздкое полотно... Без объяснений не получится. При манипуляции придется произнести нечто запудривающее, успокоительное — для отвода глаз.
Откушали ананас, приступил к косметическому мытью посуды. Ананасовый сок не требует химических растворителей. Старик дребезжаще хихикал, откровенно симпатизировал посетителю: «Дерзай, но не дерзи!». Хорошо, что не принял за чужого.
Тут и нагрянула соседка. Завидущими цепкими глазами уставилась на предметы, охваченные споласкиванием. Не мужское занятие: «чистим-блистим»! Стало быть, прямая кража не прокатит, слишком будет очевидно: помыл — и исчезло. Надо было тырить грязные.
Чай пили втроем. С пряниками.
Долдон твердил занудное. Тысячу раз говоренное. А вот брошенные реплики соседки приходилось ловить, анализировать. Выдаст, непременно выдаст свой интерес. Складывала губы бантиком, строила сочувствующую гримасу:
— Открывает газ и идет искать спички. Может взлететь на воздух. Весь дом взлетит!
Виновник беспокойств, слюдяно блестя буратинистыми, задорными, ничего не выражавшими глазами, выгибал грудь колесом и гордился повышенной тревогой, которую провоцирует. Выделывался именинником. Выкаблучивался молодцеватым хватом.
Отступить от намеченного, ретироваться с пустыми руками? Непродуктивно. Когда еще сподвигнешься на следующий вояж? Нужно реализовать план сейчас. Для начала — спровадить грымзу. Ушлая баба, похоже, вознамерилась его пересидеть. Ей сподручно рассиживаться, спешить некуда, два шага до берлоги на той же лестничной площадке, а ему тащиться через весь город. Сымитировал притворное уважение, соблюл-изобразил безмятежность. Изъявил иезуитскую готовность остаться переночевать. Чтобы утром повести ущербного на прогулку. Обещал домыть чашки и тарелки. Поставил фарфор-фаянс — глину! — под горячую струю, поболтал в кипятке. Подействовало. Засобиралась. Отлегло. Вряд ли опять зайдет справиться, как дела. А при ней даже паршивую булавочку не заныкаешь.
Захлопнул за ней дверь. И — баста. Обернул вилки в салфетку. Удобно поместились во внутреннем кармане пиджака. Сгреб жалко звякнувшее золотишко с подторшерной розетки в боковой карман брюк. Рюмками пока пренебрежет, пожертвует.
Слабоумный зачарованно, загипнотизированно (или парализованно?) наблюдал снятие с вколоченного и замурованного цементом крюка запорошенной седыми хлопьями холостяцкого праха не нужной никому картины. На секунду сложилось обманчивое впечатление: кретин в разуме, взнегодует, разорется, обличит, воспротивится, воспрепятствует. Нет, сошло гладко. Без сучка и задоринки. Опутанными паутиной пальцами завернул прямоугольник в привезенную с собой мешковину, перетянул поверх бечевой. Овощ улыбался, дурашливо хлопал веками.
Пришлось взять такси. Не тащиться же с габаритным грузом в переполненном транспорте.
Утром раздался звонок. Естественно, соседка.
— Подарил, — уверенно сказал он. — На добрую память. А погулять не вышло.
Возразила:
— Он не помнит. Что подарил? Не понимает, что делает.
— Да. Я усвоил. Открывает газ и идет за спичками.
— А вилки? — спросила она. — Тоже подарил?
— Шарите по ящикам? Наглая тварь! Чужая, посторонняя. Он — родственник. Пусть и дальний.
— Хотела накрыть на стол. Придет еще одна соседка. Мы его опекаем.
Значит, вовремя подсуетился. Иначе упустил бы...
— Пластмассовые одноразовые приборы. В каждом магазине. Коль вызвались за ним ходить, — отрезал он.
— Должна предупредить. Существует завещание... Где перечислено все.
— Что именно перечислено? Вы-то зачем суетесь?
Сама небось и состряпала липовый документ. И заставила дундука подмахнуть.
— Пустяковина. Вилки... И кому по завещанию все достанется? — насмешливо спросил он.
— Школе, где он работал, его жена работала. Это их общая совместная воля. Поскольку своих детей нет...
— Отдадим чужим... Он сам пихнул мне картину в руки.
— Не так просто снять ее с крюка. Зачем вы его морочите?
— Он сам себя морочит. Он не в разуме.
— Зато вы в рассудке.
— Отреставрирую и верну, — сказал он. — А то мухами засижена. А вилки... Пожертвую школьной столовой.
— Когда? — спросила она.
— Я еще не обращался к реставраторам.
— Не надо реставраторов, — сказала она очень наглым, дерзким, ироничным тоном. — Верните такую, какую взяли. Какая есть.
Большого труда стоило сдержаться.
— Еще чего недосчитались?
— Золота.
— Ага. И брильянтов.
— Стребую с вас все. У меня опись... — Она мелодично засмеялась. — Мы вступили в брак. Оформили отношения.
Он опешил. Врет? Или окрутила?
— Он о женитьбе ни разу не обмолвился. А как же завещание? — нашелся он. — Пусть сам мне скажет об изменившемся семейном статусе. И претензиях ко мне.
Она нашептывала дебилу (в трубке было слышно), овощ повторял:
— Да, женился.
— Был в загсе? Расписался?
— Не помню. Какие-то документы принесли. На подпись. Возили в санаторий. — Потом отклонился от суфлерского понукания и затянул собственное, привычное: — Бывают в жизни огорченья, вместо хлеба ешь печенье. Никаких обид. Какие трения между родней? Когда приедешь? А то давно не появлялся.
— Скоро, — сказал он. — За рюмками. Так и передай помощнице. Это не грабеж, а честная дележка.