ИЗ ДОСЬЕ "МК"
Сергей Плотов родился в Омске, там же учился в студии Омской драмы и Омском музыкальном училище. Работал в Хабаровском ТЮЗе. С 2004 года трудится в Москве. Среди его известных постановок — спектакли «Амадей» в Театре Вахтангова, «Завещание Чарльза Адамса» в Мастерской Петра Фоменко, мюзиклы «Все о Золушке», «Куртизанка», «Любовь и голуби», «Мамма мимо». Лауреат премии «Музыкальное сердце театра».
— Сергей, в Театре Образцова идет спектакль «Играем Шекспира» по твоей пьесе, составленной из шести шекспировских. Откуда пришла идея? Не из США ли, где в 90-е годы студенты одного из университетов тоже все пьесы Шекспира (от любовных до самых кровавых) сложили в одну, назвав свое сочинение для театра «Весь Шекспир» и разыграв силами трех артистов?
— Нет, не из США. С этой идеей ко мне пришел абсолютно гениальный художник Театра кукол имени Образцова, замечательный Витя Никоненко. Он там творит чудеса: скажем, я до сих пор не понимаю, как у него разговаривает бюст Шекспира, который из земли достают могильщики из «Гамлета». И вот он уже: «Зову я смерть, мне видеть невтерпеж...». И в этот момент в зале возникает грань между хохотом и спазмом в горле от ужаса ситуации, — вот для меня это высший пилотаж. Так что его идею я обработал, переложил театральными разговорами, почти шекспировской фразой «Как вам это удалось?», которая потом трансформировалась в «Как вам это понравится?».
1.
— 19 лет ты прослужил заширмовым артистом в Театре кукол в Челябинске. Что дает такой опыт будущему артисту или будущему автору?
— Отстраненку, то есть взгляд чуть со стороны. В этом и заключается щукинская, точнее, вахтанговская школа. Вот Оля Лерман, в свое время закончившая кукольное отделение в «Щуке», теперь замечательно трудится в Вахтанговском, играет героинь. А Валерий Гаркалин, а Зиновий Гердт? Все кукольники ими козыряют.
— А ты сам всеми техниками кукольного театра владеешь?
— В большей или в меньшей степени, но марионетка в моих руках больше похожа на рекламу паралича. Вообще, марионетка — самая сложная система, мне проще с планшетными и тростевыми куклами. Кстати, после того, как я первый свой спектакль отработал с куклой за ширмой, не мог прикурить: так онемела рука, что мне товарищи в рот вложили сигарету.
— Куклы, кукольный театр нашли отражение в твоем творчестве? Есть стихи, им посвященные?
— Они есть, но они все больше с ненормативом… Пожалуй, такое прочитаю — его можно отнести и к театру кукол тоже:
Месят всесезонную сырость суетливые группки прохожих,
За окошком гримерки Сызрань. Ну, не Сызрань, но очень похоже.
На трельяже — супруги фотка, под супругой — портрет Мольера.
В первом акте была находка, думал, примут, а вот вам хера.
Не заметили. Вечер целый я лелеял нюансы в роли.
Может, впрямь помереть на сцене — мы ж с Мольером коллеги вроде.
Говорила ж мама: «В юристы», намекал отец: «В инженеры».
Двести грамм — и все Жан Батисты, все разгении, все Мольеры.
Вот с рецензией газетенка, а во вторник вообще зарплата.
В выходные «Три поросенка». Помирать еще рановато.
2.
— Интересная тема — театральная провинция и театральная столица. Это земля и небо, Северный и Южный полюса? С чем сравнить?
— Очень хорошая тема. Я убежден, что провинция — понятие не географическое. И, скажем так, в регионах есть мощные театры столичного уровня, потому что в столице провинциальных по духу спектаклей пруд пруди. Мне кажется, что провинция в данном случае — это способ мышления. Провинция — это либо архаика жуткая, плохая колхозная самодеятельность из 50-х годов, либо желание во что бы то ни стало выпендриться, независимо от того, надо это или не надо. Типа «зато вот у нас так, зато у нас тут черви из стен лезут» — такая дешевая претенциозность и нежелание посмотреть вокруг. Одно из моих стихотворений заканчивается так:
Где районные гении горькую пьют
И дерут гениальные глотки,
Где за милую душу любого убьют,
Кто выходит за рамки слободки.
Вот эта «слободка» и есть самое страшное.
Какое еще для меня определение провинциальности? Когда я только переехал в Москву, Александр Анатольевич Ширвиндт, отправляясь на запись очередной телепрограммы, сказал мне: «Пора тебя засвечивать, пойдешь с нами». Я пошел, стишок прочитал. Потом увидел это на экране — щенячий восторг от того, что я от детского столика допущен за взрослый, и это было такое жалкое зрелище… Чистая правда, но назад пленку не отмотать. Оставалось просто сказать себе: «Сережа, больше так не делай и не суетись». Вот умение не суетиться — это для меня антипровинция. Не надо суетиться.
— Как тебя приняла столица? Москва слезам верит?..
— Не знаю, я не плакал. Приняла очень хорошо, грех жаловаться. И первой мне очень помогла Маргарита Александровна Эскина, легендарный директор легендарного Дома актера. 7 января 2004 года мы с женой и дочкой приехали в Москву, а 14 февраля уже шел капустник, мной написанный и посвященный 15-летию пожара в Доме актера на Тверской. Назывался «Пироманы, вперед!». И играли в нем Ширвиндт, Домогаров, Добронравов, Шустицкий, Жигалкин, Радзюкевич — ничего себе составчик, да? Это был капустник. И вот после этого капустника Эдик Радзюкевич спросил: «Хочешь писать «Прекрасную няню»?» И за руку отвел меня в съемочную группу, тем самым определив очень многое для меня.
— Так ты стал сериальщиком.
— Так я стал сериальщиком и оглуплятелем народа. Никогда не забуду, как в Пермском крае, на пресс-конференции, где меня представили шеф-редактором «Прекрасной няни», какая-то бойкая местная девушка встала и сказала: «Вы оглупляете российский народ». Я хамски ответил: «Да, и, судя по вашей реплике, делаю это хорошо».
— Она хоть хорошенькая была?
— Нет.
3.
— Когда ты начал сочинять?
— Сочинял я все время. С юности сочинял капустники, стихи писал. Хотя изначально мне хотелось актерской славы, но постепенно приходило понимание, что актер — это очень зависимая профессия. От всего.
— Наверняка первые стихи — про любовь, и наверняка — про неразделенную. Помнишь первое?
— Ох, я скажу тогда, но потом — возраст, в котором оно написано:
Я ждал, я с волнением ждал чего-то очень нездешнего.
Летал по улицам ветер и чьи-то мысли кружил,
И вдруг подкатил, дребезжа, старинный трамвай надежды,
И кто-то в трамвае этом место мне предложил.
В проходе меж кресел летали взгляды ребячьи грустные,
Летали надежды детские, нас всхлипами тормоша,
На них равнодушно глядела надежда, на зубы искусственные,
И улыбалась надежда, что будет жизнь хороша.
И так далее. Я это написал в 15 лет.
— Ее звали Надежда?..
— Нет! Но конечно, в 15 лет надо писать о несчастной любви: вместе с прыщами и избытком тестостерона приходит желание говорить в рифму. Просто повезло, что два моих стихотворения того времени были опубликованы в альманахе «Ранний рассвет» под редакцией Евтушенко. И Евгений Александрович эти два моих стихотворения комментировал и очень хвалил.
— Твои драматургические ориентиры?
— Чехов. Как ни странно. Я наслаждаюсь и знаю из его произведений наизусть очень много, хотя и сократил «Чайку»: длинная вещь. «Маша, отчего вы всегда ходите в черном?» — «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился». Первая и последняя реплика, остальное — вода. А так я очень люблю игровой театр: открытый, праздничный, яркий. И вот уже лет 10 точно как полюбил музыкальный. Мюзиклы, музыкальные спектакли — моя основная радость. И я очень радуюсь получению премии «Музыкальное сердце театра». Почему? Премий-то хватает, но в музыкальном училище на первом же занятии меня освободили от сольфеджио после того, как я спел романс «Улетела пташечка». Обнаружилась полная дискоординация слуха и голоса, хотя я слышу, когда фальшивят. Так что, может, ухо у меня и не музыкальное, зато сердце — музыкальное.
— Каково современному автору работать с классиками? Драматург Шекспир сопротивлялся? Что ты чувствовал?
— Он не сопротивляется вообще, он театральный автор, и при этом очень хулиганский. Много лет назад, когда я еще был актером, приехал в Нижний Новгород на фестиваль капустников «Веселая коза». Первый приезд — и сразу Гран-при за «русскую народную драму-скоморошину «ГамлЕт». Так что с Шекспиром у меня давние игры, и он охотно на них идет. Он открытый автор для какого-нибудь грузинского, итальянского театра, у которых страсть органична.
4.
— Когда ты, актер в прошлом, смотришь постановку или фильм по твоему сценарию или пьесе, не возникает как у бывшего артиста желания…
— Доиграть?
— Да, доиграть. В «Амадее» за Виктора Добронравова в роли Моцарта, или за Алексея Гуськова…
— Я ни за кого не доигрываю. Я же понимаю, что артист я был весьма средний, то, что в театре на профессиональном сленге называется «штаны». То есть такой спектакль не испортит, но и не улучшит. В спектакле нужен мужской персонаж — ну ходит по сцене и ходит, нормально, не отсвечивает. Так что пусть лучше я буду хорошим востребованным драматургом, чем средним артистом, который не испортит спектакль, но и не улучшит его. Меня сейчас полностью устраивает то, чем я занимаюсь. Во-первых, пишу очень много, у меня сейчас в работе четыре постановки одновременно. Я счастливо забываю, что написал, а когда иду на премьеру, смотрю на сцену как в первый раз, и мне все очень нравится: как лихо написано, какие диалоги чудные, как придуманы повороты…
— Ты просто счастливый человек. Договорился с небесами?
— Да, потому что там, наверное, сценарная группа сменилась. Короче, нормально все. Сейчас, когда прокручиваю пленку жизни, думаю: вот я тогда переживал, будто что-то не сложилось. Но как правильно, что это не сложилось, потому что сложилось другое. Просто иногда к какой-то цели приходится идти длинным путем. Вот чтобы перебраться в Москву, которую я увидел в семь лет и получил от нее в острой форме приступ «трисестризма»: «В Москву! В Москву!» — надо было из Омска уехать в Хабаровск, из Хабаровска вернуться в Омск, потом в Челябинск и только тогда добраться до столицы. Но для этого, оказывается, я должен был с первого курса полюбить капустники, начать ими серьезно заниматься, в результате дойти до разных фестивалей и там познакомиться с людьми, которые стали определять мою дальнейшую судьбу. С тем же Григорием Гориным — это он в свое время сказал мне: «Вам надо переезжать в Москву, иначе в Челябинске вы погибнете». И, в общем, был прав. Сейчас бы мы не разговаривали.
5.
— В капустниках, в комедиях вкус особенно важен? В этих жанрах со вкусом быстрее, чем в других, случается перебор, вылезает пошлятина. Кто для тебя тот контролер, который скажет: «Стоп — красная линия!»?
— Наверное, я сам, и громко назовем это «культурный багаж», который стоит у меня за спиной: я очень начитанный мальчик. С детства меня родители двигали в сторону очень хорошего вкуса юмористической литературы: «Золотой теленок», «Двенадцать стульев», «Швейк», «Трое в лодке, не считая собаки»… Я все это читал и перечитывал по многу раз. Потом Довлатов появился. А Горин Григорий Израилевич? Великий и человечный. Благодаря ему я все продолжаю распространять метастазы своего творчества.
— Пожалуйста, о метастазах твоего творчества в виде юмора. Человеку с чувством юмора, согласись, в искусстве легче прожить.
— С юмором вообще легче жить. И с высшей стадией юмора — иронией. Ироничный человек — умный человек. Самоироничный — мудрый. Веселый человек воспринимается окружающими благодарнее, чем угрюмый мрачный мизантроп. Причем веселость и мизантропия друг другу у меня не противоречат. Не знаю, что бы я мог найти общего с Ибсеном, но там, где нет юмора, не мое. А сейчас, для Театра Пушкина, работаю над Оскаром Уайльдом. Вот у кого все нормально с юмором, там еще и сарказм.
— У тебя есть для наших читателей стихотворное пожелание?
— Есть. Называется «На дорожку»:
Перед тем как выходить, посиди,
Помолчи, перекрестись и ступай.
Встретишь черного кота, обойди,
Встретишь красного коня, искупай.
Встретишь шавку на цепи, отстегни.
Попадется серый волк, прокатись.
Встретишь синего вола, не спугни.
Встретишь певчего дрозда, насладись.
Если куш сорвешь, потратить, не скупись.
Если снова станешь гол, не беда.
Встретишь мертвого дружка, не боись,
Но бухать с ним не садись никогда.
Как состаришься, не злись и не ной.
Ночь настанет, постарайся уснуть.
Погуляешь, возвращайся домой.
Все понятно? Ну, тогда в добрый путь.
— Спасибо, идеальная инструкция жизненного маршрута.