Вряд ли в какой-то другой день в фойе сочинского театра можно встретить сколь угодно разношерстную публику. Дамы надели все самое модное: вот пошла в зал блондинка в пиджаке с большой надписью «Птичка высокого полета», вот проплыла шатенка в черной пачке, вот скользит дама бальзаковского возраста в клеопатровом классическом платье и на высоких каблуках, а вот старушка с палочкой — в парадном белом свитере и брюках. Мужчины меньше думали в этот вечер о внешности, хотя многие избрали лаконичный черный костюм для выхода в свет.
Сам маэстро почти всегда выступает в черном. Но на сей раз оказался особенно экстравагантен. Теодор появился на сцене — как всегда, внезапно, словно по волшебству — в черных джинсах, черной футболке, черном свободном жилете и черных ботинках на завышенном каблуке. Волосы будто неряшливо падают на лицо с выразительным греческим носом. На самом деле Теодор продумал свой образ до мелочей, он весьма педантичен. Ну прямо рок-звезда, а не дирижер классического оркестра.
Впрочем, классической деятельность Курентзиса сложно назвать. Несмотря на то что он часто играет совершенно академические и очень известные вещи. Фишка в том, что он играет их так, что с трудом узнаешь классику. А еще он не просто дирижирует, а танцует всем телом, словно качая энергию и музыку на сцене: движениями Теодора, которые тут же отзываются в музыке, можно любоваться, как современным балетом. Ради такого шоу примерно 50 зрителей готовы были стоять три часа, потому что сидящих мест в Зимнем на всех желающих не хватило. Некоторые ухитрились поделить один стул на двоих. И никто не жаловался.
Как только маэстро появился на сцене, все дружно достали свои телефоны и начали снимать, хотя перед началом концерта всех просили этого не делать. У дирижера по этому поводу пунктик. Журналистам Курентзис выдвинул условие — использовать только снимки официального фотографа фестиваля, которые он отобрал, и никакие другие. Снимать прессе запретили строго-настрого. Но зрители — тоже еще те рок-н-рольщики и удерживать себя от того, чтобы запечатлеть статного грека, не стали. Правда, довольно быстро почти все забыли о существовании гаджетов и с головой погрузились в музыку.
«Шехеразада» началась мягко. Теодор Курентзис словно вышивал каждую деталь симфонической сюиты Николая Римского-Корсакова. В Сочи хорошо знают эту программную вещь композитора ХIХ века, навеянную восточными сказками из «1000 и одной ночи». Зимние Олимпийские игры закрывали как раз под эту мелодию, а в олимпийском парке есть шоу танцующих фонтанов под музыку «Шехеразады». Но такой сюиту вряд кто-то знал до Курентзиса. Его оркестр играл ее удивительно тонко, ювелирно, орнаментально. Восточные мотивы расцветали пышностью и цветом. «Чистое искусство и тотальная красота», — резюмировал один музыкальный критик в антракте.
Пятая симфония после перерыва стала интересным продолжением этого орнаментально-музыкального полотна. Вообще-то у Сергея Прокофьева есть «Фантазия на тему Шехеразады», созданная на основе сочинения его учителя Римского-Корсакова. Но Курентзис выбрал другое, намного более известное произведение, где, однако, тоже очевидно влияние Римского-Корсакова. Причем Прокофьев написал 5-ю симфонию в 1944-м, сразу после возвращения из эвакуации, и отошел в ней от юношеского бунтарства и модернистских исканий. Сочинение это довольно контрастное: открывается героико-эпической первой частью, продолжается гротескной токкатой и сумрачным лирико-трагическим Adagio, а завершается монументальным апофеозом. Но и тут Курентзис плел свою музыкальную вышивку мягко, без напряжения и вычурного драматизма. Выделял детали, менял привычный для сочинения темп. И только в финале Теодор дал жару — на самых последних аккордах.
Сам Прокофьев писал о своей 5-й симфонии: «Я задумал ее как симфонию величия человеческого духа». В чем это величие по Курентзису? Кажется, не в героической эпичности, не в любовных страстях и приключениях, а в тех оттенках и полутонах, которые можно почувствовать между событиями. Мелочи делают жизнь большой. Умение находить гармонию, энергию к созиданию и любованию при любых, даже самых драматических обстоятельствах — и есть величие человеческого духа. По крайней мере, так получается по Курентзису.