— Татьяна Тимофеевна, давайте начнем с общего вопроса, что вообще такое антиутопия?
— В утопии показывается мир лучший, чем тот, в котором живет нынешний читатель, где решены все конфликты и проблемы, — такой, например, была первая «Утопия» Томаса Мора. В переводе «утопия» — «место, которого нет», где «топос» — место, «у» — отрицательная частица.
То есть там идеализированное будущее, как в снах Веры Павловны, героини оптимистического романа Чернышевского «Что делать?». А антиутопия переворачивает все с ног на голову.
— Почему именно Евгений Иванович стал «первооткрывателем» жанра?
— Он очень ценил индивидуальность, всегда оставался крайне свободолюбивым человеком. Также формированию его системы взглядов помогла работа в Англии, где с 1916 года Замятин строил первые русские ледоколы. На тот момент он преподавал инженерное дело в институте, потребовался хороший отечественный кораблестроитель — выбрали его. В Британии Замятин хорошо освоил английский, а благодаря знанию языка познакомился с английской литературой. А так получилось, что зародыши антиутопизма появляются впервые у Джонатана Свифта и Герберта Уэллса. Оба они, как вы понимаете, англичане.
— И правительство выбрало Замятина для стратегически важной миссии, хотя он был на заре юности революционером, членом фракции большевиков Российской социал-демократической рабочей партии?
— К шестнадцатому году все уже было забыто. Но в студенческие годы (а он окончил Санкт-Петербургский политехнический институт) Замятин был активным членом РСДРП(б), участвовал в революционном движении. В 1905 году его вполне могли повесить за это. В студенческом общежитии, где юноша жил как иногородний, он хранил начинку для бомб в бумажных пакетах из-под филипповских булок.
Как видим, его сподвижники по партии не считали запретным совершение террористических актов. Молодых революционеров арестовали, и Замятина тоже — но, к счастью, они успели предупредить товарища, и он выбросил все опасное к моменту прихода жандармов. При обыске они ничего страшного не обнаружили, но как члена рабочей партии Замятина подвергли одиночному заключению. А когда выпустили — выслали в родной город Лебедянь.
— Где это?
— Раньше город принадлежал к Тамбовской губернии, поэтому в Тамбове по традиции проводятся юбилейные торжества и действует Замятинский центр при Тамбовском государственном университете им. Державина. Но сегодня Лебедянь относится к Липецкой области.
— На малой родине будущий классик долго не задержался?
— Да, он вернулся нелегально в столицу, потому что не мог находиться в провинции, продолжил учиться каким-то образом и окончил в итоге институт. Даже оказался на очень хорошем счету у преподавателей (что стало для него «билетом» в Англию. — И.В.).
Революционеры в катакомбах и отцовство по Фрейду
— Можно ли сказать, что Замятин не был бунтарем, что его, как Блока или Горького, в революционных преобразованиях манила стихия?
— Он был революционером по мировоззрению, по складу натуры — большим романтиком. В революции его привлекала борьба, опасности и приключения.
Впоследствии он выскажет свое отношение к Октябрьской революции, причем нелестное. В Россию он успел вернуться только к октябрю, в февральских событиях не участвовал, о чем очень жалел.
Только власть взяла единолично партия, членом которой он некогда был (впрочем, перерегистрацию в 1910 году он не проходил).
Замятин написал о том, что ему нравятся первые христиане только до тех пор, пока они находились в катакомбах.
— Что не помешало ему остаться в РСФСР/СССР и строить культуру молодого советского государства.
— Да, будучи близким к Горькому, который ему покровительствовал, Замятин работает в издательстве «Всемирная литература», редактирует английских и американских авторов (любимого Уэллса в том числе), ставит пьесы на сценах театров обеих столиц. Становится одним из «отцов» петербургской группы молодых писателей «Серапионовы братья» (Федин, Каверин, Слонимский, Зощенко). Они даже шутили потом, что у них не было матери, но зато два отца: Замятин и критик Виктор Шкловский. К пишущей молодежи Евгений Иванович очень привязался, еще и потому, что чета Замятиных была бездетной: нереализованное отцовство здесь проявилось вполне по Фрейду. Кстати, после отъезда из СССР с Михаилом Слонимским и Константином Фединым он продолжит переписку и творческое общение.
— Замятин не был белым, почему же он пошел на разрыв с советской властью?
— Все из-за романа «Мы», который Замятин закончил в 1920 году и обратился, немножко с наивными надеждами, в советские издательства. Он верил в свое творчество, в то, что молодую советскую литературу поднимет на новую высоту этой книгой, когда обратился с рукописью к Горькому, Чуковскому и Пришвину. Но все трое были в ужасе. Каждому произведение показалось необыкновенно опасным, антисоветским.
Невозможность опубликовать роман на родине — а Замятин был русским человеком, бесконечно любящим Россию и Советскую Россию, привела к первым расхождениям с партией. Еще в 1919 году Замятин начал думать, что большевики очень хорошо умеют разрушать, что они прекрасно очистили страну от наследия прошлого, но построить нечто принципиально новое не смогли. Хотя, если честно, времени прошло очень мало — на календаре был 1920 год, но здесь работал также писательский дар предвидения, опасные тенденции, проявившиеся в советском обществе, Замятина пугали — скажем, уравниловка.
Он думал так: хорошо, если все будут иметь равные права, скажем, политические, право выдвигаться на высокие посты, но пытаться подчинить некому регламенту каждого гражданина — это немыслимо. Замятин стоял на точке зрения Ницше, что счастье не может быть всеобщим, не может строиться по единому образцу.
Расстрельные полигоны, Сталин и тошнота
— И с этого момента с большевиками ему стало не по пути?
— Может быть, конфликт с властью не был бы таким острым, если бы «Мы» не издали в 1924 году в США в хорошем переводе, сделав достоянием миллионов англоязычных читателей. Замятину прислали какой-то ничтожный гонорар — десять долларов.
Проходит пять лет — и вдруг начинается кампания в печати против двух «изгоев»: Бориса Пильняка и Замятина (Пильняк тоже посмел за границей напечатать повесть «Красное дерево», абсолютно нейтральную в идеологическом смысле). На самом деле чиновникам, пытавшимся руководить литературой, нужен был повод упразднить аполитичный Всероссийский союз писателей, куда входили оба «изгоя».
Готовилась почва для создания Союза советских писателей СССР (союз должен остаться только один — такая логика была при Сталине. — И.В.)
На Пильняка и Замятина обрушили лавину критики, они повели себя по-разному: первый публично каялся (что его не спасло: Бориса Андреевича в 38-м расстреляли на полигоне «Коммунарка»). А Замятин пишет свое знаменитое «Письмо Сталину», где просит отпустить его на год или два из страны, и с помощью Горького в ноябре 1931 года покидает Союз ССР.
— Однако специалисты отказываются называть это эмиграцией?
— Замятин не был уверен, что до конца останется там (хотя умер в Париже в год «Большого террора» — в 1937-м, не избежав судьбы оставшихся. — И.В.).
Эмигрантом вроде Мережковского, Бунина или Шмелева он не стал, сохранил советский паспорт, платил все время за бронь ленинградской квартиры. Мало того, к моменту организации Первого съезда советских писателей СССР Замятину предлагают вступить в новое объединение. Горький ничего не имеет против — и его принимают.
При этом в письмах весьма резко отзывается о культе личности Сталина, говорит, что когда читает советские газеты, где все клянутся в верности вождю, у него начинается острый приступ морской болезни.
Да и эмиграция Замятина не особо приняла: поначалу его приезду обрадовались, но быстро поняли, что он не собирается никаких антисоветских материалов печатать. Нина Берберова в мемуарах прямо указывает, что Замятин этим оттолкнул от себя эмиграцию.
— Давайте вернемся к роману «Мы». Что там не так с будущим, которое ждет человечество?
— События там происходят в неопределенном далеком будущем, где женщины и мужчины носят одинаковую униформу, где за всеми осуществляется контроль, где с противоположным полом можно общаться только по талонам и за специальными розовыми шторами. Где родить ребенка может не каждая женщина, а только соответствующая «Материнской норме».
И где действует один руководитель — так называемый Благодетель, только одна партия, лидером которой он является и которая побеждает на безальтернативных выборах каждый год (а не на «беспорядочных», «как у древних, где неизвестен был заранее самый результат»).
И где все граждане — нумера — существа не только бездуховные, так как нет никакой религии, но бездушные в прямом смысле слова: у них нет душ. И если у кого-то душа появляется, то это считается опасной болезнью.
Удаление души у инакомыслящих
— Как лечили «душевно больных» пациентов?
— Терапевтическими методами, а когда проявлялось инакомыслие, врачи стали удалять часть мозга, отвечающую за фантазию.
Плюс Часовая Скрижаль регламентировала жизнь нумеров так, что только несколько часов оставалось непроинтегрированными, не просчитанными. Нам это покажется смешным, но один из писателей Единого Государства написал трагедию (!), называвшуюся «Опоздавший на работу». Звучит сатирически, но опаздывать, хоть на работу, хоть к себе домой, — категорически запрещено.
— И против таких порядков восстает главный герой?
— Нет, не герой, а героиня. Конечно, там есть главный персонаж — мужчина, во многом автобиографический: Д-503 — математик, кораблестроитель (но только корабль не морской, а космический. — И.В.). Но настоящий бунтарь в антиутопии — I-330, она поднимает восстание против Благодетеля и Единого Государства. Оказывающегося не таким уж единым — за Зеленой стеной, как выясняется, живут «дикие люди» — в условиях первобытного общества, но зато свободно.
— Как у Оруэлла — «пролы (пролетарии) и животные свободны»?
— Скорее здесь дикари напоминают «естественных людей» Льва Толстого. Не будем пересказывать книгу — ее лучше прочесть, чем услышать с чужих слов, но вообще антиутопии свойственен лихо закрученный сюжет, в то время как утопия близка к философскому трактату и немножко скучна.
— Замятин описывает пытки и мучительные операции, которые тоталитарное государство применяет к «нумерам». Зачем он это делает?
— Настоящий антиутопист должен напугать современников мрачными прогнозами, жуткими историями, отчасти этот жанр — потомок английского готического романа, где немало всяких ужасов.
— Впервые роман опубликовали в нашей стране в журнале «Знамя» во время перестройки, затем вышло несколько изданий отдельным томом, причем огромными тиражами. СССР еще существовал, но происходящее казалось внутренней революцией?
— Я до сих пор храню номера «Знамени» за 1988 год. И хорошо помню другие журнальные публикации: «Доктор Живаго» в том же 88-м вышел в «Новом мире», на страницах которого в 1989-м опубликовали антиутопию Оруэлла «1984». А в 87-м в «НМ» напечатали «Пушкинский дом» Андрея Битова. Не будем забывать и о возвращении к читателю прозы Андрея Платонова: «Котлован», «Чевенгур»… Это был колоссальный подрыв системы, массированное наступление на существовавшую идеологию.
— Еще и потому, что в образе Благодетеля увидели карикатуру на Ленина?
— Есть мнение, что у Благодетеля существует вполне конкретный прототип. По одной из версий, огромный лоб, залысины, средний рост — все указывает на Ленина.
Но Замятин против конкретно одного лидера или страны не направлял свой роман, полагая, что он имеет общечеловеческое значение.
— Если сравнивать книги со стенобитными орудиями, разрушившими СССР, какая из них была самой мощной?
— Пожалуй, «Мы» и «Доктор Живаго» были одними из самых сильных.