1.
— Андрей, как получилось, что ты, коренной москвич, уехал работать в Архангельск? В Москве работу не нашел?
— После окончания театрального института (а я учился в «Щуке») много ставил по стране и не очень хотел где-то оседать — так было комфортнее. Но однажды мой коллега Саша Горбань (Александр Горбань — театральный режиссер, трагически погиб в 2015-м. — М.Р.) предложил мне поставить в Архангельске: «Попробуй!» Я попробовал — и вот уже десять лет все пробую. Знаешь, чем больше ты вкладываешь пота и крови, тем сложнее с этим расстаться: начинаешь любить людей, город, театр. Оно родное, оно в сердце…
— Ты работаешь на Русском Севере. Он действительно такой магический, и его магию ты испытал на себе, раз десять лет не можешь оторваться от Севера?
— Есть такое: Север притягивает. Это сложно словами передать.
— Но ты же художник, передай!
— Я бы скорее нарисовал, а словами — правда сложно. Магия, может, потому, что это такой край земли. Как в Португалии, когда на мысе Рока я однажды встал и понял: здесь край света. То же самое — и поморы: они на край света плыли, не понимая, что там — земля плоская или круглая? И от этого у них в крови отвага и смелость. И вот это самое состояние — на краю — как будто завораживает.
2.
— О магнетизме Русского Севера мы еще поговорим, но пока о другом: нынешний сезон театр имени Ломоносова (кстати, единственный в стране, носящий имя ученого) открыл постановкой «Мастер и Маргарита» по Булгакову, где ты, похоже, принципиально отказался от видео и прочих технических приемов в постановке самых мистических сцен. Например, отрезание головы товарища Берлиоза с помощью трамвая. А трамвай у тебя живой, шевелится…
— Я не очень люблю видео, от него все устали. Считаю, что театр должен решать сцены фантазией и театральными средствами. Потому что видео используется сейчас в двух случаях: когда либо денег нет, либо фантазии. Да, у меня трамвай составлен только из людей, которые в нем едут с серпами и молотами на работу. И вот они его перемололи — такая мясорубка получилась. Мясорубка же в то время и в стране была страшная…
— Банальный вопрос о романе Булгакова. Среди театральных людей ходит несколько названий, за которые режиссеры три раза перекрестятся, прежде чем возьмутся, — «Макбет» и «Мастер и Маргарита» в том числе. Или ты не суеверен?
— Если только для пиара я мог бы сочинить какие-нибудь истории. Но с нашим спектаклем все было в рамках производственного процесса: слава богу, никто не сломал руки/ноги, ничего не сгорело… Может быть, мистика была тогда, когда я в мае прошлого года приехал в Москву, взял такси, чтобы ехать к нотариусу на Садовое кольцо, а таксист почему-то привез нас с женой на Патриаршие пруды. И я тогда жене сказал: «Ну вот видишь, он нас привез на Патриаршие, потому что я буду делать этот роман». А так ничего криминального, к счастью, не произошло. Причем ни с кем. Мы работали азартно, вдохновенно, и получилось то, что получилось. Я результатом доволен.
— Еще в начале XXI века, когда и в помине не было русофобской кампанейщины, книга «Мастер и Маргарита» считалась самой читаемой и продаваемой книгой в мире — наряду с американским романом «Унесенные ветром». Три важнейшие, по-твоему, причины, которые должны побудить людей, особенно молодых, взяться прочитать этот роман?
— Она сложносочиненная, и в ее структуре параллельно есть несколько мест действия, которые завораживают, так что зрители (читатели) не успевают заскучать. Ни одно место действия не определено: Москва того времени уж очень колоритная: с одной стороны — бытовая, а с другой — совсем нет. Оттуда читатель переносится в Ершалаим, и снова Москва с похождениями шайки-лейки Воланда — похождениями мистическими, азартными… Все это, как мне кажется, в совокупности создает атмосферу романа и его объем. Я и спектакль так решал: уходящая вверх огромная лестница — она и Москва, и Ершалаим. Одновременно рубиновая звезда наверху дает ощущение масштаба, и от нее же я решал полет Маргариты. И в романе есть тайна неразгаданная — что он не закончен автором, что финал странный, и это тоже притягивает читателя.
— Принимаясь за этот роман в XXI веке, что ты для себя открыл в нем?
— Я не то чтобы открыл, но я подтвердил одну мысль: художник всегда сильнее обстоятельств. И что любовь сильнее обстоятельств. Что можно преодолеть любые испытания, если у тебя есть цель и жизненная внутренняя сила, потому что времена приходят и уходят, а любовь, чувства и творчество остаются.
Ты видела наш спектакль и, наверное, поняла, что один из главных героев в нем — поэт Иван Бездомный, который по ходу романа взрослеет и из какого-то одноклеточного рифмоплета, встретившись с Мастером, с нечистой силой, становится глубоким художником. Хоть он и говорит, что не будет больше писать, но я заканчиваю спектакль единственным стихотворением Булгакова, и читает его именно Иван Бездомный. Это очень важно:
Я куплю себе туфли к фраку.
Буду петь по ночам псалом.
Заведу большую собаку.
Ничего, как-нибудь проживем.
— Вот последняя строчка — «ничего, как-нибудь проживем» — краеугольный камень нашей российской ментальности. Как-нибудь и на авось. По-твоему, это только нам, россиянам, свойственно или человечеству вообще?
— Это свойственно, как мне кажется, человечеству. Но здесь не просто на авось и не «как-нибудь проживем», а человек остается со своими принципами, со своей верой, что бы там ни происходило. В этом есть стойкость: то есть будем жить, ребята, выживем.
3.
— Вот мы с тобой о высоком разговариваем, а я не могу оторвать глаз от твоих рук — все искусство татуажа на них. Это заблуждение юности, дань моде?
— Я спортсмен-байкер, и это определенный стиль жизни в одежде, в татуаже. Творческий человек, по-моему, должен быть увлекающимся и живым. Леонардо да Винчи когда-то сказал: «Не дай мне бог, чтобы у меня пропало желание и интерес к жизни». У меня всегда есть какие-то интересы, путешествия, экстремальные моменты. И больше всего я боюсь (сейчас скажу это страшное слово) старперства. Мне 55 лет, я живу очень активной жизнью и физически, и творчески. Так что татуаж… Я такой, как есть, и мои спектакли — такие, какие есть.
— Где же делают такие брутальные, но высокохудожественные наколки?
— Это мои мастера художественной татуировки. Когда люди смотрят на меня, не зная обо мне ничего, видят мои сломанные уши, руки, спрашивают: кем я работаю? И я в этот момент немножко теряюсь: думаю, вот сейчас скажу, что театральный режиссер, а они мне не поверят. Но я не представляю себя другим. Мне кажется, что я с усами и бородой ходил еще в школе, только в армии пришлось сбрить. А если бы сбрил сейчас, то чувствовал бы себя голым.
— Каким рекордом гордится театральный байкер Андрей Тимошенко? Какой был твой самый дальний маршрут?
— Наверное, из Архангельска на Кавказ. Сколько я ехал, уже не помню, но приключения всегда бывают в дороге: что-то ломается в машине, ты встречаешь каких-то людей. И хотя серьезная поездка планируется заранее, но все равно всего не учтешь. Есть братство байкерское — они на дорогах помогают. И не байкеры, кстати, тоже помогут. Но я в серьезном ДТП ни разу не был, хотя падал с мотоцикла, как любой нормальный байкер.
— Идеи, решения будущих спектаклей в дороге приходят?
— Конечно. Потому что сама дорога очень вдохновляет. Автомобилистов байкеры пренебрежительно называют «коробочниками». Я тоже вожу машину, и мне есть с чем сравнить движение в машине и на мотоцикле. На мотоцикле иное ощущение дороги: только ты и дорога, мелькают пейзажи, и весь кайф не в том, что ты из точки А приехал в точку В, а сам процесс движения вдохновляет.
Так же, как я в первый раз прыгнул в Италии с парапланом. Но мне это нужно, я чувствую себя молодым человеком, бодрым. Я и репетиции так веду: не сижу на месте, а бегаю, как электровеник, на сцену, обратно в зал… И мотоцикл мне дает такую энергетику. Сейчас я уже планирую лето, а оно у меня будет сложным: набор в институт, подготовка к спектаклю, но я уже думаю, как мне выкроить кусочек времени, чтобы вырваться и куда-то поехать на Севере. Здесь же мотосезон очень короткий. А потом, путешествие на байке не терпит суеты, как и, собственно, служение музам. Ты должен этому движению внутренне отдаться.
— Скажи, тебе в дороге навеяло взяться за Маркеса («Сто лет одиночества»), и с небес на руль упали образы, которые потом воплотились в масштабном спектакле, но, что немаловажно, в маленьком пространстве?
— Я очень люблю это произведение и, может быть, через какое-то время еще раз где-нибудь его поставлю. Но по-другому. Это такая емкая история, мощная, энергичная и очень сексуальная. Страстная, трагичная и комичная одновременно, с замесом судеб, колоритных персонажей. И в каждом из них там есть я. Эта история не отпускает меня, она не доиграна.
Вообще, у меня часто так бывает: спектакль недоигранный, как, например, «Доктор Живаго», где я от многих классных сцен отказался. Но зато потом появился спектакль «Поэт и смерть», куда вошли стихи Пастернака: он общается со смертью в особом пространстве и рассказывает ей о жизни. А смерть же не знает, что такое жизнь, и в результате она проникается стихами Пастернака. Вдруг полюбила его, потому что — женщина, и уходит. И вот я думаю, что с Маркесом тоже должно что-то подобное произойти.
4.
— Ты выпускник театральной школы, которая базируется на учении Евгения Вахтангова. А он считал, что режиссер должен начинаться с… монтировщика. «Я — главный монтировщик в театре», — говорил о себе Евгений Богратионович ученикам. Ты можешь себя так рекомендовать? Или ты художник-художник?
— Я очень хорошо знаю сцену и в спектакле могу сделать все от и до: написать инсценировку, музыку могу подобрать, смонтировать декорацию могу, поставить свет. Я в этом плане универсал и считаю это нормальным и правильным для режиссера. Если собираю спектакль из разных элементов, значит, и декорацию могу собрать.
— Если всех монтировщиков свалит грипп, то ты…
— Возьму молоток и подготовлю спектакль. И реквизит сделаю. Мне, конечно, понадобится для этого больше времени, чем бригаде монтировщиков, но я, когда каждый день иду по театру, непременно все руками трогаю. Во мне 105 кг веса, я похожу по сцене, попрыгаю, повишу на подвесах — своим телом проверяю прочность. Недавно вот упал в люк, проверяя перед «Доктором Живаго» сцену. Люки в этом спектакле выполняли роль могил, а я шел по направлению к актрисе, заряжавшейся на третьем плане, ну и свалился. К счастью, без ущерба, зато проверил собой. Но это никак не связано с мистикой в театре.
— В Москве, где огромный выбор театров и спектаклей, у людей есть мнение, что в провинции, которую теперь называют более уважительно — регионы, актеры другого уровня. Не хуже или лучше, а другие. Что скажешь, проработав десять лет в театре на Русском Севере?
— Актеры выросли на моих глазах прежде всего благодаря тем работам, в которых они участвуют. И могу сказать, что актеры моего театра могут дать фору многим столичным актерам. Ты же видела нашу афишу: классика отечественная и зарубежная, многие московские актеры не имеют таких ролей. У меня когда-то был спор с прекрасным актером Малого театра Борисом Клюевым. Мы встретились в Италии на пляже, и он мне тогда сказал, что все лучшие актеры из провинции рано или поздно уедут в Москву. А я ему возразил — не всегда так, и актеры Архангельской драмы тому подтверждение. Так считают и те, кто приезжает в наш город, приходит в театр. А сидеть в Москве и не иметь ролей, терять квалификацию… Театр ведь дело практическое, а не теоретическое.
Да, в Москве много замечательных актеров, и студентов замечательных тоже много, но когда они выпускаются из институтов и не имеют практики, они тухнут. А ко мне в театр просятся выпускники и ГИТИСа, и Щукинского института, потому что когда они выбирают театр, прежде всего смотрят на афишу. Куда ехать? Где играют бесконечного «таксиста» («Слишком женатый таксист» — пьеса Рея Куни) или в «Гамлете», в «Докторе Живаго» или в Маркесе — конечно, думают: «Я поеду туда». Ведь уровень театра во многом зависит от репертуарной политики.
5.
— Все спектакли ты оформляешь сам как художник. Значит ли это, что никакой другой художник тобою не будет приглашен в Архангельскую драму?
— Я не то что оформляю свои спектакли — я их сочиняю, а они рождаются так, как рождаются. Если меня захватывает какая-то литература, то включается фантазия, и я начинаю мыслить образами. И часто так бывает, что в результате прихожу к самому первому, отказавшись от многих других. И, кстати, к самому простому, а это сложно: прийти к решению лаконичному и выразительному. А что касается других художников, то я мечтаю поработать с Николаем Слободянником, сейчас веду с ним переговоры.
— Последний вопрос: коренной москвич, работающий на Русском Севере, не хочет ли что-то поставить наконец в Москве?
— Есть предложения, веду переговоры с театрами. Но для меня главное — это творческое предложение. Не какие-то там гонорары и прочие «плюшки». Сейчас такие появились, и дай бог совместить планы в Архангельске и в Москве — тогда с удовольствием что-то поставлю здесь.