— Евгений Германович, когда вы узнали о выходе в финал «Большой книги», вы увидели перед глазами хрустальную штуковину со своим именем? Внутренне понимали, что займете одно из призовых мест?
— Скажем так: я этого не исключал. Но предсказать решение Литературной академии, состоящей более чем из ста человек, я не мог. Тем более что с момента, когда я в последний раз был в шорт-листе, состав ее сильно изменился. Вообще говоря, в случаях, когда от меня ничего не зависит, я, по заветам Карлсона, стараюсь сохранять спокойствие.
— Помните фильм «Люси», который транслирует миф о неиспользовании человеком 90% мозга? Ваш Чагин, способный запомнить любой объем текста за секунды, использует больше обывательских 10%? Почему тема памяти и воспоминания так для вас важны и есть ли общее между вами и вашим героем?
— На вопрос о процентах мне трудно так сразу ответить. Если хотите, скажу: 75%. Здесь, в отличие от решения академиков, я полный хозяин. Память важна потому, что она наше всё, поскольку определяет личность. Правда, случаи полной потери памяти редки. Даже когда порой в старости у людей многое стирается из памяти, это не означает полного забвения. Просто память куда-то перемещается — например, из головы в сердце. Человек не помнит конкретных вещей и событий, но безошибочно определяет, где добро, а где зло. Это память, освобожденная от знаний. В сравнении с героями других моих романов сходство «Чагина» со мной минимально. Состоит оно разве что в том, что мои герои, подобно мне, любят Тотьму.
— Герберт Уэллс писал, что воспоминание — это путешествие во времени «на минималках», если современным сленгом выражаться. Сформулируйте ваше представление о существовании в человеке его прошлого и будущего, как они соотносятся с настоящим, мешают или помогают?
— Сошлюсь на одного монаха, описанного в романе «Брисбен». Этот человек говорит, что прошлое реально, но сомнительно: оно имеет свойство деформироваться или, допустим, блекнуть — как старая фотография, когда человек, глядя на нее, уже не понимает, он ли стоит там. Будущее — это вообще фикция. Его как такового нет. Будущее существует в нашей фантазии и приходит к нам как настоящее, при этом совершенно не таким, каким мы его себе представляли. Остается настоящее. Это не значит, что не нужно думать о прошлом и будущем — они дают контекст. Но прежде всего нужно заботиться о настоящем.
— Прозаик и литературовед Павел Басинский увидел антитезу в паре романов «Авиатор» — «Чагин»: в первом ключевой персонаж «не помнит ничего», во втором «запоминает все». Эти два романа — дилогия?
— Да, пожалуй. Это попытки раскурить одну и ту же сигару с разных сторон. Слишком сильная память немногим лучше отсутствия памяти. Давно известно, что все лучшее находится в середине. Как раз поэтому она и золотая. На экваторе жарко, на полюсе холодно. Жить лучше в умеренном климате. Я бы вообще сказал, что умеренность — великое благо.
— Вы работали под началом академика Дмитрия Лихачева, занимались серьезными исследованиями. Вообще занятие гуманитарными науками помогает стать писателем? Хороший литератор — это обязательно филолог?
— Не обязательно. Порой мне кажется, что филологическое образование в писательстве может вредить — если человек, например, выучится складно писать и будет принимать свою гладкопись за прозу. Есть люди, которые могут набивать футбольный мяч, не опуская его на землю, сколь угодно долго. Ни один из них не стал хорошим футболистом. То есть хороший футболист при желании может научиться таким вещам, но ему это не нужно. Он должен уметь обводить соперника, бить по воротам, отдавать пас. А главное — стремиться забить гол. Никаких таких качеств у жонглера мячом нет. Можно писать орнаментальную прозу, но если над ней нет электрического поля, то это не литература.
— Саша Николаенко получила премию «Ясная поляна», вы — «Большую книгу». Вопрос наивный, но создают ли премиальные институции некую «иерархию» внутри современной русской литературы?
— Думаю, что на определенном, хорошем уровне иерархий не существует. Не сказать, чтобы таких писателей было много, но они есть, и каждый из них умеет что-то такое, чего не умеют остальные. Что лучше — скрипка или валторна? Они разные и по-своему хороши. Разумеется, человеку свойственно выстраивать иерархии. Потому что так легче. В каждой культуре есть свой национальный гений — своего рода попытка выстроить вертикаль духовной власти. Но культура — это особая сфера. Там каждый имеет прямой телефон наверх и разговаривает с небом. Как пел незабвенный Александр Галич: «С добрым утром, Бах», — говорит Бог. «С добрым утром, Бог», — говорит Бах».
— Вас очень хорошо принимали на Западе: включали в престижные рейтинги, исследовали и переводили. Сейчас этот процесс замедлился? Были ли отказы от зарубежных издательств, славистов? Влияет ли политическая ситуация на авторов, которые от политики далеки? «Отмена русской культуры» — если вы считаете ее реальностью — затрагивает всех или она избирательна?
— Я бы не переоценивал нашу популярность за рубежом и до санкций. Не слышал, чтобы после введения санкций ситуация в области литературы как-то радикально изменилась. Что касается меня, то те мои книги, которые планировались к изданию, были изданы: в США, Испании, Франции, Румынии и так далее. Не сказал бы, что изменилась и тональность отзывов в крупнейших изданиях — таких, например, как The Wall Street Journal. Возможно, из-за того, что после первых странных случаев проявления «культуры отмены» все поняли, что культуру отменить невозможно.
— Ваш Чагин, которого советские спецслужбы вынудили стать «стукачом», предающим друзей, — это версия Раскольникова от Водолазкина? Мне так подумалось, потому что в тексте есть Вера, которой он признается во всем, — вполне себе отсылка к Соне Мармеладовой, перед лицом которой раскаивается убийца у Достоевского.
— «Преступление и наказание» — очень важный текст. И в «Авиаторе» у меня прямая к нему отсылка. Но, по счастью, петербургский текст содержит и множество других сюжетов, с убийством старушек не связанных. Вера в «Чагине», в отличие от Сонечки Мармеладовой, принимает покаяние героя только в самом конце жизни. Понимание приходит к ней довольно поздно — но приходит, что важно.
Вспоминая евангельскую притчу (которую читают во время Пасхальной службы. — И.В.), можно говорить о том, что есть и работники одиннадцатого, последнего часа, и они получают награду. А вывод такой: пока живешь, ничего не поздно.