— Надежда Ильинична, честно признаюсь, завидую вам: вы общались с Бродским! Расскажите, как это было?
— Был май 1991 года, я приехала в США на конференцию русских и американских славистов и американистов. Это был проект, который придумали декан МГУ Ясен Николаевич Засурский и профессор Принстонского университета Эллен Чансиз.
В последний день перед отъездом переводчица Цветаевой и Татьяны Толстой Джейми Гамбрелл и ее друг, тоже переводчик и секретарь Иосифа Бродского Саша Сумеркин предложили нашей небольшой группе пойти в гости к Бродскому. Конечно же, мы с радостью согласились.
— Пошли вместе с Засурским?
— Нет. Ясен Николаевич в это время встречался со своими американскими друзьями-писателями. Кстати, он, как мы быстро поняли, не только лучше многих американцев знал американскую литературу, но и бывал у Фолкнера, Стейнбека, Доктороу и многих других.
А мы (преподаватели Галина Белая, Елена Скарлыгина и я, в то время сотрудница отдела литературы «Огонька», только что защитившая диссертацию) пошли к
Бродскому.
Помните строчки: «Мы пришли к поэту в гости»? Вот как-то так и произошло.
Было ясное утро, пели птицы. Саша Сумеркин ждал нас на крыльце симпатичного особняка в английском духе на Мортон-стрит в Сохо. Джейми поспешила нажать кнопку нужной квартиры. Мы все трое, не сговариваясь, посмотрели друг на друга, как будто хотели запечатлеть ответственный момент.
— Как вас встретил Бродский?
— Он нас ждал, он очень обрадовался. Усадил немедленно в гостиной, порядком прокуренной, немедленно достал холодную бутылку шампанского, ловко открыл, наполнил бокалы, потом долго держал в зубах пробку, раздавая салфетки и открывая коробку с печеньем.
— Какое впечатление он тогда на вас произвел?
— Джинсы, рубашка. Слегка растрепан, взволнован, как подросток. Он вообще показался тогда больше всего похожим именно на подростка, которому не терпится прочесть очередной сонет Марии Стюарт, который он только что сочинил... Посетителей из СССР — еще был СССР — у него было немного.
— И о чем вы тогда говорили?
— Он говорил больше с Галиной Андреевной об общих знакомых. Рассказывал о работе в Библиотеке Конгресса, к которой совсем недавно приступил в должности поэта-лауреата. И о том, как читает лекции, как лечит больное сердце, как задумал серию дешевых книг американских поэтов...
Незабываемая интонация, которая сегодня звучит в его залах Музея Ахматовой, запечатлена в фильмах, записях — мы ее слушали в просторной светлой комнате, заполненной дымом и радостным удивлением узнавания.
Он спрашивал про Москву, про поэтические вечера, про писательскую ассоциацию «Апрель», про «Огонек» и Коротича... Курил он непрестанно, зажигая новую сигарету от предыдущей.
— А не вы ли тогда уговорили его напечатать что-то в СССР?
— Дело было так. В какой-то момент я набралась наглости и спросила, не хочет ли он что-то передать для публикации в «Огоньке». Иосиф Александрович замер.
«Меня напечатают в «Огоньке»?» — и удивленная бровь подростка. — «Ну конечно же».
Домой я везла рукопись новой поэмы «Вертумн». Через две недели она была опубликована. Это была первая публикация Бродского в СССР после отъезда.
— Он ее успел увидеть?
— Да. В следующий раз я привезла ему публикацию. Тогда мы снова были с Джейми и Сашей, который уже болел, обсуждали последние новости, недавний путч (мы с Джейми вместе были в Москве три дня в августе), литературные баталии, публикации... С нами была жена Бродского, Мария, очень молодая и красивая. Помню, она принесла чай, села в позу античной задумчивой богини на пол и не шелохнулась все время, пока мы разговаривали, час или около того. Джейми дружила с Бродским и Марией, она была одним из немногих, кроме Саши, близких и постоянных друзей. Как и Михаил Барышников. Барышников пришел к Бродскому, когда я еще через год приехала взять интервью для журнала о современном литературном процессе. Он был слегка подшофе и очень хотел принять участие в разговоре. Интервью получилось очень забавным, Бродский постоянно переключался с литературных сюжетов на экономические, он воодушевленно говорил о необходимости развития фермерства в России, реформ в сельском хозяйстве, вспоминал Столыпина. А Барышников вдохновенно комментировал литературные новинки и последние публикации. Только много лет спустя я поняла, почему поэта так волновало положение дел в сельском хозяйстве.
— И почему же?
— Потому что он провел в ссылке в деревне полтора года. Я поняла это, когда оказалась сама в Норинской — той самой далекой архангельской деревне, где Бродский жил. В Норинской сейчас музей, с любовью сделанный ленинградскими художниками и друзьями поэта, туда едут туристы, среди экспонатов — публикация в районной газете двух стихотворений, «Осень» и «Тракторы на рассвете», и запись голоса — главный редактор рассказывает, как она решилась напечатать эти стихи...
— Правда, что другой знаменитый поэт, Андрей Вознесенский, подозревал вас в особом отношении к Бродскому?
— Наши короткие встречи с Бродским действительно не остались незамеченными. Не раз и не два Андрей Вознесенский, также автор «Огонька» (и хороший знакомый моего мужа в то время), периодически многозначительно о них мне напоминал. И говорил — ну, если будем в Америке в одно время, я вас найду у Иосифа...
Давно нет Бродского. Нет великолепной Галины Андреевны Белой, скоропостижно умерли Саша, Джейми, Лена.
Но память о наших встречах, пробке из-под шампанского, откинутой пряди со лба и удивленном взгляде подростка, бросающего вызов звездам и судьбе, не ослабевает.
— Кто та американка, которую «уличили» в связи с Бродским?
— Моя подруга — профессор русской литературы американского Университета Дрю по имени Кэрол Юланд. Пять лет назад она неожиданно обнаружила свое имя в новой биографии Бродского. Она приехала со студентами в Москву на каникулы, зашла в книжный магазин и купила книгу Владимира Бондаренко в малой серии ЖЗЛ. Эту книгу, с нервными пометками карандашом, она принесла мне в тот же вечер, примчавшись в невероятном волнении, оставив студентов самостоятельно гулять по нашей столице. В отмеченных абзацах говорилось о том, что в Нью-Йорке Бродский два года встречался со студенткой-слависткой Кэрол Юланд, которая очень переживала их разрыв. Этой девушке и их отношениям были посвящены несколько стихотворений, которые автор также проанализировал.
— Так и было?
— Я никогда не встречалась с Бродским! — восклицала Кэрол. — Конечно, я его знала! Но всё то время я была со своим мужем, у нас была маленькая дочка, вся моя жизнь — университет и дом! Я страшно уставала и никогда не изменяла мужу!
Довольно быстро удалось восстановить, как нам казалось, реальную причину произошедшего. Автор биографии в малой серии ЖЗЛ, в отличие от автора «большой биографии» Бродского в том же издательстве, поэта-эмигранта Льва Лосева, не слишком вдавался в детали нью-йоркской жизни своего героя, книга в основном написана на российском материале. Скорее всего, он слышал о романе Бродского со студенткой Колумбийского университета. Роман действительно был, и девушка сильно переживала, но потом вышла замуж и просила друзей никогда не упоминать ее имени в этой связи. Друзья так и поступили. Кэрол Юланд ее хорошо знала, она тоже училась в Колумбийском университете и писала о поэзии и культурной жизни позднего советского Ленинграда, много выступала на конференциях и печаталась в научных журналах. Так что Бондаренко просто перепутал.
— Эта история не создала Кэрол проблем?
— Нет. Муж Кэрол и ее уже взрослая дочь отнеслись к произошедшему с юмором. Но Кэрол как серьезный ученый и настоящая американка хотела восстановить справедливость. Она написала директору издательства вежливое письмо с просьбой исправить ошибку и указать автору на недопустимость использования ее имени в таком контексте. Через некоторое время, уже вернувшись домой, она получила по электронной почте короткую записку от автора книги, который высказал сожаление о своей ошибке. Кэрол написала, что просит в следующем издании ее устранить и по возможности проинформировать о ней аудиторию. Больше писем из «Молодой гвардии» она не получала и успокоилась. Следующим летом она снова приехала со студентами в Россию, к тому же она уже работала над книгой об истории уникальной серии биографий ЖЗЛ (книга недавно была напечатана, это первый фундаментальный труд об этой уникальной серии, придуманной издателем Павленковым еще до революции и продолженной впоследствии Горьким). Конечно, в первые же дни в Москве она поступила в магазин «Молодой гвардии» на Сущевской улице. Книга Бондаренко к тому времени получила известность, автор в противовес большинству исследователей и критиков представлял нобелевского лауреата не как жертву режима, но как патриота и державника, не лишенного симпатии к имперским практикам. Так что неудивительно, что издательство выпустило новый тираж. Кэрол немедленно купила книгу. И — снова увидела историю о своем несчастном романе с русским поэтом! Бросилась снова писать в издательство, но ответом было молчание.
— Она подала в суд?
— Нет, это противоречит ее принципам. Она стала рассказывать об этом случае на конференциях. Тем временем некоторые друзья, узнав о ее битве за справедливость, пожимали плечами — а собственно, что плохого в том, что у нее был роман? Бродский крутил их достаточно, кто-то всю жизнь гордится даже мимолетным знакомством.
Тут началась эпидемия ковида. Подруга продолжает надеяться на то, что издательство исправит ошибку, хоты бы уже в третьем издании, и что биография поэта не будет включать этот фейк. Тем временем в университете, где она преподавала почти тридцать лет, история стала обрастать апокрифами. Недавно она слышала, как студенты с гордостью рассказывали сверстникам: «Знаете, у нас такой крутой универ, у нас преподает профессор, которая два года встречалась с самим Бродским!» А будущие исследователи русской литературы через много лет, вполне вероятно, будут писать о романе нобелевского лауреата с молодой слависткой Кэрол и сопоставлять детали ее реальной жизни со строками, посвященными как будто бы ей.