«Здесь мне один год — так написано с обратной стороны карточки: «Йосеньке годик». Но я себя таким не помню. Мне кажется, помню, как папа с мамой везли меня домой на трамвае из роддома завернутым в одеяло. Но рос-то я чудовищным ребенком, который в доме все переворачивал вверх дном. Мне было интересно, как бритвочкой разрезать ширму, как чашка падает и разбивается… В общем, совершал страшные гадости, но я-то не считал это гадостями или пакостями: мне просто было интересно, как все устроено. Поэтому разбил весь сервиз нашей соседки — маминой подруги. Она потом жила в Америке, и когда я туда приехал, то вернул ей свой детский долг: купил прекрасный сервиз».
«Это Берлин, 1945 год. Май. Папа только что выиграл соревнование союзнических армий в самом сложном классе — заезд на мотоцикле с двигателем 750 куб.см. А до этого он в Берлин въехал на танке, расписался на Рейхстаге… Так вот, на тех соревнованиях Жуков стоял на трибуне, и папа, проезжая мимо на своем стальном коне, привстал и отдал маршалу честь. Жуков подарил ему мотоцикл с серебряной табличкой, и папа на этом мотоцикле отправился в отпуск: доехал до Одессы, а из Одессы — до деревни, которая называлась колхозом имени Андрея Иванова. Приехав туда, папа продал мотоцикл, на вырученные деньги купил своему отцу, то есть моему деду, корову и стог сена. Но оставил себе серебряную табличку и после отпуска на перекладных вернулся в Берлин. А там у коменданта Берлина с американской стороны товарищи его (и он вместе с ними) украли точно такой же мотоцикл. Прикрутили табличку, новые номера, и он ездил дальше».
«Это мои дочери, они уже взрослые. Старшую, Машу, я держу на руках — тогда мы с ней были в Болгарии. Увидев мою последнюю книжку «Во всем виноват режиссер» (это учебник), она почитала/полистала и сказала: «Ты Уилсона назвал европейским режиссером, а он американский. Повнимательней будь». Это вся ее рецензия на книжку отца, которую все хвалят. Теперь Маша сама стала мощной художественной единицей: получает призы и премии как художник, начинает ставить как режиссер, набирает аспирантов. Что ей папа? Однако она не понимает: для 20-летних, которые к ней поступают, она такая же старомодная тетенька, как я теперь для нее.
А Саша — другая. Очень талантлива и очень непостоянна. Со студенческих лет прикладывает свой талант то к одному, то к другому. Проступила на филфак, ездила по фольклорным экспедициям, но на пятом курсе резко решила стать журналистом — писала для глянцевых журналов фантастические интервью. Потом была успешным парикмахером и флористом. А сейчас она фотограф, и я уверен, что через полгода она займется космосом или кулинарией. И терпеть не может, если я пытаюсь ей помочь. Я очень люблю своих дочерей, в них есть замечательные качества: они высоконравственные, предельно честные и благородные. Это у них от матери — актрисы Марины Хазовой».
«Когда маме исполнилось 80 лет, я стал думать: что ей подарить? Образование у мамы никакое — один курс медицинского училища, но у нее был талант рассказчика, и она писала фантастические письма. И тогда я попросил: «Мама, ты все помнишь, замечательно рассказываешь, как вы ехали в эшелоне, как при тебе погибли родители… Я тебя очень прошу: запиши это на бумаге». И мама записала, и я, ничего не подозревая, показал ее рассказы сначала в Одессе — редактору издательства, расположенного на углу Дерибасовской и Ришельевской. Рассказы тут же напечатали, потом еще они вышли в Киеве. А в Москве мамины рассказы как книгу издал президент Российско-еврейского конгресса Юрий Каннер. И вот на этом снимке я как раз показываю книгу маме. Она была удивлена, ведь на обложке стояла наша с ней фотография, где маме 21 год, а мне — три. А автор книги — Фаина Райхельгауз. И вот прошло больше десяти лет. Я дал книжку почитать актрисе Елене Санаевой. И она сыграла маму. Так мама моя ожила в спектакле «Фаина. Эшелон»…»
«Моя первая встреча с Валентином Гафтом: «Современник», читаю «на труппе» свою пьесу «Из записок Лопатина», которую написал по повести Константина Симонова «Двадцать дней без войны». И Константин Михайлович Симонов сидел рядом. Встал вопрос: надо ли ставить пьесу про войну или нет? Все подняли руки: «Надо!» — и лишь один человек был против: это Гафт. Тогда я назначил его на роль Лопатина, на что Волчек сказала: «Ты сошел с ума! Даже я его боюсь, не назначаю…» На первой репетиции Валентин Иосифович на моем экземпляре пьесы написал:
«Райхельгауз, к вам от Лопатина записка — «Не подходите к Гафту близко».
Мы потом с ним дружили. Когда же меня выгнали из театра Станиславского, и мне некуда было деться, я шел по улице и встретил Гафта. Пожаловался, что мне не разрешают ставить в Москве, а он на это: «Я знал, что так будет. Я тебе написал эпиграмму» — и прочел:
«Одесский пляж на время бросив,
В Москву пожаловал Иосиф.
Но наступила пауза
В карьере Райхельгауза.
Не съездить ли для интересу
Тебе назад, в свою Одессу…»
«Этот снимок сделан, когда только-только начался наш театр, и мы только получили помещение на Трубной площади. И как-то я пришел на день рождения к Людмиле Ивановне Ивановой, а к ней пришел выпускник физмата МГУ Сережа Никитин. И он спел пару каких-то арий — помню: «Голубушка моя…» Я аж ошалел: «Умоляю, допиши! Завтра начинаю репетировать». И они с Дмитрием Сухаревым стали срочно дописывать, а мы с Любой Полищук и Аликом Филозовым стали искать третьего актера для спектакля «А чой-то ты во фраке?» по рассказу Чехова «Предложение». И нашли — Алексея Васильевича Петренко. И дальше было сплошное счастье — репетировать и сочинять с ними тот грандиозный спектакль. Во втором составе были Гурченко и Володя Кочан, а теперь из них всех я один остался. «Фрак» прошел сотни раз, объездил полмира, я и сейчас хочу его восстановить, но пока артистов такого класса найти не могу».
«Еще в Одессе я слушал пленочки с его песнями, знал на память и в каждый спектакль, начиная с дипломного, вставлял из них кусочки. А надо сказать, что меня долго не выпускали за границу — и выпустили, когда мне было уже за сорок. И я приехал в Варшаву, а когда возвращался в Москву, увидел на вокзале тихого, скромно курящего человека. Когда я понял, что это Окуджава, чуть с ума не сошел. Подошел к нему и, запинаясь, начал что-то лепетать: «Вот я режиссер, вот спектакль…» Он говорит: «Ну, сейчас поезд двинется, вы приходите к нам в купе, номер такой-то». — «А можно?!» И он произнес фразу, которая меня потрясла тогда: «Сочту за честь». «Кто я такой?» — думал я тогда, а дальше… Все последние годы он читал и пел только у нас в театре и на Трубной площади».
«Я закончил ГИТИС и даже не успел защитить диплом, а Галина Борисовна Волчек пригласила меня работать штатным режиссером в «Современник». Она делала сложнейший спектакль «Эшелон», и на этом снимке мы с ней сидим на репетиции. В нем были заняты почти все актрисы «Современника», и каждая из них представляла собой крепкий орешек: Таня Лаврова, Нина Дорошина, Людмила Иванова, Леночка Козелькова — каждая звезда! Шел очередной прогон, артистки демонстрировали свое нежелание играть как нам надо, и Галина Борисовна, надо отдать ей должное, тогда сказала: «Делайте так, как сказал режиссер Райхельгауз» — и дожала прогон. Мне, молодому неопытному режиссеру, она позволила на репетициях многое в спектакле перелопатить, привезти из Одессы своего художника Михаила Ивницкого. Вообще, она вела себя как мама, как коллега, который уважала в тебе профессионала. Волчек я очень многим обязан: у нее учился, как руководить театром, как вести себя с коллегами… И у меня в театре каждый сезон тоже обязательно есть постановка дипломника».
«Мое счастье в ГИТИСе — в моих великих педагогах: Андрее Алексеевиче Попове и Марии Осиповне Кнебель. Но не меньшая удача состояла еще и в том, что 1 сентября 1968 года мы оказались в общежитии в одной комнате с Толей Васильевым. Наши койки стояли под углом друг к другу, а между ними — тумбочка. На тумбочке лежали две толстые тетради: одна — дневник, в котором Толя записывал свою жизнь и творчество, убежденный в том, что он будет опубликован и размещен в музее Бахрушина (что и произошло). А на второй тетрадке было написано: «Наблюдение за персонажем. Йоська Райхельгауз». И я читал о себе как о персонаже. Мы дружим с ним всю жизнь, а дружить с ним непросто. Он приезжает ко мне в Жаворонки, мы с ним выпиваем, разговариваем… Счастье, что у меня есть такой друг. И не он один, но Толя — первый среди равных».
Когда я начинал ставить пьесу Семена Злотникова «Уходил старик от старухи», даже вопроса не было: кто будет старухой? Конечно, Мария Владимировна Миронова. Пьеса ей очень понравилась, но она сразу меня предупредила, что большой проблемой будет найти для нее артиста на роль старика. Я думал, она шутит, и предложил Гафта — она сказала, что Гафт для нее «слишком умный». Лева Дуров для нее оказался «слишком быстрым», Этуш — «слишком знаменитым», да и все остальные тоже были мимо. Прошло время. Вдруг звонит: «Послушай, я, кажется, подобрала для себя старика. Но есть одна проблема: он пацан». — «Что значит «пацан»?» — не понял я. «Он младше меня на семь лет. Это Мишка Глузский». И, надо сказать, она долго переживала, что он младше, хотя играли они грандиозно. А когда я первый раз привел ее в театр и стал объяснять, где у нас тут что, она остановила меня и сказала: «Деточка, когда не то что тебя, а твоих родителей на свете не было, наш папа водил нас сюда на воскресные обеды. И здесь, в зале, стояли столы, была эстрадка, и для нас пели Шаляпин с Собиновым. А мы сидели за столами с накрахмаленными скатертями, и справа и слева от тарелок лежало по семь вилок и по семь ножей… Так что не надо тут мне рассказывать, куда идти».
«Это финал конкурса «Класс молодой режиссуры». Как на снимке, так и должно быть в любом нормальном театре, когда вместе собираются драматурги, режиссеры и артисты. Это молодые люди, на которых мы можем оставить наше великое достояние — великий русский драматический театр».