— Павел, остается ли загадкой фигура отца Корнея Чуковского? Кто был этот человек?
— Все давно прояснилось. Первый том 15-томного собрания сочинений Чуковского открывается автобиографическим эссе под названием «О себе». Корней Иванович написал этот текст в 1964 году. Там сказано: «…Я родился в Петербурге в 1882 году, после чего мой отец, петербургский студент, покинул мою мать, крестьянку Полтавской губернии; и она с двумя детьми переехала на житье в Одессу. Вероятно, отец давал ей вначале какие-то деньги на воспитание детей: меня отдали в одесскую гимназию, из пятого класса которой я был несправедливо исключен».
Этот «петербургский студент», судя по всему, — Эммануил Левенсон, молодой человек из благополучной семьи. Отсылаю вас к трудам прекрасного одесского краеведа Натальи Панасенко и биографии Корнея Чуковского пера Ирины Лукьяновой. И добавлю, что необыкновенно грустное описание поздней «невстречи» сына с отцом ярко описано в книге Лидии Чуковской «Памяти детства». Травма «незаконнорожденности» не заживала в Корнее Ивановиче никогда.
— «Всячески избегайте приписывать себе статус жертвы» — можно ли эти слова отнести к Чуковскому, который не афишировал свое простое происхождение, и, насколько мы знаем, никогда не спекулировал на теме «подъема из низов»?
— Никаких «статусов жертвы» он себе не приписывал, но в состояние отчаяния, судя по дневнику, впадал неоднократно. И было из-за чего: погибали родные и близкие, запрещали книги, по тому или иному поводу шельмовали его в печати. Что же до низов или верхов, то я вспомню лишь одно печатное сокрушение: когда он прочитал «Другие берега» Владимира Набокова (Чуковский знал автора еще отроком), где тот, опираясь на рассказы отца, выставил Корнея Ивановича несколько в нелепом положении.
«Выдержку из воспоминаний Вашего друга я получил, — писал он за границу своей корреспондентке (кстати, она была мистификацией, но это другой разговор), — и никак не могу представить себе, зачем и над чем [Набоков] глумится. Действительно, у меня не было гувернеров, какие были у него, и английский язык я знаю самоучкой. Он был барин, я был маляр, сын прачки, и, если я в юности читал Суинберна, Карлейла, Маколея, Сэмюэля Джонсона, Генри Джеймса, мне это счастье далось в тысячу раз труднее, чем ему. Конечно, это не мешает мне относиться ко многим его произведениям с любовью, радоваться его литературным успехам, — 65 лет литературной работы приучили меня не вносить личных отношений в оценку произведений искусства, но я уверен, что никто из знающих меня не поверит злому вымыслу знаменитого автора…»
Незадолго до смерти Чуковский проштудировал четырехтомные комментарии Владимира Набокова к «Евгению Онегину» и написал довольно ехидный отзыв на них (начинающийся словами великого уважения к этому труду и к таланту комментатора). Однако этот текст напечатали только после «горбачевской» перестройки.
— А о каком «злом вымысле» Набокова говорит Чуковский?
— Набоков написал, что, когда делегация русских литераторов и журналистов оказалась в Англии перед королем Георгом V, Чуковский, нарушая все правила этикета, пристал к монарху с вопросом: как он относится к творчеству опального тогда Оскара Уайльда? Да еще автор «Лолиты» прошелся по акценту Корнея Ивановича.
В защиту Чуковского могу сказать, что в 1922 году Корней Иванович выпустил в Петербурге изящную критическую книжечку под названием «Оскар Уайльд», биографию его судьбы и мастерства. Набоковы же книжек об Уайльде не написали (смеется).
— Консервация обстановки в переделкинском доме — как проходил этот процесс, возможно ли вообще «схватить историю»? И какова здесь роль Лидии Чуковской?
— Ее роль, как вы говорите, переоценить невозможно. Если бы не Лидия Корнеевна и ее дочь Елена Цезаревна, музея бы не было. Одна из публицистических работ Чуковской называлась «Куоккала — Переделкино» (1995), там она рассказала подробно, как все было. Это замечательное эссе выложено на сайте Chukfamily.ru. Ведь никакого музея поначалу никто и не задумывал, но в дом очень скоро потянулись читатели Чуковского, и она поняла, что это — их воля, и что эта воля — священна. Через пять лет после смерти отца Лидию Корнеевну исключили из Союза писателей СССР (за «открытые письма», поддержку Солженицына и Сахарова, за многое), и судьба музея повисла в воздухе. Но дом выжил.
Кстати, первое печатное издание, где о судьбе нашего музея — пусть и кратко, но было поведано, — это «Московский комсомолец». Летом 1987 года (Лидия Корнеевна тогда была еще под запретом, самодеятельный музей переживал суды «о выселении из незаконно занимаемого помещения») я написал простодушную заметку «Лесной дом» и принес ее в редакцию. Помню, как легендарная Наталья Дардыкина улыбнулась и внимательно посмотрела на меня, встретив в тексте упоминание имени Чуковской. Заметку напечатали. Это было одно из первых упоминаний Лидии Корнеевны в нашей печати — за полтора десятилетия. Спасибо вашей редакции, я бережно храню эту вырезку.
— Что вы скажете о Чуковском как лингвисте? Правда ли, что украинское происхождение вынудило его исследовать язык и это вылилось в книгу «Живой как жизнь»?
— Нет, о русском языке он стал писать не из-за украинского происхождения. Чуковскому просто была очень интересна эта тема, к которой он обратился еще в 1910-е годы. Одна из статей, предшествовавших будущему «Живому как жизнь» (1962), называлась «Новый русский язык». Это об умопомрачительной лексике времен нэпа. Он поражался, если не сказать — восхищался словотворчеством советского человека. Негодовал и ликовал одновременно. Интересно, что он сказал бы о нынешних новоязах? Лично я благодарен ему за диагностику и именование актуальной и поныне болезни языка — «канцелярита». Это, если помните, звучит примерно так: «Ты по какому вопросу плачешь, девочка?»
А насчет украинского происхождения — так сохранилась легенда (он и сам ее транслировал), что поэт Сергей Городецкий на одной из его ранних лекций педантично записал на бумажку, сколько раз Корней Иванович ошибся в ударениях или обнаружил в своих интонациях — мамины полтавские корни. Получив эту бумажку, Чуковский хорошенько поработал со словарями и впоследствии прекрасно говорил на основном русском языке. Вполне правдоподобно, по-моему.
— В книге детских перлов «От двух до пяти» собраны все находки Чуковского по наблюдению за детской психологией и детской речью? Все ли они изданы?
— При его жизни эта книга, которая до большевиков называлась «Матерям о детских журналах», а потом «Маленькие дети», выходила 21 раз. Одно время, кстати, она была лет на десять запрещена как вредная. После смерти Корнея Ивановича в нее всегда — приложением — входит изумительное (увы, незаконченное) предсмертное эссе — «Признания старого сказочника». Лидии Корнеевне, которая готовила в 1970 году этот текст к печати, пришлось снять свою фамилию как публикатора (из-за изгойства). От издания к изданию эта уникальная книга менялась. Я мечтаю о научных работах, посвященных этой теме.
— Насколько полно исследован архив писателя? Возможно ли обнаружение крупных произведений?
— Крупных — нет. 15-томник достаточно представителен: Елена Цезаревна Чуковская и известный филолог, доктор наук Евгения Викторовна Иванова сделали мощное издание. Но писем неопубликованных, насколько я знаю, — море.
— Могут ли быть находки в архивах спецслужб?
— Это вопрос не ко мне. Спросите у них сами. Я не интересовался.
— «Покорилися звери усатому» — это о ком?
— Думаю, что это собирательный образ. Но раз уж мы знаем, что сказка создана в 1922 году (об этом любители порассуждать о «сталинском следе» не знают), то, возможно, в ней немножко «отпечатались» острые усы Троцкого. Е.В.Иванова писала об этом очень доказательно. Троцкий не любил литературного критика Чуковского, бранил его в своих дореволюционных статьях, впрочем, как и Ленин. Другое дело — на кого и как повлияла эта стихотворная сказка. Я разделяю мнение тех, кто считает, что она «аукнулась» в известном «антисталинском» стихотворении Мандельштама: «…тараканьи смеются усища, и сияют его голенища». Корней Иванович знал Осипа Мандельштама еще с дореволюционных, куоккальских времен. В дневнике Чуковского сохранилось прелестное описание того, как Мандельштам навещал Чуковского в 1920-е в больнице и хвалил его книгу о Некрасове.
— Почему переложение Библии для детей, которое редактировал Чуковский, не вышло в свет даже в период «оттепели»? Насколько Корней Иванович был религиозен?
— «Вавилонская башня», о которой вы говорите, никак не была «переложением Библии», но попыткой адаптировать для детей в советских условиях некоторые основные сюжетные линии Ветхого Завета. Чтобы детям было легче ходить по галереям и Эрмитажам, то есть, проще говоря, как-то приобщить их к мировой культуре. Книга готовилась к изданию, Бога в ней уже заменили на «волшебника Ягве», убрали слова «евреи» и «Израиль». Но тут Корней Иванович дал интервью газете «Труд», и это заметили китайские комтоварищи. Они и выругали «старого ревизиониста» в своей прессе, которую быстро доставляли в Москву и переводили на русский. В общем, наши решили перестраховаться и пустили издание под нож.
Это интересный сюжет.
Что же до религиозности, то ответ: не был. Кажется, иногда сожалел об этом. Но душа в нем была: беспокойная, живая, по-своему очень «религиозная». Он истово верил в идею просветительства, особенно по отношению к малым детям. И эта вера была, я думаю, не материального свойства, но почти духовного.
Он догадывался о своей миссии — давать людям хорошие книги: сказки ли это или монография об искусстве художественного перевода. Он всегда был готов отдавать. Живя в довольно мучительное время, сражаясь за свое существование в литературе, соглашаясь на разные компромиссы и самопоношения, я могу сказать с уверенностью: стяжателем он никогда не был. А на людей искусства, на творцов смотрел с удивлением и восторгом.
— Какие произведения Чуковского написаны в Переделкине?
— Последняя большая сказка «Приключения Бибигона», книга воспоминаний, точнее, литературных портретов «Современники»… Затем — «Живой как жизнь», поздние некрасовские и чеховские труды, «Мой Уитмен» — в его окончательном виде. Сделал кучу переизданий. Многое. Ведь после смерти жены в 1955-м он перебрался за город насовсем.
— Как понять феномен его «многостаночничества»: поэт, прозаик, редактор, лингвист, литературовед, критик, переводчик, психолог — всего и не перечислишь?
— Он где-то сказал: «Отнимите у меня перо, и я перестану дышать». Может, и этим. А еще — невероятное трудолюбие, жажда самообразования и неугасимый интерес к свершению открытий в самых разных литературных областях. Поразительно, что ко всему прочему ему удалось невероятное: некоторой частью своей творческой натуры (я имею в виду сказки, конечно) стать народным писателем. Строчки его стихов без натуги могут повторить миллионы людей, с детства говорящих по-русски. Ведь им читали это все вслух — в младенчестве. Теперь они читают это вслух сами. И ведь есть кому читать, как вы догадываетесь, — миллионам малышей. Со временем, я думаю, его поэмы окончательно станут фольклором, не потеряв при этом своего авторства. В конце концов, кто же из нас не знает этих двух слов: «Корней Чуковский»?
ПРЯМАЯ РЕЧЬ «МК»
Сергей Агапов, заведующий Домом-музеем Корнея Чуковского, ученик, помощник и верный соратник Лидии Корнеевны Чуковской:
— Больше полувека, как нет с нами Корнея Ивановича. Многие литературные судьбы за это время ушли в историю. А интерес к Чуковскому и его книгам, я сужу по потоку посетителей в дом-музей, растет и растет. Почему? Мне кажется, что за эти годы выявилась удивительная особенность Корнея Ивановича: его безграничная любовь и сочувствие к людям, желание бескорыстно делиться с ними радостью приобщения к отечественной и мировой культуре.