Директива «уничтожить формализм»
— Ваши родители Дмитрий Сарабьянов и Елена Мурина были одними из тех, кто заново открывал авангард в 1970-х после десятилетий забвения. Помните момент, когда в вас проснулась страсть к этому направлению? С чего все начиналось?
— Я рос под картинами авангарда: у нас дома висели картины Любови Поповой и Аристарха Лентулова. Это было жизненным фоном. Но молодым всегда хочется идти каким-то своим путем, не таким, как родители. Раз уж я стал искусствоведом, то решил заниматься не тем, чем они. Выбрал раннее Северное Возрождение — франко-фламандскую миниатюру конца ХIV — начала ХV веков. Я про это писал диплом, были небольшие публикации на тему. Но времена были советские, и я писал, глядя на репродукции, подлинники все были во Франции. В конце концов понял: чтобы писать о книжной миниатюре, надо видеть ее в натуре. Поскольку возможности такой не было и я был уверен, что во Францию никогда не попаду, то сменил направление своих интересов. Я работал в то время в издательстве «Советский художник», где выходил ежегодник «Панорама искусств». Там можно было печатать запрещенные материалы: что-то о Татлине и Малевиче, но не очень теоретическое и серьезное, воспоминания, например.
— Вас привлекала запретность темы?
— Меня привлекало то, что можно было что-то сделать, несмотря на запреты. Мой начальник, заведующий редакцией Юрий Овсянников, был выдающимся человеком и издателем — он умел, в частности, лавировать между струй. Он понимал, что первая статья в журнале должна быть про Кукрыниксов, зато в середине можно про Малевича.
— Как случилась первая экспедиция в провинцию за авангардом?
— Благодаря Освянникову. Он мне сказал: «Сэр, — он так ко мне обращался, — мы ничего не издали по авангарду, кроме альбома Русского музея за 1920–1930-е годы. Надо издать альбом по авангарду! Может, поедете по музеям, посмотрите, что есть?» А я в это время уже начал ходить в архивы, где нашел списки Музея живописной культуры, где были листы, подписанные Родченко и Кандинским, куда, сколько и чего отправлено. И я начал ездить по этим спискам: Краснодар, Нижний Новгород, Киров. Первая поездка была в 1987 году. В течение двух лет ездил.
— Сколько работ тогда нашли? Вы сразу понимали, чья картина перед вами?
— Да. Опыт накопился, и дома было много западных книг по русскому авангарду. Первое исследование Камиллы Грэй, выпущенное в 1962 году, каталоги европейских и американских выставок, глаз уже был натренирован. Я нашел много работ, которые были спрятаны в запасниках. Мне их показывали, потому что у меня была бумажка из Москвы: просим сотруднику издательства «Советский художник» обеспечить доступ в запасник. Это действовало как волшебная палочка. Даже сотрудников не пускали в эти хранилища. Когда я первый раз приехал в Киров, молодая сотрудница с нами напросилась в запасник, ее туда не пускали. Такие условия были.
— Так уберегли эти картины — спрятав от всех, даже от своих?
— Да. В провинциальные музеи регулярно приходила директива из комитета искусств: «Уничтожить формализм». То есть нужно было собрать комиссию, признать вещь формалистической и уничтожить.
— Как — сжечь?
— Да. Сжечь во дворе, например. Это было повсеместной практикой. Помню, как мои друзья-книжники бегали во двор библиотеки Ленина, где жгли вторые экземпляры редчайших книг. Жгли литературу XVIII–ХХ веков. В хранении было тесно. Поэтому тем, кто вовремя оказывался на месте, удавалось что-то спасти. Хотя в музеях такое редко происходило. В Хабаровске был случай, когда сожгли произведения авангарда. Но в основном музейщики сохраняли.
— Когда авангард перестали считать формализмом? Как возрождался интерес к нему?
— Постепенно. Сначала узнали это искусство на Западе — во многом благодаря Георгию Костаки. Он возил свою коллекцию в Европу и Америку, рассказывал о художниках, продавал что-то иногда, чтобы на эти деньги купить в СССР другие работы. Так он популяризировал это искусство, и очень успешно. На Западе авангард стал популярен и дорог. Первая большая выставка, где появился авангард, — это «Москва–Париж» в Пушкинском музее 1981 года. Это веха в признании авангарда в России, и то она случилась благодаря французам. Это была совместная выставка, сами по себе мы бы еще долго держали все под замком. А в 1987 году было устроено несколько выставок под названием «Искусство и революция», привязанных к 70-летию Октябрьской революции, тогда повезли авангард в Японию, Венгрию, еще куда-то. Тогда в СССР признали, что авангард есть, мы впервые его показали за границей.
«Слепая» атрибуция
— Перенесемся в 1990-е, когда вы начали работать над энциклопедией авангарда, это направление стало популярно, цены на картины взлетели, появилось много подделок. Как часто тогда вы сталкивались с фальшивками?
— Это регулярно происходило. Но начать надо не с меня, а с людей, которые первыми стали изучать авангард как ученые — вроде Евгения Ковтуна, Анатолия Стригалева, Аллы Повелихиной, Василия Ракитина, моего отца. Они создали научную базу. От них уже пошли люди, которые расширяли эту базу. Они подписывали очень много работ, к сожалению, не всегда настоящих, потому что тогда никакого инструментария не было, кроме глаза. Часто приходилось делать выводы по плохим малюсеньким фотографиям: к примеру, Ковтун по фото говорил — ну да, вроде Малевич. Они подписывали бумаги, не видя оригинала, это было распространенной практикой.
— Как много сегодня в музеях и частных коллекциях подделок, на ваш взгляд?
— Не думаю, что в музеях много. Была, конечно, история в музее-заповеднике «Ростовский кремль», где нашли три поддельные картины — Попова, Розанова и Малевич. На мой взгляд, две из них действительно поддельные — Попова и Малевич. Но история там очень запутанная, ее активно продвигал сотрудник музея Сергей Сазонов: якобы в 1950-е годы вещи заменили. Я в это не верю: в 1950-е годы никому дела не было до авангарда. Но есть факт — две поддельные работы в музее. Есть еще подделки в Музее современного искусства в Москве, которые мало того, что в музее, так еще в Госкаталоге. Я проверил почти все провинциальные музеи, за исключением двух-трех, все работы настоящие и хорошие. Другое дело — европейские музеи. Туда вещи попадали не в 1910–1920-х годах, как в России, и не в 1930-е, когда из Третьяковки авангардные вещи отправляли в ссылку в далекую провинцию, а позже — из частных рук, от каких-то нечестных людей. Не так давно была выставка…
— Коллекции Топоровского в Генте?
— Нет, эта история очевидна — полный запредел. Не надо быть специалистом, чтобы понять, что это подделки. Сундуков Малевич не расписывал. Другая история, противоположная: музей Людвига в Кельне устроил конференцию о подделках русского авангарда, которые нашли в составе коллекции. В целом это положительное явление.
— За последние 10–15 лет в Европе было немало громких процессов, были осуждены люди, сотнями штамповавшие подделки. Почему ведутся на фальшивки? Все-таки сейчас технологическая экспертиза многим больше развита, чем раньше.
— Это есть. Во Франции была опубликована книга — каталог-резоне с работами Натальи Гончаровой, где из 1500 вещей — 700 подделок. Мы обнародовали эту информацию, устроили пресс-конференцию, я даже в Думе выступал по этому поводу. Чем кончилось? Суд вынес решение, что в России нельзя распространять эту книгу. Вот и все! Работы никто не дал на обследование, чтобы сделать элементарные вещи — рентген, химию. То есть проблема так и осталась. Но, может быть, благодаря шуму эти вещи пропали с рынка. Я не встречал на международных аукционах работ Гончаровой из этой коллекции. Но это не значит, что они не продаются втихую.
«Малевич был философски настроенным человеком»
— Сейчас авангард признан, и многие крупные музеи сделали выставки, вышло много статей, книг. Почему до сих пор «Черный квадрат» — как красная тряпка, люди не понимают его значения, считая, что так и ребенок нарисует?
— Это искусство очень радикальное, поэтому оно и непонятно. Оно переворачивает тысячелетние представления об искусстве и его задачах. Особенно в России, где искусству, как ни странно, придают огромное значение. Нигде в мире искусство не вознесено на такую высоту — на пьедестал. У нас считается, что искусство формирует эпоху и образ мысли. Есть также заблуждение, что искусство принадлежит народу. А раз так, то народ должен его понимать. Еще мы привыкли, что наше искусство — будь то передвижники или соцреализм — борьба за добро и справедливость. А когда приходит искусство, которое занимается совсем другими вещами, противоположными — не человеком, а устройством мироздания, осмыслением философских проблем, оно непонятно. А то, что непонятно, лучше выбросить или обругать.
— Вы сформулировали простое объяснение — что такое «Черный квадрат»?
— Это «Черный квадрат». Тут можно фантазировать. Малевич тоже фантазировал, создавая свою формулу представления о мире. Он вообще был человеком очень философски настроенным. У него был очень рациональный разум и одновременно интуитивное чувство в искусстве. Это редчайшее сочетание, оно его двигало, поэтому он мог одновременно писать теоретические трактаты и что-то предвидеть своим творчеством. А предвидел он многое. Сравните, например, «Черный квадрат» с черной материей, о которой мы толком ничего не знаем. Русский авангард вообще многое предчувствовал…
— В начале ХХ века произошел переворот в искусстве — уход в лаконичные формы и философию, который сменился соцреализмом и сталинским ампиром, то есть возвращением к понятному, предметному, социальному искусству. А потом случилась вторая волна авангарда, новый уход в простоту форм. Будет ли третья волна авангарда?
— Я не берусь предсказывать будущее искусство. Сейчас настолько изменились технологии, что сложно что-то прогнозировать. Смены эпох были в рамках живописи, графики и архитектуры, в современных своему времени понятиях. Тогда не было виртуальной реальности. Возможно, будет так много всего, что захочется вернуться к простоте. Но это вопрос без ответа.
— Сейчас много написано об авангарде, тем не менее имена многих сподвижников Малевича не слишком известны. Поэтому работы учеников выдают за кого-то из известного трио — Малевич, Суетин, Чашник… Вы открыли выставку «Мир как беспредметность. Рождение нового искусства» в Екатеринбурге, где как раз много работ сподвижников, а красной линией проекта стали дневники одного из них — Льва Юдина. Насколько объемен этот пласт для изучения?
— Стержнем нашей выставки в Екатеринбурге стали дневники Льва Юдина, на которые нанизывалось это время, в этом и идея — показать через личное восприятие человека из ближнего круга Малевича эпоху взлета и растворения авангарда. Новые имена возникают вокруг великих — это нормально. У одного Малевича было человек сто учеников. До сих пор мы многого о них не знаем. Нужно открыть как можно больше имен. Дико интересно заниматься такими поисками, это своеобразная охота. Чем больше мы восстановим судеб, которые канули в вечность, тем больше сделаем для нашей истории и памяти этих людей. Это святое дело.
— Какое последнее открытие вы сделали?
— Заброшенная выставка в Яранске, о которой мы сделали проект «На телеге в ХХI век». Его мы представили год назад в Екатеринбурге, а в феврале он будет показан в Москве. Это совершенно удивительная история. Мне повезло. Я приехал в Вятку в поиске работ для выставки «До востребования-2». И там искусствовед Анна Шакина направила меня в Яранск, где в подвале краеведческого музея я обнаружил акварели Кандинского, графику Родченко, Степановой, живопись разных художников — русских, казанских, яранских, вятских. Всего 30 с лишним работ, которые забыли там больше ста лет назад. Хранились они то в одном месте, то в другом, пока не попали в краеведческий музей, где пролежали полвека. Выяснилось, что в 1920 году в Советск, который тогда назывался слобода Кукарка и жило там 4–5 тысяч человек, привезли выставку нового искусства. Ее сформировали люди из Петрограда, которые приехали в регион, чтобы поднимать культуру и учить современному искусству. Привезли туда на телегах выставку — мы даже нашли запись о том, что были выделены деньги на покупку лошади. Издали каталог, где объяснялось, что такое абстракция и вообще живопись и графика. После Советска выставка отправилась в Яранск и должна была объехать всю губернию, но случилась зима, дороги замело, и выставка застряла в Яранске на целый век.
— Это и есть революция просвещения — всех научили читать, писать и современному искусству…
— Пытались научить, но, к сожалению, не научили. Времени было мало, да и были противники. В книге отзывов сохранилась запись: «Лучше б купили пуд гвоздей, чем возить сюда эти картины». А времена были тяжелые, голод, гвоздей не было, а тут вдруг картины, да и еще абстрактные. Факт, конечно, удивительный — культура трегерства совершенно утопическая.
— Авангард изменил критерии оценки искусства…
— Он раскрыл горизонты.
— А сегодня используется та же оптика, что появилась в начале ХХ века? Есть ли у вас свои критерии: как определить, что искусство, а что нет?
— Все — искусство. И арт-рынок здесь не показатель. В каждую эпоху публике нравится разное. История авангарда это доказывает — она типичная. Современники авангард не признавали: искусство — это дамы в кринолинах или прекрасные пейзажи, а ваша мазня — это не искусство. А как обернулось? Кто помнит сейчас эти будуары? Никто. А про авангардистов знают все. Критерии очень шатки.
— Помните анекдот? Турист уронил очки в музее, и все бросились их фотографировать, думая, что это инсталляция.
— Это ведь могла быть и инсталляция — высказывание. Очень удобная формулировка, все что угодно в нее можно запихнуть.
— В этом и опасность.
— Конечно, но я на себя не возьму смелость утверждать, что это высказывание — искусство, а это — нет. Я думаю, что никто из современников не может с уверенностью это сказать. Тут работает время. Время само отсеивает что-то, а другое оставляет. И это довольно долгий процесс.
— А у вас есть своя коллекция?
— Какая-то есть, но я не коллекционер. Кто-то что-то дарил, что-то досталось в наследство, но я никогда ничего не покупал. Фальк подарил отцу одну работу. Его вдова позже подарила еще одну, когда родился мой брат Владимир, — парижский пейзаж 30-х годов. На выставке Фалька в Третьяковке было две работы из моей коллекции.
— Есть ли у вас произведение, которое имеет для вас особое значение?
— Я люблю Любовь Попову. Одна ее работа висит у меня над рабочим столом: живописная архитектоника 1916 года.
— А есть настольная книга?
— Их много. Перечитываю книги, уже прочитанные давно. Но в целом беллетристику я почти перестал читать — нет ни времени, ни внутреннего желания. Читаю в основном профессиональную литературу. Увы.