Темнота. Тяжелая музыка. Софит выхватывает висящие трупы в последней стадии разложения — хорошо, что тряпичные, но очень натурально выглядящие. У Грымова сцены, как кинокадры с жесткой отбивкой от события к событию, несут жесткую российскую историю: в первой части их особенно много. Не впадая в реализм в сочетании с натурализмом, режиссер прибегает к театру условности, активно используя приемы пластического театра и, что весьма неожиданно, предметного.
Не по росту и объему парики в буклях до плеч на головах московских немцев и голландцев — как шарж, как карикатура. И тут же другие, огромные парики из предметов постижерного искусства уже складываются в усыпальницу господина Лефорта, воспитавшего юного Петра и оказавшего на него огромное влияние.
Явление Петра тут как сон и воспоминание одновременно: в нем Петр Алексеевич — царь всея Руси, и он же — Петруша в мундире Преображенского полка, который вступает в диалог со зрелым правителем. В важнейшие моменты истории и личной жизни возникающий юный двойник русского самодержца молчаливо наблюдает за его деяниями (справедливыми и несправедливыми) себя же зрелого. Судья ему или соучастник? И такая двойственность существования исторического персонажа на сцене как нельзя точнее делает постановку фантасмагоричной, нереальной. Как нереальным кажется многое происходившее и происходящее до сих пор в российской истории.
Хотя все было реально: и казни стрельцов, жертвы при строительстве новой российской столицы, победа над шведами, пожар в Москве, сожженной самими же по пьяни. Была безродная немка Катерина, ставшая русской царицей... И царевич Алексей, казненный отцом.
Если первая часть «Петра», полная событий, принадлежит Петру, мощно сыгранного Юрием Анпилоговым, то вторая — царевичу Алексею (дебютная работа Владислава Свиридова). Здесь заметно поменяется стилистика, да и образ убиенного царевича Грымов представит не совсем в традиционном свете. Тема, к которой он обращается, вопросы, которые он поднимает, диктует и масштаб постановки — на скромной модерновской сцене более пятидесяти человек, огромное количество костюмов. Историзм в эстетике смешан с современностью, но не нахально, с вызовом, а вполне органично…
Грымов всматривается в историю страны, в ее ментальность, в характер народа. Свет в ней или тьма? Об этом мы и говорим с ним после премьерного показа.
— Юрий, почему за основу своей трилогии ты взял трилогию Мережковского?
— У Мережковского произведение называется «Христос и Антихрист». У меня — «Антихрист и Христос», то есть на второе место я поставил Христа. Почему? Во-первых, это мой угол зрения на трилогию, второе — должно быть движение от тьмы к свету. Алексей Толстой сделал все, чтобы никто не знал, что в его романе многое от Мережковского: он совершенно бесстыдно брал у того целыми главами. Однако Толстой в моем спектакле тоже есть: некоторые сюжетные узлы его романа мне понравились с точки зрения того, как красный граф мастерски выслуживался перед Сталиным — оправдывал злодеяния Петра ради большой идеи и того, что делал сам Сталин.
Работая над спектаклем, мы использовали архивные документы, переписку современников. Я ведь когда «Войну и мир» ставил, тоже прибегал к реальному общению реальных людей, а не к рассуждениям историков. Владимир Шишов, с которым я делал инсценировку «Петра», большой педант, а в работах, основанных на исторических событиях, педантизм необходим, особенно на старте. Потом уже идет художественное осмысление.
Кстати, после первых показов «Петра» у блогеров прочел, что, оказывается, я поставил спектакль про Навального. В образе царевича Алексея они увидели именно его — речь царевича посчитали похожей на речь оппозиционера на суде. Но это надо к врачам обращаться — легкая терапия необходима. Я не про это ставил. Что это за явление Петр I. Ну, пытался он сделать из меня голландца — не получилось. Самое сложное для меня было воссоздать атмосферу, этику и эстетику 1700 года — безумно жесткие времена были. Четыреста повешенных стрельцов целый год висели на стенах Кремля.
— Это реальный факт, что юный Петр самолично отрубил пять стрелецких голов?
— Реально. Петр ребенком страшно был напуган восстанием стрельцов, но детская память очень цепкая, и когда он вернулся из Германии, совершил эту страшную расправу. Петр склонен был к садизму: сам пытал людей, возил в экипаже саквояж с зубными и хирургическими принадлежностями. Лично отрубил пять стрелецких голов, а Алексашка Меньшиков — двадцать. Между прочим, именно после пережитого в детстве стресса у него развилась эпилепсия, начались приступы, хотя с рождения этого не проявлялось. Второй удар по Петру — смерть Лефорта, его друга, наставника и фактически отца.
— Петр с точки зрения сегодняшнего дня выглядит чудовищем. Он для себя Антихрист?
— В первом спектакле своей трилогии я поднимаю вопрос — как можно под знаменем Христа служить Антихристу? Петр считал себя любимцем Бога, о чем неоднократно писал и говорил. Но он себя поставил на уровень с Христом, и все начало рушиться. Он посчитал себя равным Богу, перешел грань. И любой политик, который когда-то перешел или переходит эту грань сейчас, приведет страну к колоссальным разрушениям.
Да, Петр I построил потрясающий, один из любимейших моих городов в мире — Санкт-Петербург. Но каждые пять лет там были страшные наводнения, люди гибли тысячами. Шведы не дураки, когда говорили Петру, что это место прекрасно стратегически, но там сплошные болота и топи. А Петр взял на себя амбиции построить новый город, потому что не мог простить москвичам того, что те на радостях, после победы над шведами, по пьяни сожгли Москву. Как же так — врагу не отдали Москву, а по пьянке сожгли?
Он не был очарован Россией — он был очарован Европой, и в этом была его проблема. Поэтому в первой части я показываю его «пионерский» оптимизм в желании построить нового человека (тут он пошел более революционном путем, чем большевики), попытался сразу разрушить устои и традиции, не говоря уже о церковной реформе.
— В России две крайности: не консерватизм, а косность, не либерализм, а радикализм, причем кровавый. И твой «Петр» это демонстрирует.
— Я показал этот радикализм, трагедию человека и то, как можно через колено сломать историю. Что Петр и сделал, а потом через колено сломали и самого Петра. Человек подошел к убийству — лично насмерть плетьми забил сына, царевича Алексея. Он фактически потерял жену, которая единственная ухитрялась спасать его от приступов эпилепсии, не прибегая к помощи врачей. Это уже после его смерти она пустилась во все тяжкие.
— Но твой первый из трилогии спектакль идет вразрез с официальным взглядом на государственность, символами которой остаются Петр, Сталин, да и Иван Грозный.
— С возрастом я понял, что, говоря о России, мы думаем о скрепах и культурном коде. Для меня лично этот код состоит из трех слов — вера, надежда, любовь. Если кто-то из российских правителей или сильных мира сего пытается убрать веру, то все рушится. Также рушится, когда убирают любовь (сострадание) или в очередной раз надругаются над народом, не исполняя предвыборных обещаний (уничтожение надежды). Мне лично, как молодому человеку, занимавшемуся живописью, много чего обещали — при Брежневе, Андропове, при Горбачеве (а при нем — больше всего). Ельцину я поверил и даже работал над его программой «Ельцин — наш президент», «Голосуй или проиграешь» и делал это абсолютно искренне. Но при этом мы потеряли великую страну — Советский Союз. Поэтому для меня модель — политическая, нравственная, человеческая — это вера, надежда, любовь.
— В спектакле звучит столько узнаваемых и поэтому поразительных вещей про воровство (коррупцию), про зависть и злобу друг к другу («нам хлеба не нужно, мы друг друга едим»). Зритель из этого делает только один вывод — в России ничего не изменилось с 1700 года. Это так?
— Спектакль мой говорит об одном — не надо ничего забывать. Я считаю, что человечество познало Христа, Будду и Мохаммеда. Но уровень морали человечества не изменился вообще. Полетели в космос — ура! Невероятные гаджеты — понимаю! А уровень морали все тот же. Мы разобрались с тем, что есть соплеменника нельзя, жертвоприношение богам — тоже ужас и ад. Я говорю о нас, о людях, о себе: я такой же мечтатель, как Петр, бывает, заблуждаюсь. Но, как Петр, не строю свою карьеру — строю театр «Модерн». И знаю — то, что идет у нас, ни у кого больше нет. И у нас есть успех — я же знаю, что происходит в кассе.
— К тебе придут ярые защитники Петра — символа мощного правителя? Сейчас активный зритель практикует такие акции протеста против художественных высказываний.
— Я не боюсь этого, потому что я искренен в своих постановках — и меня не надо защищать от нападок. Если вы не разделяете мою позицию на Россию, на историю, на миропорядок русского человека, вы имеете на это право. Но, извините, и я имею право на высказывание. А для меня театр или кино — это всегда высказывание. Обретя седую бороду, я, как художник, научился шифровать образы, но этот шифр не нужно разгадывать: хочу, чтобы люди смотрели спектакль сердцем. В сцене указа о Новом годе, его новом исчислении с 1 января, я прибегаю к эстетике, которой не было у Петра — китайского дракона не было. Но хочу напомнить — не за горами Новый год, а значит, будут фейерверки, от их взрывов ночью будут плакать дети, лаять собаки, орать сигнализации машин и сгорать дома по пьянке от фейерверков. Кто это сделал? Петр. Ну, любил он пострелять фейерверками, он это привнес и нас на это подсадил. Это от него у нас — догнать и перегнать. И с тех пор многие кинорежиссеры пытаются догнать и перегнать Голливуд. Зачем чего-то догонять, когда есть прекрасное китайское кино, японское и так далее.
— Вторая часть спектакля принципиально отличается от первой, и ее можно назвать царевич Алексей. У тебя он не истерик, а сильная личность. Значит, ты отступил от исторической правды?
— У меня так: в первой части Петр I — царь, во второй — он просто человек. Но я не отступил от фактов, они все точные. Но мы же не можем залезть в голову царевича или Петра, поэтому считаю, что царевич на суде в своей последней речи и то, как он вел себя, стал царевичем по-настоящему, а не плаксой, алкоголиком, слабым человеком. Петр надеялся, что суд его помилует, но он такое там сказал, что назад дороги Петру не было. Вот моя фраза: «Неужели, чтобы спасти Россию, нужно убить сына?»
— Ты настаиваешь на фразе, что после убийства сына с этого началось проклятие России?
— Да, я тоже так считаю, потому что Петр своими благими намерениями для России уничтожил три понятия — веру, надежду, любовь. А благими намерениями дорога вымощена в ад.
— Последний вопрос. В фойе в прозрачном кубе выставлена российская корона в форме черепа и с выпавшими, точно зубы, камнями. Что ты хотел сказать зрителю?
— На ней есть еще один символ России — шапка Мономаха. Как известно, при коронации у Петра короны не было. Он мог теоретически надеть шапку Мономаха, но не надел. И на нашей шапке, если ты заметила, ярко светится циферка один. Причем на месте креста, и это не просто так. Один для меня и есть Россия: едешь по Москве и повсюду видишь надписи — «Шиномонтаж №1», «Чайхана №1», Первый канал. Это наши амбиции, которые циферку один ставят выше всего на свете. Не Христа ставят выше, а свои амбиции. А выпавшие зубы у короны — это разрушение. Один из зрителей увидел, что они лежат рядом, как бы отпали, подбежал к капельдинеру: «Нужно срочно двусторонний скотч, у вас упали камушки с короны, могут украсть». А это не шутка.