Уже первая главная роль Полины в спектакле «Одна абсолютно счастливая деревня» в постановке ее учителя Петра Фоменко стала открытием яркой актрисы. Посмотреть на нее стремилась вся театральная Москва. А на недавнем «Кинотавре» показали «Портрет незнакомца» Сергея Осипьяна о Москве 70-х, где снялись актеры «Мастерской Петра Фоменко» и среди них Полина, которую можно было бы назвать примой, но само это определение по отношению к ней кажется неуместным. Полину часто приглашают в кино, но она избирательна и мгновенно чувствует фальшь. На кинофестивале «Окно в Европу», где мы и встретились, Полина представила «Асфальтовое солнце» Ильи Хотиненко, события которого происходят в провинциальном городе в начале 1980-х.
Она тоже родилась в малюсеньком, как сама говорит, городке Волгоградской области. И позднее туда, в задонские степи, приедет съемочная группа ее мужа Ивана Вырыпаева снимать «Эйфорию», поразившую красотой пейзажей. Полина тогда сыграла необыкновенно страстную молодую женщину в красном, как кровь, платье с невероятной энергией любви. И было это в самом начале ее кинокарьеры. А открыл ее Сергей Урсуляк в «Долгом прощании» по прозе Юрия Трифонова.
Фильм Ильи Хотиненко рассказывает о последнем лете детства, которое пришлось на момент распада СССР. 15-летний Артем переживает предательство отца, который решил не возвращаться из заграничных гастролей, первую любовь и катается на скейте.
— Картина «Асфальтовое солнце» автобиографическая для режиссера?
— Скорее ностальгическая. Илья Хотиненко задействовал кепку, которую, если не ошибаюсь, подарил его папе Владимиру Хотиненко Никита Михалков. По всей видимости, Илья ею очень дорожил в детстве. Мне кажется, у всех мальчиков с папами сложные, драматические отношения. Становление мужчины происходит, когда он смотрит на отца. Для мальчиков это очень важно. Картина Ильи как раз и рассказывает о таком непростом моменте, который усугубляет предательство отца. Я — мама мальчика. Главный там папа. Его сыграл Олег Ягодин. Артему Фадееву, а он главный герой, в реальности, как и моему сыну Пете, 16 лет. Это была интересная работа. Илья Хотиненко живой человек. У меня маленькая роль. Я же театральная актриса, снимаюсь редко, вообще не умею сниматься.
— Почему сейчас согласились?
— Это симпатичный человеческий материал. У меня у самой два мальчика. Илья предложил сделать немного странненькую маму, не от мира сего. Мы шутили, что идем в сторону героинь Елены Соловей.
— А вы не странненькая?
— Не знаю. Думаете, что странненькая? Мне кажется, что я вполне адекватная.
— В любом талантливом человеке есть какая-то аномалия.
— Мне кажется, я нормальная, но в моей семье дразнятся, тоже считают, что странненькая. Но выжить я могу. Этим же, наверное, все определяется.
— Недавно вы снялись у Сергея Бодрова-старшего в его опять-таки автобиографической картине «Дышите свободно», о которой он мечтал много лет.
— Я играю доктора Черкасову, которая лечит людей от заикания. У нее есть прототип, хотя мы далеко ушли от того, какой была в реальности эта женщина. Она хорошо справляется с проблемами других, а с собственными — не очень. Роль сложная. Не знаю, что в итоге получится. Черкасова влюбляется в одного пациента, и начинается что-то невообразимое.
— Потребовалось погружение в незнакомую профессиональную среду?
— Я посмотрела все, что касается моего прототипа, и влюбилась в эту женщину. В сценарии она немного не сочетается с человеком, который существовал в реальности. Она была цельным человеком и умерла в 80-х. Я встречалась с ее помощницей, работавшей с ней в юности. Уникальная женщина была. Помните Александру Стрельникову, сделавшую переворот в дыхательной гимнастике? Это такого же уровня женщина. У нее было семьдесят процентов излечения от заикания. Это фантастика! Сильная женщина, закончившая жизнь в клинике с нервным истощением. Мне показалось, что в сценарии она немного однозначная, и я постаралась сделать ее сложнее.
— У вас есть с ней портретное сходство?
— Никакого. Не знаю, почему Сергей Владимирович предложил мне эту роль. Она — антиженственная. Так часто бывает у людей, одержимых профессией, достигших в науке или другой сфере высот. Вспомните Софью Ковалевскую. У таких людей все женское куда-то загнано и даже приобретает уродливые формы. Наверное, срабатывает компенсаторная природа. Природа где-то больше дает, а где-то отнимает. Моя Черкасова иногда нелепо, глупо себя ведет.
— Сегодня трудно быть женщиной?
— Мне — нет. А как человеку — не очень хорошо. Я и сделала спектакль «1000 и 1 ночь» по «Сказкам Шахерезады», потому что там все в порядке с архетипами, есть мужчины и женщины, все понятно. В этой изначальной и древней ясности есть то, на чем держится природа, мир, человечество. А сейчас время релятивизма, который размывает. Все стало относительно. Весь XX век — время относительности. А сейчас оно достигло апогея, когда существует 32 пола. Это же размывает основы природы. Верующий человек назвал бы это отсутствием бога. А я скажу, что это отсутствие основ. Когда у человека их нет, то ему не на что опираться в восприятии жизни. У человека должна быть здоровая основа, заложенная природой. Были же Адам и Ева, а трансвеститов и трансгендеров не было. Меня бесит, что это декларируется как норма. После выхода моего спектакля меня спросили, не боюсь ли я обвинений в отсутствии толерантности. Мне бы не хотелось, чтобы мои дети думали, что все относительно.
— Вы старомодный человек?
— Мне кажется, что я современный человек. Хотя… Теперь уже, наверное, старомодный. Недавно во время спектакля «Одна абсолютно счастливая деревня» я подралась со зрителем. Он сидел в первом ряду, уткнувшись в экран телефона. Я у него мобильный отобрала. Думаю, что полтора часа вполне можно обойтись без телефона. Мой старший сын Петя, которому скоро 17, лишен Интернета и телефона уже два с половиной года.
— Не слишком жестоко лишать взрослого уже человека возможности свободно общаться? Не насильственный ли это метод воспитания?
— Насильственно вообще ничего нельзя делать. У нас дома нет Интернета, кроме моего личного в телефоне, и компьютера нет. Петя пользуется кнопочным телефоном. Если ему надо что-то выяснить, я ему даю свой телефон. Зато он научился играть на гитаре, прочитал много книг и собирается поступать в Литинститут. Современные дети торчат в Интернете по десять часов. Моему младшему сыну шесть лет. У него есть одна игра с английским языком. Если бы Петя страдал, ныл и все три года ощущал себя как в аду — это один разговор. Но он прекрасно себя чувствует и недавно сказал, что, наверное, я права, иначе бы он потерялся.
— Удивительно, что сын вас послушался. Ему же было 14 лет, когда вы отлучили его от компьютера и Интернета? Какой же надо иметь родительский авторитет!
— У нас бабушка, дедушка, вся семья встала на его защиту. Это была вынужденная ситуация. Я не говорю, что так надо делать. Надо объяснять, что Интернет порождает зависимость, и ограничивать время пользования им. С Петей я не успела вовремя это заметить. Есть дети, которые лечатся от компьютерной зависимости. Мне вообще не нужен Фейсбук, хотя у меня есть аккаунт и я могу зайти на страницу тех людей, которые мне интересны. Мне сорок с лишним лет, и я могу отключить Ватсап, а ребенок не может. Он всегда будет там сидеть.
— Вы как режиссер Вернер Херцог, у которого нет телефона и который взаимодействует с другими людьми через жену.
— У моих родителей тоже ничего этого нет. А они у меня умные. Папа — физик, мама — психолог. Они прекрасно обходятся без соцсетей, хотя Фейсбук у них есть. Интернет — полезная вещь. Просто дети смотрят совсем не то, что мы с вами. Многие даже не представляют, что дети смотрят в Интернете. Это очень страшно. Например, как спать с козой. Мальчик в классе моего сына смотрел документальные съемки смертей. Мне кажется, что человек получает гипертравму, если в восемь лет такое посмотрит. Очевидно, что это зло. Люди иногда говорят: «Да ладно, пусть смотрит. Сам разберется». Нет, он сам не разберется, потому что у него нет основы, не сформировалось сознание. Это все равно что дать ребенку почитать Томаса Манна в восемь лет. Что будет? Только плохое. Человек должен получать информацию, когда к ней готов.
— А в театре вы не превысили полномочия, когда, разрушив условную четвертую стену, подошли к зрителю и забрали у него телефон?
— Это плохо, недопустимо, но я это сделала в образе, как персонаж. Мне уже было все равно. А допустимо сидеть в телефоне весь спектакль? Думаю, что полтора часа вполне можно обойтись без него.
— Помню вас с момента прихода в театр Петра Фоменко. Сильно с тех пор изменилась публика?
— Катастрофически. Люди перестают считывать нюансы, понимают только печальку и радость. Произошло упрощение восприятия.
— Театр к этому приспосабливается?
— Приспосабливается, если мы говорим о театре вообще. Он должен быть современным, но не должен поддакивать времени. Это разные вещи. У Аверинцева есть размышления о том, что значит быть современным. Поддакивать времени в его худших проявлениях совсем не хочется. Но ты рискуешь остаться маргиналом. Никто тебя не поймет и не услышит, скажут: «Почему так сложно?»
— Вы сами ставите спектакли? Таким образом замещаете то, чего не хватает?
— Нет. Это вообще не замещение. Я существую в поле театра, и пришел такой момент, когда количество идей перевалило за какую-то черту. Я поняла, что сама могу что-то делать. Другое дело — хорошо или плохо. Я стараюсь быть строгой и честной по отношению к себе. Мне интересно на этой территории в пространстве театра искать, любопытно было поставить «Сказки Шахерезады». Хочу поставить спектакль по Чехову.
— Идеи приходят как озарение?
— Я давно прочитала сказки и удивилась, почему их никто не ставит в том качестве, в котором я их почувствовала. Это как первозданная литература, наскальные рисунки наивных первобытных людей, которые впервые узнали, что такое женщина, измена, любовь. В этой первозданности есть глубина и чистота. Они совсем не пошлые, эти сказки. Их наивная эротика родилась задолго до того, как появилось само это понятие. Меня это так рассмешило, и я сделала спектакль «1000 и 1 ночь».
— В ваш театр приходят новые актеры, и тем больше заметно, что это совсем другое поколение. Театр становится многослойным?
— Петр Наумович Фоменко учил каждое поколение актеров целых пять лет, и мы все говорили на одном языке. Теперь бывает трудно найти общий язык. У молодых другой бэкграунд, как принято говорить, но это мерзкое слово. Они смотрели другие фильмы, и я не могу апеллировать к ним. Когда что-то предлагаешь, то всегда с чем-то сравниваешь, спрашиваешь: «Помнишь этот фильм?» А они воспитаны уже на другом.
— Недавно мне одна актриса рассказывала, как буквально насаждает советское кино, чтобы приобщить студентов к уже неизвестной им культуре. Но нет ли в этом насилия?
— Нет. Дети же его смотрят, хотя черно-белые фильмы маленьким воспринимать все сложнее. Мой Петя обожает советское кино. Летом мы вместе смотрели «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен» Элема Климова. Я обожаю этот фильм. Он гениальный. И я думала: неужели мой ребенок его не посмотрит? Хотя Петя не знает, что такое пионерский лагерь. Мы после просмотра сняли клип и, отдыхая в деревне, постоянно напевали полюбившуюся песню. Надо такие фильмы включать после просмотра в пространство бытия, а не просто посмотреть и забыть. Надо этим жить.
— Что для вас сейчас самое существенное в жизни?
— Для меня всегда существенно одно и то же — мои близкие и любимые люди, мои дети и возможность что-то искать в театре.
— Не устаете от своей профессии?
— Невозможно от нее устать, потому что она бесконечна. Я бы хотела играть меньше спектаклей, которых бывает по 15 в месяц. Но я служу в театре, то есть я несвободный человек. Вот от этого я, конечно, устаю.
— Часто отказываетесь от предложений в кино?
— Я отказалась от фильма «Зоя». Начала читать сценарий и поняла, что там нечего играть. То, что мне предложили, трудно было назвать ролью. А главная героиня — просто девочка для битья. Зачем делать такой фильм? Я отказалась от роли в другой картине, получившей потом призы на международных фестивалях. Не хочу сниматься в конъюнктурных фильмах. Я читала сценарий и не верила своим глазам. Какое лукавство! Люди берут грязноватые и конъюнктурные штуки и делают вид, что снимают интеллектуальное кино. Мелко и скучно. Ни за какие коврижки не хотела бы сыграть ту роль, которую сыграл мой коллега. Смотришь фильмы Германа и Тарковского и невольно сравниваешь с тем, что снимают теперь. Я понимаю, что сейчас время дефицита смысла. Он как атавизм, аппендикс. А мне без него вообще скучно. Меня много раз приглашали в музыкальные телешоу, но я отказывалась. Во-первых, они мне не нравятся. А во-вторых, певицей себя не считаю, хотя люблю петь.