Он ярок, богат, он всегда актуален (актуальнее всего остального). Вообразите, что русский язык внезапно исчез. Вы проснулись, а его нет. Наш мир просто рухнет. Замолчат радио и ТВ, не выйдут газеты — но это пустяки. Хуже, что вы не сможете говорить.
Ещё хуже, что вы даже думать не сможете: русского нет, а на чужих языках вы способны только на примитивное: ессен, дринкен, хенде хох, куше авек муа. Окончательно превратимся в бессловесную скотину.
Именно в момент дурацких раздумий про наше всё мне и попалось на глаза экспертное заключение о языке и стиле Льва Толстого в «Войне и мире». Известный литератор А.Генис написал (цитирую с сокращениями):
Никто не скажет, что Толстой писал коротко, но его трудно назвать многословным. Толстой никого не торопит. Действие у него накатывает волнами, но читатель их не замечает. Он держится на них, как щепка в открытом море. В «Войне и мире» не происходит ничего неожиданного. Здесь все случайно, но закономерно. Ни мы, ни герои не замечаем, как оказались в гуще событий. Читатель «Войны и мира» дышит размеренно. Эпически подробные и неспешные сравнения не останавливают рассказ, а являются им, тогда как афоризм, каламбур, сентенция, блестящая метафора перегораживают поток речи. Но у Толстого непрерывность повествования, как вздох и выдох, органична, естественна и бесконечна.
Что побудило Гениса к публикации этих соображений — не знаю. Возможно, он не в фантазиях, а в реальности бывал в открытом море и видел там щепку (зоркий глаз). Почему он думает, будто ни мы не замечаем, ни герои не замечают, что оказались в гуще событий? Наоборот: и князь Андрей замечает, и Пьер, и Наташа, и даже глуповатая княжна Марья очень даже замечают гущу. Да и я всегда (даже в детстве) замечал.
Читатель — не щепка. Или: не все читатели — щепки. Щепкам безразлично, где плавать: в открытом море, в пруду, да хоть в тухлой луже. У щепки нет свободы выбора, и сравнение читателя с бессмысленной щепкой — крайне неудачное (особенно в тексте о литературе, а не о макулатуре).
Так или иначе, но возник эффект домино. Что-то толкнуло доминошку Гениса, она толкнула мою, я не удержался и решил ответить. Предмет достойный, ибо «Война и мир» — роман мирового значения, уже полтора века объект внимания, восхищения, изучения, всюду переведён (бедные переводчики!), всюду в школьной программе.
Чёрт дёрнул ввязаться в бессмысленную дискуссию. Прочитав случайно в соцсети восторги Гениса про стиль и прочее волшебство Льва Толстого; про то, что у него «непрерывность повествования, как вздох и выдох, органична, естественна и бесконечна», я и написал, что проза Толстого полна немыслимых анекдотических провалов.
Величия писателя я не отрицал, клянусь всеми буквами русской азбуки! И что вздох и выдох — всё-таки конечны, тоже смолчал. И что парой для выдоха является всё же вдох, а не вздох (совсем уж конечный), — тоже ни гу-гу. Только представьте: вздох и выздох — жуть.
Немедленно кто-то потребовал привести примеры анекдотических провалов. Их тьма. Вот навскидку из «Войны и мира»:
...прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте.
«Прожёвывая пирожок в рте» — это само по себе ужасно, даже фонетически и пр. Но и смысл конструкции ошарашивает, ибо в каком ещё месте (или каким ещё местом) можно жевать пирожки?
Вся эта картина странная: «в красивом влажном рте» — это нечто для порно, а ведь там война, фронт, жуёт здоровенный офицер князь Несвицкий.
Нормально было бы «прибавил он, жуя пирожок», а про влажность (слюни) и рот читатели догадались бы сами. Но Л.Н. изо всех сил старается быть живописцем, громоздит детали даже там, где они вредят тексту.
Моё падение в бездну Льва Толстого будет, обещаю, недолгим и весьма поверхностным.
Великий писатель — неоспоримо. Матёрый человечище (Ленин), глыба (Чехов). В «Войне и мире» блестящие волнующие эпизоды: капитан Тушин, бесстрашный в бою, трясётся от страха в присутствии генералов; Долохов зверски и подло обыгрывает Николая Ростова; княжна и княгиня дерутся за портфель с завещанием над телом умирающего старика Безухова; князь Василий с беспутным сыном Анатолем опозорились в Лысых горах — сцены написаны великолепно, ярко и сильно. Но и анекдотические провалы в наличии.
* * *
Начнём с описания местности.
Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты.
Что? Где? Куда? В молодости я занимался спортивным ориентированием (максимально быстрый бег по незнакомому лесу, километров 10, с компасом и картой, обнаруживая все хаотически разбросанные, затаившиеся контрольные пункты). Однажды даже стал чемпионом Москвы. Но и этот опыт не помог с первого разу понять подробную карту Льва Толстого — одну фразу с её двумя противоположностями и оконченным горизонтом.
Тот самый князь Несвицкий, прожевав пирожок в рте, отправляется к гусарам с приказом зажечь мост (чтобы отрезать французов) и на этом самом мосту попадает в жуткую давку: наша армия поспешно отступает.
В середине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Вопрос: кого прижало к перилам толстое тело князя? Князь Несвицкий, как всякий человек, состоит из тела и души. Душу телом не прижмёшь, это ясно. Остаётся одно: толстое тело князя прижало к перилам тело князя. Если бы Софья Андреевна, которая несколько раз (!) переписывала эпопею, решилась бы сказать мужу: Лёва, вычеркни три слова: «своим толстым телом» — станет лучше... Но либо не решилась, либо он счёл её замечание дерзким: он классик, а она фрау (киндер, кюхе, кирхе).
Проблемы Несвицкого на этом не кончились.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам. Землячки (солдаты), теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, мутные, невысокие волны Энса. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные, живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из-под киверов лица, с широкими скулами, ввалившимися щеками, и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи.
Если вы когда-нибудь попадали в настоящую давку (например, в метро в час пик), вы легко поймёте очередную ошибку Льва, который ни разу в метро не ездил.
Когда вы стоите, притиснутый толпой к двери вагона, и чувствуете, что вас сейчас просто расплющат, что вы видите? Вы видите головы и плечи. Это всё. Животы не видны, а уж ноги тем более.
На мосту не просто много людей, там адская давка; французы уже начинают обстрел моста из пушек. Толстой пишет точно: «сплошная масса». Кивера, лица, штыки, прижатый к перилам Несвицкий (высокий человек) видеть мог. Ноги — нет.
Не только с гусарами, но и с лошадьми в романе случаются чудеса.
— Эскадг'ону пг'ойти нельзя, — кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста. — Что это? как баг'аны! точь-в-точь баг'аны! Пг'очь... дай дог'огу!.. Стой там! ты, повозка, чег'т! Саблей изг'ублю! — кричал он.
Васька Денисов в этом романе и прежде уже тысячу раз картавил, мы уже наизусть выучили его отчаянную картавость, однако Толстой с фанатическим упорством изображает графически каждый случай дефекта речи хгаброго гусага, заставляя страдать поколения русских наборщиков.
Картавые — не редкость. Настоящая уникальность здесь совсем в другом. Вороной жеребец Денисова мигает ушами — единственный такой конь во всей мировой литературе. Да и вообще единственное такое млекопитающее (за насекомых поручиться не могу).
Ни в современных словарях (которые графу Толстому не указ), ни в Толковом словаре Даля такие причуды не значатся. Мигать могут только глаза или огоньки. Нормальная лошадь может прядать ушами, прижать уши, но моргать ими, зевать или оскалить их нельзя никому. Потому что власть русского языка выше власти любого писателя. (Словотворчество возможно, даже удачи случаются, но только с согласия Великого-и-Могучего.)
* * *
Великие вещи — все как одна:
Женщины, лошади, власть и война.
Киплинг.
Оставим мужчин, лошадей и войну, обратим внимание на мирную женщину — молоденькую, маленькую, миленькую беременную жену князя Андрея Болконского. Толстой откровенно любуется ею (внешностью, не умом; похоже, во всей огромной эпопее нет ни одной умной женщины; они либо милые дурочки, как Наташа, либо зануды, как Анна Павловна Шерер, либо глупые стервы, как Элен и Катишь — племянница старика Безухова). Итак, дамы и господа, на сцену приглашается княгиня Лиза Болконская; она появится несколько раз.
1. Молодая княгиня Болконская приехала с работой в шитом золотом бархатном мешке. Ее хорошенькая, с чуть черневшимися усиками верхняя губка была коротка по зубам, но тем милее она открывалась и тем еще милее вытягивалась иногда и опускалась на нижнюю. (Попробуйте мысленно представить себе все эти детали и воспроизвести движения.)
2. Говорят, что бал будет очень хорош, — отвечала княгиня, вздергивая с усиками губку.
3. Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала.
4. Маленькая княгиня изменилась за это время. Возвышение ее талии сделалось значительно больше, она больше перегибалась назад и чрезвычайно потолстела, но глаза и короткая губка с усиками и улыбкой поднимались так же весело и мило.
5. Княгиня говорила без умолку. Короткая верхняя губка с усиками то и дело на мгновение слетала вниз, притрагивалась, где нужно было, к румяной нижней губке, и вновь открывалась блестевшая зубами и глазами улыбка.
6. Глаза ее улыбались, ожидая, губка с усиками поднялась и так детски-счастливо осталась поднятой.
7. Милый друг, — сказала маленькая княгиня утром 19 марта после завтрака, губка ее с усиками поднялась по старой привычке.
К седьмому разу чёрные усики маленькой княгини достают настолько, что, будь моя воля, я бы на машине времени отвёз ей бритву или эпилятор. Почему, ну почему Софья Андреевна, в седьмой раз переписывая роман (и, значит, в 49-й раз усики), не сказала: «Лёва, пожалуйста!..» Боялась, видимо, ужасно.
8. Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике (страданье только что отпустило ее), черные волосы прядями вились у воспаленных, вспотевших щек; румяный прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт.
Маленькая княгиня вот-вот умрёт, рожая ребёнка. Читаешь и думаешь: хоть бы умирающую пощадил. Нет.
9. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение было на этом прелестном, детском, робком личике с губкой, покрытой черными волосиками.
Хоть бы мёртвую пожалел (ну и читателей заодно). Но всё, что он смог для неё сделать, это заменить трупику усики на волосики.
Конечно, это мелкие придирки (самому совестно), но так надоел столетний поток славословий, порою совершенно пустых, а иногда и малопонятных, типа «здесь всё случайно, но закономерно»...
Великий и могучий русский язык требует, чтобы им пользовались или гениально, как Пушкин, Гоголь, Набоков, Платонов, Высоцкий, или хотя бы аккуратно. Никаких румяных губок и румяных ротиков не бывает. Румяные щёки — да, румяное яблоко — да. Всё, что обычно белое, бледное, может покраснеть — зарумяниться. Губы могут быть красные, малиновые, посиневшие (от холода), но не румяные. И красный влажный ротик не может быть румяным. И ещё одно такое место... Но тут мы остановимся, ибо русский язык удивительно легко склоняет к непристойности.