— Александр, «Нацбест» этого года вы получили за «Покров-17», фантастическое повествование о закрытом городе. Сам собой возникает вопрос, есть ли тут отсылка к роману Камю «Чума»? И что для вас эта книга — дело всей жизни, главный литературный труд?
— Отдельный роман не может быть делом всей жизни, конечно, если ты не пишешь его всю жизнь. В книге несколько смысловых слоев, для меня самый глубокий в том, что эта книга о победе над смертью. Закрытый город — это и метафора отчужденности, и «Чумы», но скорее это метафора безумия, охватившего нашу страну в 1993 году.
— Ваш триумф хронологически совпал с ситуацией, которую в СМИ громко назвали «ограблением». Чтобы все подумали, что у вас чуть ли не денежную часть премии похитили. На самом деле у вас украли телефон. Что это для вас — серьезная потеря или курьез?
— Эта история скорее смешная и поучительная, нежели грустная. Хотя, конечно, она доставила множество проблем — я сходил в полицию, написал заявление. Думаю, они будут искать, раз читали «Фонтанку», смотрели новости. В комментариях в Фейсбуке мне написали, что в античные времена жертву богам приносили, если одерживали крупную победу. Будем считать, что этот такая «жертва». А вообще как знак свыше я это не воспринял. Зато было забавно наблюдать, как об этом все пишут. Видимо, не было особо новостей в тот день. Правда, история с телефоном немного перекрыла получение премии. Самый смешной заголовок был такой: «В Петербурге мужчина обнял и обокрал писателя». Но журналистам я все равно благодарен: шумиха повышает шансы на то, что доблестные сотрудники полиции будут заниматься поисками.
— Есть стереотип, что в литературном мире рулят либералы. Вы этот стереотип разрушаете, раз были на Донбассе, сочувствуете жителям региона.
— Такой стереотип существует. Недавно я читал лекцию в библиотеке Лермонтова, и там говорил, что если рассматривать современную российскую литературу в контексте всей культуры, она выгодно отличается. В ней куда больше свободы. Если в музыке, шоу-бизнесе или в кино можно отчасти сказать, что всем заправляют либералы (это не совсем так, но близко к правде), то в литературе вполне себе есть отдельная тусовка патриотично настроенных авторов. И тех, кто поддерживает Донбасс, и тех, кто поддерживает Россию. Это связано с тем, что в литературе крутится куда меньше денег. И меньше завязок на финансы, на дела, «обкашливание» вопросиков с важными человечками. Там меньше всего этого. Грубо говоря, если Моргенштерн скажет, что ДНР — это Россия, он, вполне возможно, лишится кучи контрактов — рекламных, музыкальных. А в литературе ты можешь и писать, и издавать, и говорить что угодно. На Донбассе я бывал неоднократно, люблю эти места. Я обязательно туда еще вернусь и с удовольствием передам в Донецк и Луганск свои книги, когда появится возможность.
— Давайте вернемся к вашей книге. Идея закрытости пространства в ней как-то связана с локдауном? Пандемия COVID-19 на задумку романа повлияла?
— Концепция книги появилась задолго до карантина. Я вообще его не заметил. Как сказал мой коллега Герман Садулаев: «Петербургские писатели карантин не замечают, потому что и так все время сидят дома». Мы, кстати, с Германом, Валерием Айрапетяном, рэпером Ричем (Ричардом Семашковым) и Павлом Крусановым недавно издали нашу переписку с названием «Карантин по-питерски». Мой закрытый город — это наследие «Зоны» Стругацких, игры «Сталкер», потому что компьютерные игры на способ написания текста оказали большое воздействие. Я специально сделал главного героя немного обезличенным, немного бесхарактерным, чтобы читателю было легче себя с ним ассоциировать.
— Можно спросить в шутку: вы не родственник Виктора Пелевина? Не думали взять псевдоним? Это же определенная смелость: с фамилией уже известного литератора начинать свой собственный путь. И планируете ли вы, хотя бы в глубине души, «сделать» Пелевина?
— Нет, конечно, я не родственник Виктора Пелевина, совсем ни разу (смеется). На самом деле Пелевин — фамилия вполне себе часто встречающаяся. Это старая русская крестьянская фамилия. Родом с севера. Я подумывал о том, чтобы взять псевдоним. Но мой первый издатель Максим Тимонов сказал: «Слушай, оставь настоящую фамилию, будет весело». Он оказался прав. Возникло пространство для огромного количества шуток, мемов. Многие из этих шуток дико задолбали, но все равно было весело. Я считаю, что уже вышел из тени Виктора Олеговича. В ней я, конечно, был. Но меня уже даже продавцы в магазинах перестали путать с ним. Это показатель. «Сделать» Пелевина — я не ставлю такой цели, мы не конкурируем. Мы совершенно разные писатели и разные люди.
— Ходят слухи, что писатели, добившиеся популярности, попадают в «рабство» к издателям: подписываешь контракт, и хочешь не хочешь, а два романа в год нужно сдать. Действительно ли издатели такие «хищники»? И ваша победа — это уже слава или еще нет?
— Ничего подобного. Контрактов на планомерный выпуск книг нет: как допишу следующую, так и издам. Никакого принуждения. Допечатанный тираж обязательно будет. Это не вопрос. Сейчас все чаще и чаше меня узнают на улицах, хотя это началось еще в 2011 году, когда я стал выступать со стихами. Я вчера понял, что я успешный писатель. Ценю «Национальный бестселлер» за то, что он целиком и полностью оправдывает слоган «Проснуться знаменитым». Он играет роль «социального лифта» для писателя. Ты получаешь отзывы от лучших критиков. Видишь, куда ты идешь, куда идет твоя книга и вся русская литература. Не секрет, что писатель сегодня — это не работа, не профессия. За то, что ты писатель, тебе не дают зарплату. Но когда входишь в большую литературную жизнь, появляется больше путей заниматься сторонними проектами и более или менее жить.
— Вы рассчитывали на победу? И кого из короткого списка считали фаворитом?
— Конечно, я хотел взять эту премию. Все хотят премий: денег, известности, всего прочего, это совершенно нормальная тема. Я читал шорт-лист и не знал, кто победит. Фишка «Нацбеста» в его прозрачности и непредсказуемости. Даже шорт был совершенно непредсказуем. Никто из тех, кто делал ставки, составлял прогнозы, не угадал. Главным конкурентом я считал Михаила Гиголашвили. Он автор заматерелый, качественный. Я полагал, что если не я, то Гиголашвили. Но случилось как случилось. Церемония награждения была совершенно драматичной, впервые в истории премии каждый член жюри отдал голос за одну книгу. Интрига сохранялась до последнего: это был просто Шекспир какой-то.
— Какую эпоху считаете идеальной для писательства, этаким «золотым веком»? XIX век, начало XX? Оттепель, перестройку, российские 90-е?
— Я бы сказал, что сейчас вполне хорошее время для писателя. Мы живем в относительно спокойный отрезок истории: у нас нет мировой войны и революции. Свободы сейчас для писателя больше, чем когда-либо.
— Кто из писателей прошлого и современности для вас образец?
— Мне трудно определить «учителей в литературе», потому что мы впитываем все прочитанное, и кто-то может стать учителем, а ты этого даже толком не осознал. Из тех, кто определенно повлиял на то, как и что я пишу, — это в первую очередь советский писатель Борис Лавренев. О нем мало кто знает, но он совершенно великий. Второй — Владимир Сорокин. Он научил меня смотреть на стиль текста, смотреть на язык и работать с потоком сознания в голове.
— Поделитесь планами: какую премию хотели заполучить следующей? Может быть, Нобелевскую?
— Сейчас пишу роман, он будет историческим. Тоже, возможно, с долей мистики, но ее будет поменьше. Честно, я хотел бы получить все премии мира, это нормальное желание. Но будем реалистами. Кстати, скоро объявят шорт «Большой книги». В шорт я попал, посмотрим, что будет дальше. Насчет нобелевки — я думаю, что она в последнее время себя сильно дискредитировала. Нобелевскую премию мира нужно дать моему коту — за качественное и душевное скакание.