Из досье «МК»: Нина Яковлевна Мазаева, заслуженная артистка РФ, родилась в селе Легостаево Новосибирской области. Закончила ВГИК (курс Ольги Пыжовой и Бориса Бибикова). В 1943 году дебютировала в фильме «Небо Москвы» Юлия Райзмана, который принес ей признание. В кино работала меньше, чем в театре. 33 года прослужила в театре «На Литейном», где исполняла главные роли, также работала в ленинградском театре Ленинского комсомола, в театре «Патриот». Последняя роль в кино — директор школы в фильме «Вам и не снилось».
Я приехала к ней в Дом ветеранов сцены, что на Петровском острове в Петербурге. В тот самый, что был основан русской актрисой Марией Гавриловной Савиной 125 лет назад. А сейчас при участии Владимира Путина и благодаря усилиям Александра Калягина он превращен без преувеличения в райский уголок. Последний приют комедиантов больше похож на музей с антикварной мебелью и именными табличками на дверях каждой комнаты — как на гримуборных в театрах.
Нина Яковлевна только прилегла. Вхожу — улыбается и спрашивает: «Скажите, какого цвета у вас волосы?»
— Рыжие.
— А я вижу будто темные. Правый глаз вообще не видит, а левый видит только белое и черное. Но не об этом же мы с вами будем говорить, правда?
— Нина Яковлевна, в 41-м году ВГИК эвакуировали в Алма-Ату, и получается, что вы, к счастью, не видели войну.
— Как не видела? Я как раз была около моста через Днепр, когда нас отправили туда окопы рыть. Я как раз была под трассирующими пулями. Потом задним числом выяснилось, что это было чистое вредительство — 10 тысяч студентов со всей Москвы согнать под днепровский мост. Там ведь самолет (итальянский с двумя фюзеляжами) налетел на нас и стрелял. Я всегда вспоминаю, как бежала по полю (не я одна, многие) и кричала: «Мамочка, я хочу жить!» До сих пор слышу собственный крик.
Правда, мы там пробыли не больше недели, и военные нас выперли, потому что началось наступление немцев с той стороны Днепра. Это было страшно. И такой же страх я испытала, когда в Москве случилась первая бомбежка: я побежала в метро «Дворец Советов» (так тогда называлась «Кропоткинская»), и какой-то мужчина, который возле него дежурил, хотел меня остановить — так он не смог. Только в метро я опомнилась.
Многие ребята из ВГИКа ушли добровольцами на фронт, особенно операторы — они все погибли. Великолепный был у нас директор — Файнштейн — тоже погиб. Нас в феврале 41-го на актерский факультет набрали 27 человек, а после первого семестра оставили 12. Многих отчислили, особенно москвичей, а нас, провинциалов, оставили. Я же сибирячка, родилась под Новосибирском. Со мной учились Лиза Радченко, Люба Соколова, Лида Драновская — она уже снималась во всех гайдаровских фильмах. Женьку в «Тимуре и его команде», в кудряшках помните?
Райзман: «О, меня устраивает это «шило»
— Как случилось, что вы, никому неизвестная студентка, в 1943 году попали в знаменитый фильм Юрия Райзмана «Небо Москвы»? Снимались с кумиром всех поколений того времени Петром Алейниковым?
— Очень просто. В этой картине должна была сниматься Валентина Караваева, но в Куйбышеве, где шли съемки, машина, в которой она ехала, столкнулась с трамваем. Все стекла ей попали на лицо — она оказалась в больнице, потеряла профессию. А Райзман уже начал снимать и ему необходима была молодая актриса. Точно не скажу, сам ли он меня видел, когда приходил во ВГИК на экзамены, или кто ему студентку Мазаеву посоветовал — только он немедленно меня вызвал в Куйбышев.
А у меня в это время в Алма-Ате были каникулы, и нас послали на китайскую границу убирать сено. Так как я родилась в селе, я знала всю сельскую работу и с малых лет могла прясть, ткать, жать рожь. В общем, убираем сено, а я вижу, как вдалеке идет наш режиссер Саша Абрамов, подходит и говорит: «Ну, кинозвезда, спускайся вниз». Все обалдели — какая такая кинозвезда? А он и сказал, что меня вызывает сам Райзман в Куйбышев и что мне там надо быть через два дня. Мне так никто и не объяснил, почему именно меня вызывали. Только что «главная роль» и что я — «одна женщина в картине».
На студии с меня тут же сняли мерки. Отец Райзмана был главный закройщик Центральной киностудии, и за сутки мне сшили шинель, военную форму медсестры. Настолько великолепный костюм, что я бы и в жизни такой носила — гимнастерка, юбочка, сапоги, береточка. И уже через двое суток в таком виде меня встречали в Куйбышеве.
— Что вы подумали, когда только узнали о таком подарке в военное время?
— Я была так ошарашена, что ничего не думала. Как кукла была — куда повезут, то и хорошо. В Куйбышеве мужчина и женщина, встретившие меня, доставили сразу к Райзману. А он: «Ну, покажите мне это «шило» в мешке». Я предстала пред его очи в готовом костюме. Он посмотрел внимательно и сказал: «О, меня устраивает это «шило». Потому что я была тоненькая, изящная, привлекательная, наверное. Вот таким образом и начала сниматься.
Божья мать покачала головой: «Будешь жить»
— Вы вытащили счастливый билет?
— Вот я убедилась в своей длинной жизни, что кроме какой-то одаренности, пусть небольшой, труда, причем огромного, матросского (как наш мастер Ольга Ивановна Пыжова говорила: «Актер — это матрос»), нужно, чтобы Бог наградил частичкой везения. Так что для меня первая роль в «Небе Москвы», конечно, счастливый билет. И только после съемок я вернулась во ВГИК, сдала экстерном экзамены за третий курс (весь третий я снималась), тут же заболела сыпным тифом.
Почти умирала, и врач медсестре сказал, что «эта девчушка умрет ночью». Сестра-старушка, очень верующая, пришла с уколом и, как потом она мне рассказывала, «я лежала с огромными черными вытаращенными глазами, худющая, но зато с длинным красным маникюром — ворона вороной». Она сделала мне укол и всю ночь просидела рядом.
Обычно при сыпном тифе криз наступает на четырнадцатый день, а у меня шел девятнадцатый, температура 40 с лишним, и я действительно должна была умереть. И представь себе, в Боткинской больнице мою кровать поставили в небольшую нишу. Лежу я в бреду, и однажды открываю глаза и не могу понять — сон это или фантазия моего больного мозга: на стене — икона Божией Матери, причем Казанская, большая, метра в полтора. Она смотрит на меня, качает головой вниз и тихо так говорит: «Будешь жить, будешь жить, будешь жить».
— Ой, у меня даже мурашки. Так все-таки была икона или вам привиделось?
— Не было никакой иконы. Но только после этого я пошла на поправку. И потом еще, спустя время, эта икона меня как будто спасала. Вот я должна была замерзнуть, когда зимой поехала к маме в Сибирь на каникулы. Мой поезд пришел в девять вечера, я вошла в вокзал — там холодно. Думаю: «Ждать не буду, как-нибудь добегу полтора километра». И побежала. На мне пальто демисезонное и туфельки, правда, с шерстяными носками — в Алма-Ате не было ни валенок, ни сапог. Не помню, сколько я отбежала от вокзала, но только почувствовала, что мне очень захотелось спать, и я прилегла под кустик. Опомнилась только в доме, в сенях: надо мной стоит мама, по щекам бьет, кто-то растирает ноги, в рот суют самогонки грамм 40 или 50.
— Как же они вас нашли?
— Так вот слушайте, что рассказывал ямщик, который ехал в розвальнях в то село, где мама жила у сестры. «Вдруг лошадь шарахнулась, я посмотрел — на снегу что-то черное. Подхожу — человек». Дальше он меня схватил, положил на солому, накрыл тулупом и спросил: «Откуда ты и к кому?» Я, очнувшись, только успела сказать: «К Варваре Архиповне» и потеряла сознание. — «Так это, наверное, дочка Варвары Архиповны!» — воскликнул он и моментально меня повез к ней. Так кто помог? Божия Мать? После этого будешь верить или нет?
Я Петра любила, но не могла видеть его пьяным
— Вот хотела спросить, Нина Яковлевна, про Алейникова, вашего партнера по первой картине «Небо Москвы». Действительно вся страна его обожала или в этом больше легенды?
— Я вам расскажу. Почти год мы жили с ним вместе гражданским браком. В Куйбышеве, где снимали «Небо Москвы», и как-то вечером пошли в цирк. Он забыл там папиросы: хотел закурить, а нет. Тогда он из кармана вытаскивает пятидесятку (тогда больше деньги), подзывает к себе на улице какого-то мальчишку, беспризорника грязного: «Сбегай, купи мне «Казбек» и коробок спичек». Мальчишка хватает и бежит. «Ну, попрощайся со своей пятидесяткой», — говорю я. — «Увидишь — принесет». И через 10 минут мальчишка приносит «Казбек», коробку спичек и сдачу. Вот так его мальчишки-беспризорники любили, а публика так просто обожала.
Он удивительно одаренный человек, ему было дано всё. Кроме того, что ему не надо было так пить. Но его друзья спаивали. Не то, что он был слабым, но они ему льстили постоянно, не давали войти в круг людей, который бы его поднял, а тащили вниз. Он ведь малообразованный был, школы-десятилетки не закончил. Пушкина путал с Лермонтовым, но талантлив был бес-пре-дель-но.
— У него, кажется, была семья.
— Он к тому времени уже в семье не был — болтался от одной к другой. А тут как-то ко мне прилепился, влюбился, и мы очень хорошо жили. Но все-таки эти друзья (не хочу называть их фамилии, Господь с ними, их уже нет)… они его поили и говорили: «Петя, ты соглашаешься сниматься у такого-то режиссера с одним условием — мы тоже получаем там роли, маленькие, большие, неважно, но чтобы были рядом с тобой».
— Удивлена: обычно так шантажировали актрис, а чтобы так поступали мужчины, да еще и друзья…
— Это так, и пока он был влюблен в меня, держался. Стал совершенно другим человеком, мы ходили по гостям — к Васильеву Сергею Дмитриевичу, одному из братьев Васильевых (авторы фильма «Чапаев». — М.Р.). Петя уже приобретал какой-то светский лоск, но они все-таки его опять втянули, и он сорвался.
— Похожая история была и с Владимиром Высоцким, с его последней любовью — и тоже друзья, и тоже сорвался. Но вы могли поставить условие Петру Мартыновичу — или я или они.
— Даже не надо было ставить — он со мной не пил. А когда они его снова потянули туда, все как будто всколыхнулось в нем, и он несколько дней не приходил домой. Когда пришел, у меня как будто все оборвалось.
— Вы разлюбили его?
— Нет, я его любила, но не могла видеть пьяным. «Нет, Петя, так мы не будем вместе». В результате он спился.
Мы не виделись много лет. Потом, когда он, уже старым, снялся в картине «Жажда жизни», мы случайно встретились с ним лицом к лицу прямо на Пушкинской площади. Он бросился ко мне, и я даже заплакала — вид у него был ужасный. А он сказал тогда: «Почему ты меня не удержала? Почему не спасла? Я ведь погиб. Я очень болен, с легкими плохо». Сын же его ходил на него жаловаться к начальству Москвы, что отец позорит фамилию.
— А что-то изменилось бы, если бы вы родили от него?
— У него уже было двое детей от женщины, которая работала монтажницей на Мосфильме, и он на ней женился. Вероятно, она тоже была слабовольная. И я не смогла удержать его, сил не хватило.
— Извините, вы не устали? Мы уже час как говорим?
— Нет, не устала. А вы? С удовольствием с вами все вспомнила. Я мало кому рассказываю о своей жизни. А она очень интересна тем, что я видела очень много замечательных людей. Вот, на съемках в Куйбышеве стою на аэродроме, жарко — халат распахнут, косынка снята и сумка на плече болтается. Вдруг вижу — идет кавалькада, у многих орденов полная грудь. От них отделяется какой-то человек, бежит ко мне прямо с кулаками и кричит: «Не по форме, не по форме. Почему?» За ним другие бегут и объясняют, что это, мол, артистка. Короче говоря, это был маршал Рокоссовский. Красавец такой.
А Ольга Ивановна Пыжова — мой мастер? Они с Бибиковым еще во ВГИКе прониклись ко мне особым отношением. На курсе этого не знали, но в «Арагви» они без меня не ходили. Как-то пошли в другой московский ресторан цыган послушать, захватили меня, а там военные поругались между собой и началась стрельба. Так мы все, преподаватели и студентка, полезли под стол прятаться. А в Ленинграде Ольга Ивановна брала меня с собой в свой номер в «Асторию» спать — одна боялась ночевать. Она была очень красочная женщина, яркая, харизматичная. Ходила с тросточкой.
Поповская дочь Нина Мазаева, покиньте собрание
— Вы дочь священника, он расстрелял в 1937-м. Но вы от него не отреклись. Насколько тяжело было в то время? Откуда сила?
— Не знаю, кто меня слепил и сформировал как человека. Наверное, люди — добрые и злые. Папу арестовали. Когда за ним пришли, мама упала в обморок. Потом пришла в себя: «Нина, сала и краюшку хлеба папе». — «Да ты что, — говорю я, — он что, на всю жизнь уходит?» Вот кто меня за язык тянул? Пророческие слова — на всю жизнь ушел.
А ведь родилась я в счастливой семье: папа так любил маму, а мама папу, что я ни разу не слышала, чтобы они друг на друга подняли голос. Добрыми глазами всегда смотрели друг на друга, и поэтому я росла добрым ребенком, уважительным ко всем — первая здоровалась, кто бы ни шел навстречу.
Потом разрешили одно свидание с отцом, и мама отправила меня. И вот я пошла в милицию на это единственное свидание. Там сидел начальник, здоровущий такой. «Садись», — говорит. Я села, а он: «Я слышал, что ты хорошо поешь и хорошо танцуешь». А меня действительно, когда папа служил службу в Пасху, заставляли петь в клубе частушки. Я не хотела, плакала, а папа только говорил: «Не надо плакать, сиди и пой. Тебе жить».
Так вот этот начальник приказал мне залезть на стол, сплясать, спеть частушки, и только тогда он меня пустит к отцу. Не знаю, что со мной произошло, но я взяла да и плюнула в него. И он схватил меня за шиворот и так швырнул в дверь, что я очнулась только на улице: лоб разбит, колени содраны. Мне было 14 лет. Так я отца и не увидела. Но хоть он и учил меня не копить зло, я решила поджечь эту милицию — такая ненависть во мне была. А сестра младшая увидела, как я сливаю керосин в бачок за поленницей, тут же сказала маме. Та допросила меня, а я и не отпиралась. Тогда мама тут же отправила телеграмму старшему брату, что высылает меня к нему. Так через неделю я уже была в городе Олейске, начала учиться. А десять классов закончила уже в Красноярске у старшей сестры.
— Как потом на вас отразилось происхождение? Сильно рисковали?
— Меня из школы выгоняли каждый год, потому что я поповская дочь. Общее собрание начиналось с того, что директор (очень дерьмовый человек был) говорил: «Поповская дочь Нина Мазаева и кулацкая дочь Катя Зайцева, покиньте общее собрание». И под взгляды всех учеников мы шли как две прокаженные, за дверьми обнимались и рыдали. Но я не отказалась от отца, хотя он сам заставил двух старших братьев отречься — их хотели выгнать из института. Они приехали ночью, и я слышала их разговор: «Папа, мы не можем от тебя отказаться», а он настаивал: «Вам жить, дети. Не надо ненавистью дышать. Люди есть добрые и злые, но добрых больше. Откажитесь и учитесь. И делайте свою жизнь нормальной. Жизнь есть жизнь».
И потом мне говорили, что не надо писать в анкете «дочь священника», а я, наоборот, везде писала, что отец служитель культа. Но, наверное, какое-то везение у меня было — меня везде принимали — во ВГИК взяли. Во мне была какая-то симпатичность что ли и ко мне хорошо относились. Не хвалюсь, но я школу закончила с отличием, институт с красным дипломом, роли давали, и почему-то я выходила в премьере, а не во втором составе. Причем я никогда ролей не просила. Только один раз пошла к худруку — очень хотела сыграть Коллонтай. А он сказал: «Нина, ничем не могу помочь, потому что режиссер — друг Маши Пищиковой, и он ее назначил». «Всё, закрываем вопрос. Не надо мне этой роли», — сказала я.
— Профессиональное везение всегда сопровождает чужая зависть. А актерская зависть порой жестока.
— Да, у меня всегда были артистки-враги. Самое главное, что я не была их врагом — ни на сцене, ни в жизни. И в конце концов они приходили и извинялись передо мной. Но все они уже ушли в мир иной. Зависть я испытала, когда они объединялись и действовали. Гражданским браком я жила с фотокорреспондентом «Вечернего Ленинграда» Григорием Чертовым, очень талантливым человеком, до фанатизма преданным профессии. У него был «Мерседес Бенц» — первый в Ленинграде, который ему подарили еще в Берлине в конце войны. Так что у меня была машина, я водила — началась зависть.
Артистка, которая ложится с режиссером в постель, презираема им
— Если бы я была молодой артисткой и пришла бы к вам, к опытной, за советом. Первое бы спросила: браться за все роли или быть разборчивой, как невесте на выданье?
— Нельзя тогда было так сделать, хотя я об этом всегда думала. Но на сцене я была советской героиней: всех Машенек, Тань из пьес Арбузова переиграла, Стряпуху, Павлину… Но у меня было такое свойство, наверное, свыше данное — влезть внутрь образа, а не внешне его создавать. Например, роль Павлины и Стряпухи можно было одним ключом открывать, а можно сделать совершенно непохожих героинь. А я и ту, и ту играла. Режиссеры в характеристиках мне писали: «Умеет самостоятельно работать, разбирает внутреннюю суть образа, очень сценична, музыкальна и органична». Но это все дано оттуда, оттуда. Я не хвалюсь.
— Второй вопрос: как артистка должна одеваться? Все деньги тратить на туалеты, чтобы выделяться или…
— Наоборот. Ольга Ивановна завет нам дала: «Если артистка в жизни делает из себя артистку, то на сцене она — домохозяйка. А если она в жизни домашняя хозяйка, а на сцене — артистка, то тогда она настоящая артистка». Чем в жизни, ты, милая моя — спросила бы я молодую артистку — отличаешься от Тани или Мани? Ничем. Может быть, мордочка у них поинтереснее твоей. Ну наденет она на себя бриллианты, выйдет на сцену и что? Ни кожи, ни рожи — ничего.
— Сейчас другое время.
— Сейчас время показухи, а не жизни внутренней. Идет показуха, и исчезает русский язык, исконный, красивый. Все куда-то торопятся, шепелявят на сцене — зритель мало чего понимает. И исчезнет совсем. На каком языке будут тогда говорить? Я не знаю.
— Третий вопрос от молодой артистки — что делать, чтобы получить роль?
— Надо трудиться, начиная с первого дня и кончая последним. Не заглядывать в глаза режиссеру, не кокетничать с ним. Тем более не ложиться с ним в постель — это последнее дело. Та артистка, которая ложится с режиссером в постель, презираема им. Да еще к тому же, если она не способная, ему самому стыдно тащить ее на своих плечах, и он думает — как бы избавиться от нее? На моих глазах все это происходило.
Расскажу вам: наверное, я была такая симпампуленька, а режиссеры всегда были падки на молодых девушек. Ну и Райзман… Когда мы ехали на аэродром в машине снимать какой-нибудь эпизод, он всегда брал только меня в машину. И однажды попросил: «Ну, Нина, ну скажи I love you, Juli». Я рассмеялась: «No, не лав ю, Джули». Явно подбивался под маленький романчик, но мое счастье заключается в том, что я никогда не имела ни одной связи — ни с режиссером в кино, ни с главным режиссером, ни с очередным в театре. Ни-ко-гда!
— Это принцип?
— Принцип. Мне стыдно сказать, но у меня любовников не было. Это сибирский характер.
— Еще вопрос: что нужно делать, чтобы сохранять такую физическую форму, как у вас? У вас потрясающее лицо, больше 70, ну 75 я бы вам не дала.
— Ничего не надо делать. Я ни разу не была у косметички — я их боялась. И никогда в жизни лицо мое не знало ножа хирурга. Крем, конечно, и грим — это да, но гримировалась я только Max Factor — там настоящие масла. Накладывала крем, массировала лицо, редко умывалась мылом, больше протиралась лосьоном. Но кожа — это скорее природа моя. Вот у моей младшей сестры была очень морщинистая кожа, умерла уже лет 5 тому назад. Никого уже нет, кроме меня.
В антракте вышла со сцены и дала ему пощечину
— Ваш второй муж артист Владимир Ляхов, судя по фотографиям, чем-то напоминал Петра Алейникова.
— И не только внешне. Внешность у него была презентабельная, хотя сам он из шахтерской семьи. Бог наградил внешностью, но пил он страшно. И это после Алейникова. Когда я поступила в театр к замечательному режиссеру Чежегову, мне сразу дали главную роль. Пока репетировали, все было нормально, а на премьеру он пришел — лыка не вязал.
— Как же в таком виде его допустили до сцены?
— Вот допустили, потому что в театре его обожали. Представляете, каково мне было на премьере? На ногах-то он стоял, но глаза были мутные. Что говорил — не ведал, но все-таки подавал реплики и какую-то форму сохранял. Никогда в жизни потом я так себя ужасно не чувствовала. Играла и за себя, и за него: задавала себе его вопросы и сама же на них отвечала. В антракте вышла со сцены и дала ему пощечину такую, что он в стену влетел. Потом как-то пришел в себя и так внимательно на меня посмотрел, ничего не сказал, ушел. Второй акт прошел получше, и с тех пор он стал на меня как-то странно смотреть, а я видеть его не могла, презирала. Все артистки перед ним ну просто танцевали, и мне кажется, в театре он имел связь с кем хотел. С женой уже был разлад, сыну 6 лет. Признался мне позже, что в день принимал 450 граммов водки — 150 утром, 150 днем и вечером 150, 50 до спектакля и 100 после.
И однажды мы поехали в Выборг играть спектакль. Пришла на вокзал, смотрю: сидит на лавочке как сиротинушка — худющий, страшнющий, с перепоя. Подсела к нему: «Завтракал?» — «Да нет». А я набрала бутербродов, термос с кофе, ну и дала ему все это. И как-то у нас по дороге уже завязался разговор. Вечером отыграли спектакль: как всегда он — герой, летчик, я — героиня, хирург. И после вместе пошли в общежитие. По дороге он забежал на минуту в вокзал и вернулся с бутылкой портвейна. «Щас мы с тобой отметим». — «Щас мы с тобой…» — я вырвала у него бутылку и швырнула с силой — вдребезги. Вижу, он поменялся в лице, белый стал. Говорю ему: «Мы с тобой хорошо говорили, а ты мне такую гадость преподнес». — «С этой минуты, даю тебе слово, я перестану пить». И перестал.
— Получается, вы его спасли?
— Получается так. Ни грамма не брал в рот. Если бы я с таким опытом была при Алейникове, я бы его вытащила. В результате я ушла от мужа, с которым прожила 10 лет: мне было жалко его — хороший человек. В чем была, в том ушла: взяла только шубу, несколько платьев и любимые книги. И он так же — два голодранца в общем. Некоторое время жили порознь: я у подруги Гали Водяницкой, а он у приятеля. Потом сняли комнату у артиста Александринки, старого резонера… А потом одна наша актриса-старушка ушла на пенсию, переселилась в Дом ветеранов сцены, а нам с Володей подарила свою 14-метровую комнату. Ему к тому времени дали комнату, и обе мы поменяли на одну большую в коммуналке на Литейном, недалеко от театра. Там прожили 10 лет.
Володя 15 лет был секретарем партийной организации, всем помогал с квартирами. И однажды я взмолилась: «Когда же мы получим отдельную, Володя?» — «Нина, у нас с тобой нет детей, а эти люди имеют маленьких детей, потерпи еще». И мы отдельную квартиру получили только в 70-м году — угол Маяковского и Некрасова. Квартира была роскошная — гостиная 40 метров, потолки 4.10, высокие окна… Но после смерти мужа, я не могла с квартирой уже справиться, надо было кого-то нанимать. А детей у нас не было, и денег мало было. Актеры, если не снимались, мало получали.
И самое страшное для меня было переехать сюда, в Дом ветеранов сцены. И все-таки я решилась и не жалею. Со мной, знаете ли, случилось несчастье: я поломала ногу на гастролях в Екатеринбурге — упала, выходя из автобуса, а врач запретил делать операцию, сказал, что из-за того, что кровь у меня жидкая, операция будет кровавой и неизвестно чем кончится. В общем, я лежала 45 дней на вытяжке и в результате неправильно срослась кость, правая нога короче левой, кроме того, она плохо ходит. А тут еще левую подвернула. Как-то мне все везло-везло, а тут не повезло.
Мне не хотелось быть жалкой на сцене
— Как правило, актрисы, да и актеры стараются работать до последнего дня, а вы в 80 оставили сцену. Почему?
— Потому что у меня в театре нашем был пример: народная артистка Зина Квятковская часто говорила: «Хочу умереть на сцене». А я думала: «Умереть на сцене в 70 — это Бог дал, а в 90 — стыдно». Когда подсказывают слова, зачем же быть на сцене? На сцене надо быть профессионалом и здоровым как матрос. А Квятковская… Она умерла, ей уже надо было подсказывать текст, и все это выглядело очень жалко. А мне не хотелось быть жалкой на сцене.
— Вы не мучились, принимая такое решение?
— Нет. И к тому же я устала, потому что играла очень много. А потом все люди, с кем я работала, стали постепенно уходить, пришла молодежь, какая-то совсем другая. Неинтересно стало. Я приняла правильное решение, но не то, что совсем из искусства ушла, а сделала программу и стала обслуживать детские сады. Я очень люблю маленьких ребят, приезжала к ним в украинском костюме и рассказывала сказки. Такая бабушка-сказительница, они обожали меня.
— Нина Яковлевна, объясните, пожалуйста, что такое 100 лет? Как это чувствует человек?
— В том-то и загадка, что я не знаю, что такое 100 лет. И я не ощущаю их, мне кажется, что мои годы спрессовались в какую-то одну форму, и если чего-то надо, то выдернешь — раз — и как-то вспомнишь.
— Ну хорошо, а если сравнить с ощущениями 90 лет или 95?
— Никакой разницы. Абсолютно. Врач тут пришел и сказал, что я его удивила — у меня холестерин 4.9. Я сейчас села на молочную диету — каша, творог, каша, творог и немножко мяса с овощами. И если бы не нога, я бы ходила по парку, была бы нормальной.
Ко мне тут ходили девочки из театрального института. Школа совсем другая у них, как я посмотрю и послушаю. Техника речи совершенно отсутствует, опоры на диафрагму нет никакой, говорят как в жизни — частят. И кто их понимает со сцены? Я в институт поступила с сибирским говором, то есть часто говорила. Тогда меня вызвала педагог по технике речи — Дагман, жена артиста Хохлова из театра Охлопкова, и сказала: «Нина, ты одаренный человек, но я буду ставить вопрос о твоем отчислении. У тебя речь никуда не годится, ты не можешь быть артисткой. Я даю тебе месяц и вот совет: «Возьми камушки, прокипяти их, положи в рот и каждый вечер с ними по часу читай гекзаметры». У меня язык от этого был весь синий, но зато через месяц я говорила совершенно нормально. Пригоршня камней, и не самых мелких, сделали свое дело. Позанимаешься так час и кажется, что язык опух. А язык должен быть тонкий, сильный, энергичный. Вот девочек, которые ко мне ходили, я заставила говорить нормально.
— Вас все, наверное, спрашивают и я спрошу — это счастье прожить такую долгую жизнь?
— Это счастье. Мне внутренне не скучно с собой. Вот в этом счастье. Я иногда вспоминаю, но больше размышляю. Радио слушаю — это моя палочка-выручалочка. Такая грязь идет в политическом мире, да и во всем мире. Вообще, жизнь, между нами, она не очень чистая. И я прихожу к выводу, что самая чистая страна — Россия.
— Что самое главное в жизни?
— Быть честным, порядочным. Тогда к тебе ничего, никакая грязь не прилипнет.