— В стихотворении «Память» Гумилев пишет о нескольких своих ипостасях: ребенке, поэте и воине. Можно ли сказать, что он прожил три жизни?
— Все гораздо сложнее. Гумилев говорит, что этими жизнями все не исчерпывается. Они лишь сменяющие друг друга образы. «Мы меняем души, не тела». Его «я» не тождественно всем этим ипостасям. К тому же ребенок и есть истинный поэт, «словом останавливающий дождь». Тот же, кто «повесил вывеску поэта», являет собой ложный образ. Это отсылка к Бальмонту, на дверях квартиры которого, как у дантиста или адвоката, висела табличка «К.Н.Бальмонт. Поэт», что вызывало насмешки у современников. Для Гумилева такой жизненный выбор в его зрелый период был невозможен — поэт не должен требовать для себя каких-то привилегий, говорить, что «жизнь — его подруга, коврик под его ногами — мир», не должен возвышать себя над остальными людьми. Это человек, который принимает на себя все то, что несут все: и счастье, и несчастье. Жить со всеми, умереть со всеми, но — оставаясь поэтом. Когда начинается война, Гумилев уходит на фронт, когда в стране случается революция и начинается жесткая политическая борьба, Гумилев принимает участие в этой борьбе и погибает. С другой стороны, он реализует себя не только как поэт, но и как путешественник, как человек действия: «Я люблю избранника свободы, мореплавателя и стрелка». Это та третья жизнь, которую он выбрал.
— Вот почему Гумилев говорил Одоевцевой, что ему вечно тринадцать лет и он всегда идет по линии наибольшего сопротивления?
— Надо понимать, что сквозной сюжет жизни Гумилева — история гадкого утенка. Он не был человеком, которому все давалось легко. Есть два типа художников — Моцарт и Сальери, если мы говорим о Сальери не как о завистнике-отравителе, а как об особом типе творца. Моцарту все дается легко и сразу, он платит за это, но по-другому, своей жизнью, судьбой, а не методической работой. Вот Мандельштам в какой-то степени был Моцартом. Хотя на теоретическом уровне говорил о необходимости труда и сальерианстве, но жил как Моцарт. А Гумилев — это Сальери, человек, который всего достигает трудом. Его постоянно недооценивали. Он провел детство в Царском Селе, которое в то время было довольно обывательским местом, хотя и овеянным славными воспоминаниями. Гумилев был неловкий, некрасивый, плохо учащийся юноша, удобный предмет для насмешек. Вспомните хотя бы письмо Гиппиус Брюсову о первой встрече с Гумилевым. Она язвительно пишет о юноше, который к ней явился «с глазами судака». Его обзывали декадентом. Но Гумилев заставил себя уважать. Он едет в Париж, где слушает лекции в Сорбонне, а вернувшись в Россию, издает сборник «Романтические цветы», печатается в журнале Брюсова «Весы», постепенно входит в литературу, в первый ряд известных молодых поэтов. Гумилев доказывает всем, что чего-то стоит, и так на каждом этапе. У него не было выбора. Он должен был идти по линии наибольшего сопротивления.
— Поэтому и отправился в Африку?
— Гумилева интересовал мир первых, доисторических людей. Когда в 1919 году разным авторам предложили придумать сцены на исторические темы, он написал «Охоту на носорога». Для него этот доисторический период оказывается самым важным, потому что тогда человек становится самим собой. В Африке Гумилев нашел такой мир первоначальных чувств. Там человек только-только вышел из доисторического существования, оно в памяти, а рядом огромный мир еще не истребленной дикой природы. Примечательно, что Гумилев едет в Абиссинию (Эфиопию). Это была на тот момент чуть ли не единственная неколонизованная африканская страна, да еще и с древней историей, имеющая самобытную цивилизацию. В России тогда очень интересовались Абиссинией и предпринимали робкие попытки начать там собственную политическую игру. Гумилев отправляется туда сначала как дилетант-охотник, а последнее его путешествие финансирует уже Академия наук. Гумилев привозит целую коллекцию, которая сейчас хранится в Кунсткамере и составляет небольшую, но заметную часть африканского фонда. Исследовательская работа интересовала его как очередное приключение. Хотя он пытался ею серьезно заниматься, даже рылся на помойках в Эфиопии, записывал песни, посещал места, где практически не бывали белые. Например, в Шейх-Гуссейне — мусульманской святыне в Южной Эфиопии. Гумилев побывал и на краю экваториального леса, где жили людоедские племена. Хотя, естественно, он туда не заходил.
— Зато отправился на фронт Первой мировой войны…
— Причем добровольцем. Гумилев же был освобожден от военной службы по здоровью (из-за косоглазия). В нем было ницшеанство, культ войны как рыцарского занятия, опасности, которая поднимает человека над собой. В этом отношении он соотносил себя с итальянским писателем Габриэле Д'Аннунцио. Гумилев уходит на войну вольноопределяющимся. То есть фактически рядовым, а в итоге получает два «Георгия», и его производят в офицеры.
— Не могу не спросить об отношениях Гумилева и Ахматовой. Как два великих поэта воспринимали творчество друг друга?
— С одной стороны, между ними были отношения, закончившиеся браком, который оказался неудачным. С другой, с первой их встречи, когда ей было четырнадцать, а ему семнадцать, начался творческий и человеческий диалог двух необыкновенных людей и очень разных поэтов. Он продолжался и после того, как они расстались. Сначала Гумилев был влюблен в Ахматову как в женщину, восхищался ей как человеком, а она с ранней юности была очень незаурядной личностью. Однако Гумилев долгое время ничего не ожидал от нее как от поэта. Но когда она родилась как большой поэт, он сразу это понял и оценил.
— А правда, что после стихотворения Ахматовой «Муж хлестал меня узорчатым,/Вдвое сложенным ремнем...» начали говорить, что Гумилев и вправду избивает Ахматову, и он отчаянно пытался доказать, что это не так?
— Гумилев очень нервно относился к тому, что стихи Ахматовой воспринимаются как автобиографические. Это и было так. У всех возникало ощущение, что эта женщина бесстрашно обнажает свою душу, открывает свои жизненные тайны. На самом деле в ее ранней поэзии присутствует сложная игра, и героиня стихов Ахматовой — далеко не всегда она сама. Понятно, что Гумилев как человек, находящийся рядом с ней, такое отношение к ее лирике воспринимал болезненно. Одоевцева пишет, что Гумилев, приводя строчки Ахматовой «Отними и ребенка, и друга, и таинственный песенный дар», сокрушается: «Как она может так писать о нашем ребенке». Вообще отношения между поэтическим текстом и личным опытом человека — это очень болезненная тема…
— И Ахматова, и Гумилев принадлежали к акмеистам, причем Гумилев возглавил это течение. Насколько оно для него было важно?
— Гумилев придавал акмеизму большое значение. Это была очень важная реакция на символизм, попытка возвращения к материальности, к вещности. Многие молодые поэты этого поколения, которые не входили в состав акмеистов, совершали такой же поворот. От символизма было два пути: в акмеизм или к самовитому слову — в футуризм. То, что Гумилев принял на себя функции организатора и руководителя акмеистического движения, важно, потому что он был очень футурологически чутким человеком, не только большим поэтом, но и великим критиком.
— Много говорят о его противостоянии с Александром Блоком. Как они относились друг к другу?
— Гумилев к Блоку относился с благоговением, хотя литературно они находились в противоположных лагерях. У Блока отношение к Гумилеву было сложное, но не всегда враждебное — литературное противостояние, сочетавшееся вполне с личным уважением и симпатией. Однако в последний год жизни их поссорили в ходе борьбы за влияние в Союзе поэтов.
— А вот с Максимилианом Волошиным Гумилев даже стрелялся из-за поэтессы Елизаветы Дмитриевой, скрывавшейся под псевдонимом Черубина де Габриак. Что там была за история?
— Черубина была не очень адекватной девушкой, и у нее были ложные воспоминания. Она передала Волошину, что Гумилев якобы грубым образом рассказывает о подробностях своего романа с ней. Волошин дал пощечину Гумилеву, что означало вызов на дуэль. Вообще, обычай дуэли всю вторую половину XIX века существовал только в офицерской среде. Причем для офицеров он был даже легализован. Закон допускал для них дуэль по решению суда чести полка. В этом случае они не подлежали уголовной ответственности. А в среде интеллектуалов мода на дуэли возникла в начале XX века как стремление противопоставить себя мелкобуржуазному миру и плебейской этике прогрессистов, попытка играть в людей пушкинской эпохи. Так, Брюсов вызывал на дуэль Андрея Белого, Мандельштам — Хлебникова. Понятно, что по кодексу чести дуэли между ними не были возможны, потому что Брюсов и Мандельштам — разночинцы, выходцы из купеческого сословия. Это было самоутверждение людей искусства, которые воспринимали себя как новую аристократию духа. Как правило, эти дуэли никакого кровавого разрешения не имели. Это была некая игра, в которой участвовал и Гумилев.
— Говорят о бесчисленных романах Гумилева. В какой степени его можно назвать донжуаном?
— Женщин в его жизни действительно было много. Он увлекался. Видимо, серьезные отношения его связывали, например, с танцовщицей Татьяной Адамович, с актрисой и художницей Ольгой Арбениной-Гильдебрант, часто случались и мимолетные романы. Последнее его свидание должно было состояться с Ниной Берберовой. Берберова все, что касается Гумилева, постаралась максимально мистифицировать. Она описывает их отношения в таком духе, что он за ней ухаживает, а она остается холодной и непреклонной. При этом зачем-то целыми днями ходит с ним по городу и, когда его арестовывают, передает ему в тюрьму пирог. Одно с другим не сходится. Свидание с Берберовой, на которое Гумилев возлагал большие надежды, было назначено на пятое августа 1921 года, но третьего его арестовали.
— Октябрьский переворот 1917 года, который Гумилев едва ли мог принять, он встретил за границей. Почему решил вернуться?
— Многие забывают, что в России у него оставалась Ахматова, которая тогда еще была его женой, и сын. Кроме того, Гумилев не очень понимал то, что происходит. Был у власти какой-то Керенский, теперь какой-то Ленин. Во все это он не вдавался, хотя чувствовал, что происходят какие-то неприятные вещи. Адамович вспоминает, как Гумилев говорил ему: «Я был в Африке, охотился на львов, переправлялся через реку с крокодилами и решил, что большевики уж точно не страшнее». К тому же никто особенно Гумилева за границей не оставлял. Чем ему там было заниматься? Его командировали в Салоники. До них он не доехал, служил при представительстве Временного правительства в Париже. Представительство закрылось, Гумилев поехал в Англию. Пытался получить направление в Персию, где еще шла война, не получил его. Гумилев вернулся в Россию с целой компанией людей. Никто из них не думал, что все это так серьезно и так надолго.
— В своей книге о Гумилеве вы доказываете, что он участвовал в таганцевском заговоре, за который его расстреляли. Почему поэт решился на это?
— Гумилев был человеком действия, ему стало скучно. К тому же у него были личные переживания, связанные с тем, что его оставила Ольга Арбенина. На этом фоне он стал искать какую-то возможность самореализации. И кроме того, Гумилев считал, что поэты должны не только участвовать в человеческой жизни, но они должны участвовать в управлении миром, странами. Есть замечательные воспоминания Честертона о его разговоре с Гумилевым, про которого он говорит, что «сумасшедший русский под бомбами предлагает мне английскую корону». Сам заговор был очень странным. В подпольные группы, с одной стороны, входили благородные интеллигенты-идеалисты, с другой — офицеры, которые то ли собирались бороться с большевиками, то ли под прикрытием этого делали своеобразный бизнес. Во всяком случае, заговорщики не позиционировали себя как белые, скорее, они пытались найти возможность победы над большевиками без возвращения к прежнему. Непонятно, какие связи у них были в Красной Армии. Вроде бы они пытались найти какой-то выход на Тухачевского, в котором видели нового Бонапарта, хотя он жестоко подавил антоновское восстание и кронштадтский мятеж.
— Много говорят о якобы последнем стихотворении Гумилева, которое он выцарапал на стене своей камеры. Там есть знаменитые слова: «Я не трушу, я спокоен,/Я — поэт, моряк и воин,/Не поддамся палачу». Эти строки и вправду принадлежат Гумилеву?
— Нет, стихотворение абсолютно точно не его. Оно, скорее всего, написано поэтом, прозаиком, моряком Сергеем Колбасьевым. Но известно, что нацарапал Гумилев. Сын филолога-античника Георгия Стратановского, поэт Сергей Стратановский рассказывал мне, что его отец попал в ту же камеру, где сидел Гумилев, и он видел на стене выцарапанные слова: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь! Николай Гумилев». Его расстреляют 26 августа 1921 года.
— Как бы вы определили значение Гумилева?
— На советскую поэзию он оказал сильное влияние. В 1930-е годы даже были дискуссии, можно ли учиться у акмеистов, имелось в виду — у Гумилева. Привлекали, с одной стороны, формализм его поэзии, а с другой, ее мажорный, воинственный дух. Так что Константин Симонов и Николай Тихонов — в общем, эпигоны Гумилева. Хотя имя Гумилева вплоть до конца 1980-х вымарывали, не включали в антологии. Однако о том, насколько он был популярен, свидетельствует следующий факт. В 1943 году на оккупированной территории, в Одессе, некий человек за свой счет издал стихи Гумилева. А когда в 1947 году в лагерях для перемещенных лиц бывшие русские военнопленные и остарбайтеры получили возможность печатать книги, первым, что они издали, были стихи Есенина и Гумилева.