- Богема 1910-х годов собиралась в «Бродячей собаке», а также в другом знаменитом кабаре Петербурга – «Привал комедиантов», – рассказывает корреспонденту «МК» заведующий Музеем Серебряного века в Москве Михаил Шапошников. – В Доме Серебряного века висит шарж неизвестного художника или художницы, изображающий поэтический вечер там.
На Новый год всегда устраивались розыгрыши, шарады, костюмированные представления. Кстати, поэты и писатели, посещавшие эти празднества, пили немного шампанского и ели весьма скромно. Главная история Серебряного века – общение друг с другом, а им нравилось разговаривать.
В «Бродячую собаку» приходили самые разные люди, среди них – Фёдор Сологуб с женой Анастасией Чеботаревской, в квартире которых в это время был известный салон, где собирались поэты и писатели, или Михаил Кузмин – человек своеобразный и невероятно талантливый, молодые ученики и друзья Николая Гумилёва. Они тогда еще вступали в литературу. Георгию Иванову в 1913 году исполнилось только девятнадцать лет, а он уже писал стихи, которые примечали и отчасти печатали.
- Как проходили эти представления?
- Молодые акмеисты из круга Гумилева устраивали праздничные, часто костюмированные торжества. Гости облачались в маски, изображавшие героев итальянской комедии дель арте. Кто-то был Коломбиной, а кто-то – Пьеро или Арлекином. Подобный маскарад идёт ещё от символистов, а точнее, от Александра Блока. Хотя сам Блок никогда не бывал в этих кафе, так же как Мережковский и Гиппиус. Костюмы шили сами. Тогда «формой» поэтов были чёрные фраки, что тоже пошло от символистов. Так любили одеваться Брюсов, Блок, Бальмонт. В Новый год это расцвечивалось цветами в петлице.
Мужчина появлялся в чёрном фраке с хризантемой в петлице, надушенный, в маске, которая полностью скрывала его лицо. Дамы – в платьях и длинных хитонах. Известно, что многие иностранцы и в девятнадцатом, и в начале двадцатого века говорили, что женщины из высшего света или из окололитературной и театральной богемы всегда, даже в зимний петербургский холод, были одеты довольно легко. Когда Булгаков в «Мастере и Маргарите» описывает Бал Сатаны, то он отчасти воспроизводит свои воспоминания о подобных торжествах, которые были, правда, не в Петербурге, а в Киеве. На праздник приходили пары гостей, чей облик отражал образы прошлого.
- А у поэтов были любимые образы-маски?
- Это обычно был секрет, потому что надо было подать себя по-другому, чем в прошлый раз. Какого-то устойчивого образа, на мой взгляд, не было. Даже выступающий в маске на сцене Вертинский сначала был белый Пьеро, потом чёрный Пьеро, а потом снял маску и выступал только во фраке.
Серебряный век – эпоха постоянного изменения, творческого поиска. Поэты не застаивались на одном образе. Хотя определённый имидж, конечно, присутствовал. Например, у Брюсова был имидж сильного, демонического мужчины, а у Гумилева – мужчины эпохи колониализма, покорителя Африки. У других – образы расслабленных молодых людей, таких голубков. Хотя они могли такими и не быть по сути своей, но предпочитали так выглядеть для широкой публики.
- Какую роль в рождественских сходках играли футуристы?
- Футуристы и авангардисты - Маяковский, Игнатьев, Кручёных и другие - устраивали иногда чуть не драки с публикой. Они специально, на Новый год (и не только), выходили в свет с разрисованными лицами, эпатируя публику, а в петлице у них была не хризантема, а редиска. Ботинки их были разорваны. Интересно, что некоторые почитатели футуристов ждали их утром у дома, любопытствуя, в чём они выйдут сегодня.
- Вы упомянули о «Бродячей собаке» и «Привале комедиантов». А где ещё литературная богема Серебряного века отмечала Новый год?
- В Петербурге это, конечно, Башня Вячеслава Иванова – большая квартира на последнем этаже в доме у Таврического сада, в которой он несколько лет жил со своей женой Лидией Зиновьевой-Анибал, а после её смерти – с Верой Шварсалон. Там устраивались большие костюмированные представления, разыгрывали целые пьесы. Это продолжалось с 1905 по 1912 год. У Вячеслава Иванова собиралось до восьмидесяти человек гостей. Благо было где.
Свой салон был и у Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус, но к ним приходили только те, кого Гиппиус и в ещё большей степени Мережковский хотели у себя видеть. Дмитрий Сергеевич, порой, был не терпимее к людям, которые не исповедовали его символических воззрений, чем Зинаида Николаевна. В Москве литераторы отмечали Новый год в ресторане отеля «Метрополь». Празднества устраивал знаменитый меценат Николай Павлович Рябушинский. Огромные сборища происходили у него же на даче «Чёрный лебедь» в Петровском парке. Каждый предмет мебели, интерьера, и даже сервировка стола были украшены изображением чёрного лебедя.
Ещё одно главное место торжеств – Московский литературно-художественный кружок, объединение художников и писателей. Сначала он находился на Тверской, в доме княгини Волконской. Затем кружок переехал на Большую Дмитровку, в бывший дом Вострякова. Сейчас там находится генеральная прокуратура, а дом перестроен. А когда-то там собиралось до двухсот человек: выступали писатели и поэты, читались лекции. Реалисты – Бунин, Горький, Леонид Андреев – обычно отмечали Новый год в Москве, в доме своего близкого друга, писателя Николая Телешова на Покровском бульваре. Этот большой купеческий дом сохранился. Они весело проводили время и, пожалуй, гораздо больше любили алкоголь, чем символисты и акмеисты. К ним приходил Фёдор Шаляпин.
- Что произошло с этими торжествами после революции?
- Всё очень быстро закончилось, потому что большевики считали, что ёлка – это буржуазный предрассудок, и встреча Нового года – тоже. Эти встречи были запрещены до послевоенного времени. Люди зашторивали окна и тайно встречали Новый год. Об этом есть много воспоминаний.
Традиция отмечать Новый год и, тем более, Рождество в 1920-е-1930-е годы считалась антигосударственной. Вот почему так важны стихи Пастернака, а затем в 1960-е – Окуджавы о новогодней ёлке. Они не дали уйти традиции, что во многом спасло и поэзию, и страну. А в эмиграции для русских писателей и поэтов Новый год стал воспоминанием об ушедшей России. Георгий Иванов написал об этом пронзительные стихи:
В тринадцатом году, ещё не понимая,
Что будет с нами, что нас ждёт, –
Шампанского бокалы подымая,
Мы весело встречали – Новый Год.
Как мы состарились! Проходят годы,
Проходят годы – их не замечаем мы...
Но этот воздух смерти и свободы,
И розы, и вино, и счастье той зимы
Никто не позабыл, о, я уверен...
Должно быть, сквозь свинцовый мрак,
На мир, что навсегда потерян,
Глаза умерших смотрят так.
Форма молчаливого сопротивления
Незабываемую атмосферу зимних торжеств эпохи Серебряного века передала Анна Ахматова.
- Христианские праздники, в том числе Рождество, памятные даты церковного календаря всегда были важны для Ахматовой, – рассказывает корреспонденту «МК» Мария Мясникова, заведующая научно-просветительским отделом Музея Анны Ахматовой в Фонтанном Доме в Петербурге. – Чуждая «показной религиозности», она, тем не менее, всю свою жизнь оставалась человеком глубоко верующим. Где бы она ни жила, в её доме всегда были иконы, она соблюдала посты, отмечала именины, ходила в церковь. О глубоком христианском мировоззрении поэта говорят её стихи и автобиографические записи. Однако, кроме нелюбви к вере «напоказ», религиозность Ахматовой имела и другие особенности, во многом обусловленные канвой разных периодов её жизни.
- Интересно, что говоря о кабаре «Бродячая собака», где собирались поэты Серебряного века, Ахматова написала: «Все мы бражники здесь, блудницы». Она ведь потом описала этот «новогодний маскарад» в «Поэме без героя»?
- В эпоху, которую принято называть Серебряным веком, сакральное соединяется с профанным, вера – с суевериями и мистицизмом, богословие – с философией, реальность – с игрой, ощущение пьянящего маскарада и безудержного веселья – с грозными предчувствиями грядущих перемен.
Всё это отражается, например, в стихах, написанных Ахматовой о «Бродячей собаке» – богемном артистическом кабаре, открывшемся в Петербурге в новогоднюю ночь 1911-1912 года. Ахматова часто посещала «Собаку», побывала там и в запомнившийся всем завсегдатаям заведения вечер, посвященный годовщине открытия. Грандиозным событием стал сочельник 1913 года, когда в «Бродячей собаке» был представлен «Вертеп кукольный. Рождественская мистерия». Слова и музыка Михаила Кузмина, постановка Константина Миклашевского.
Традиционная народная забава в канун Рождества в «Бродячей собаке» была воспроизведена в полном соответствии с атмосферой «подвала»: «На маленькой сцене декорация: на фоне синего коленкора написана битва между ангелами и черно-красными демонами. Перед синим доминирующим пятном стояло ложе, обтянутое красным кумачом. Красным кумачом затянуты все подмостки.
На красном ложе золотой Ирод в черном шерстяном парике с золотом. В углу коричневый грот, освещенный внутри свечами и выстланный сусальным золотом. Весь зал переделан, чувствуется как бы “тайная вечеря”. Длинные узкие столы, за ними сидит публика, всюду свет… Двадцать детей из сиротского дома, одетые в белое, с золотыми париками и серебряными крыльями ходили между столами с зажженными свечами и пели.
А на сцене черт соблазнял Ирода, рождался Христос, происходило избиение младенцев, и солдаты закалывали Ирода».
Богородицу играла Ольга Глебова-Судейкина (героиня другой, уже жизненной драмы, разыгравшейся некоторое время спустя после мистерии), а декорации создал Сергей Судейкин, муж исполнительницы главной роли.
По мнению исследовательницы Людмилы Тихвинской, «представление, которое Миклашевский задумал стилизовать под храмовое действо, больше походило, однако, на домашний спектакль или, что скорее, на рождественский детский праздник». «Вертеп кукольный» явился, наверное, самым ярким событием в сезон 1912-1913 годов и остался в памяти многих участников и зрителей этого мистического действа. Ахматова под впечатлением от увиденного пишет своё знаменитое стихотворение «Все мы бражники здесь, блудницы...»
А позже, в «Поэме без героя» на новогодний маскарад к ней «соберутся» тени из того далёкого 1913 года. Тени тех, кто когда-то, как и Ахматова, «жил среди огромной страны, как на необитаемом острове»...
Стихотворение «Новогодняя баллада» 1924 года также передаёт отнюдь не праздничную атмосферу. Ахматова к тому времени пережила немало трагических утрат (казнь Николая Гумилёва и смерть Блока в 1921 году). Гости, которых героиня «собирает» за праздничным столом, существуют только в её воображении. Никогда они не прикоснутся уже по-настоящему к приборам, никогда их уже не собрать вновь живых и невредимых за новогодним столом. Её исключительные друзья вызваны из своих миров её памятью.
- Насколько Ахматовой удалось сохранить традиции празднования Нового года и Рождества в 1920-е годы?
- С середины 20-х годов Ахматова жила в квартире своего третьего мужа, искусствоведа Николая Николаевича Пунина, во флигеле бывшего Шереметевского дворца. В доме Пуниных не любили советских праздников. Зимой всегда отмечали Рождество.
По воспоминаниям дочери Пунина, Ирины Николаевны, всегда ставили ёлку – даже в те годы, когда празднование Рождества и ёлка как таковая были под запретом. Её нарядно украшали, например, бумажными японскими фонариками, которые Пунин клеил вместе с детьми, побывав в 1927 году в Японии. В мемориальной квартире Пуниных-Ахматовой хранится картонный вертеп, привезенный Пуниным в том же 1927 году из Загорска (Сергиев Посад), в столовой на стене представлены фотографии празднования Нового 1928 года – в числе присутствующих и Ахматова.
Верность традициям, сохранение тех форм жизни и обычаев, к которым привыкли с детства, было для членов семьи Пунина, в том числе и для Ахматовой, формой сохранения прошлого, сохранения семейной памяти, тех незыблемых устоев, с которыми боролась советская власть. И, одновременно, формой молчаливого сопротивления и тайной свободы в условиях тоталитарного режима.
- Как Ахматова встречала Новый год, вернувшись в Ленинград после блокады?
- Ёлка, устроенная в доме Пуниных на Новый 1945 год – отражение надежд на новую, мирную жизнь, веры в то, что самое страшное позади. Анна Генриховна Каминская (внучка Николая Пунина) рассказывала о встрече Нового 1945 года: «Когда вот эта ёлка первая состоялась, было очень холодно ещё в квартире, в коридор мы выходили, накинув пальто и одев валенки, потому что в коридоре, конечно, никакого парового отопления и близко не было. И когда была эта первая ёлка, была масса всяких разных подарков, пришёл Дед Мороз, а маленький Саша Орешников дико его испугался, и взрослые не могли его никак утешить; в конце концов, они не нашли ничего лучше, как заставить Деда Мороза снять маску и показать, что это его отец. То есть для Саши это было ещё страшнее и тяжелее. Анна Андреевна его утешала, и он сидел у неё на коленях – и, в конце концов, его пришлось просто унести в другую комнату, а затем и увести раньше времени. И такие ёлки устраивались каждый год в этой квартире» (из аудиозаписей, хранящихся в фондах Музея Анны Ахматовой).
А вот рассказ о том же событии Ирины Пуниной, также из аудиозаписей в фондах нашего музея: «Ёлка была устроена, даже когда мы встречали впервые в Фонтанном доме 45-й год. И поскольку ни дров, ни стёкол не было – правда, литературовед Георгий Макогоненко раздобыл где-то стёкла, чтобы немножко застеклить Анне Андреевне комнату, в этой большой комнате была сделана ёлка – для уже следующего поколения детей, потому что мы уже стали взрослыми. И Анна Андреевна принимала в этом очень большое участие, ей это очень нравилось, грело её, и она со всеми детьми играла. И маска Деда Мороза, которая у нас бытовала, всегда кто-то наряжался Дедом Морозом, приходил с подарками, всем эти подарки раздавал, и Анна Андреевна тоже любила в этом принимать участие».
Семь окон в детство Марины Цветаевой
Пронзительные воспоминания о Рождестве сохранились и в семье Марины Цветаевой. Рассказать о них решили в Доме-музее поэта в Москве на виртуальной выставке «Москва-снег-Рождество». Её куратор – начальник отдела фондов Евгения Петлинская, а партнёром выступил Литературно-художественный музей Марины и Анастасии Цветаевых в городе Александров.
Зритель переносится в начало прошлого века – и даже в конец позапрошлого, оказываясь в отцовском доме семьи Цветаевых в Трёхпрудном переулке, где, чудится, вот-вот в дверь войдут неразлучные сестры – Марина и Ася. Созданный художником Владимиром Кудрявцевым макет уничтоженного вскоре после революции дома стал основой проекта, а предметы из фондов музея – его драгоценным наполнением. Атмосферу волшебства добавляет музыка из балета Чайковского «Щелкунчик».
Марина Цветаева вспоминала праздники в родительском доме спустя много лет, уже находясь в эмиграции. В 1938 году она писала Анне Тесковой: «Но ёлочка все-таки — была. Чтобы Мур (сын Марины Цветаевой Георгий Эфрон – прим. ред.) когда-нибудь мог сказать, что у него не было Рождества без ёлки: чтобы когда-нибудь не мог сказать, что было Рождество — без ёлки. Очень возможно, что никогда об этом не подумает, тогда эта жалкая, одинокая ёлка — ради моего детства...»
Цветаева привнесла неповторимый детский мир в свою поэзию. Уже в «Вечернем альбоме» – первой книге её стихов – куклы, картинки, уроки, книги, прогулки становятся главными героями:
Мы обе — феи, но большие (странно!)
Двух диких девочек лишь видят в нас.
Так Цветаева пишет о себе и своей сестре Анастасии. Именно Анастасия Ивановна, которой судьба отмерила почти век жизни, трепетно сохранила память о Марине. В воспоминаниях она передала ощущение волшебства, связанного с Рождеством: восторг перед наряженной ёлкой, запах мандаринов, свечей и дедушкиной сигары и, конечно, подарки. «Незаметно подошло Рождество.
Дом был полон шорохов, шелеста, затаенности за закрытыми дверями залы — и прислушивания сверху, из детских комнат, к тому, что делается внизу. Предвкушалась уже мамина “панорама” с её волшебными превращениями. Запахи поднимали дом, как волны корабль. Одним глазком, в приоткрытую дверь, мы видели горы тарелок парадных сервизов, перемываемых накануне, десертные китайские тарелочки, хрустальный блеск ваз, слышали звон бокалов и рюмок.
Несли на большом блюде ростбиф с розовой серединкой (которую я ненавидела), черную паюсную икру. Ноздри ловили аромат “дедушкиного” печенья – пишет Анастасия Цветаева в своих «Воспоминаниях» и продолжает: – Кто-то приехал — в гости. Другие заезжали без папы, оставив визитные карточки. Так проходит еще целый день — до сочельника. О! Настало же! Самое главное, такое любимое, что — страшно: медленно распахиваются двери в лицо нам, летящим с лестницы, парадно одетым, — и над всем, что движется, блестит, пахнет она, снизу укутанная зеленым и золотистым. Ее запах заглушает запахи мандаринов и восковых свечей. У нее лапы бархатные, как у Васи. Ее сейчас зажгут. Она ждет. Подарки еще закрыты. Лёра в светлой шелковой кофточке поправляет новые золотые цепи. Шары еще тускло сияют — синие, голубые, малиновые; золотые бусы и серебряный “дождь” — все ждёт... Папа подносит к свече первую спичку — и начинается Рождество!»
Отрывки из «Воспоминаний» Анастасии Ивановны, стихи Марины, навеянные Рождеством, а также ценные для неё предметы представлены на виртуальной выставке. Особенно трогательны первые письма Цветаевой близким, которые она подписывает «Муся». «Моя дорогая тётя! – пишет Цветаева на французском Сусанне Давидовне Мейн (“Тьо”), второй жене её дедушки по материнской линии на поздравительной рождественской карточке (Лозанна, декабрь 1903 года). – Поздравляю тебя с праздником Рождества и от всего сердца желаю тебе радостно провести его. Большое спасибо за подарки, мы еще их не открыли, храня их до самого Рождества, чтобы на праздник у нас что-то было. А мне так любопытно, что же лежит в этих пакетах. Как мила эта открытка, не правда ли? Мне это напоминает твой дом...Привет всем, включая собак. До свидания, моя добрая тётя! Твоя маленькая Муся (которая тебя очень любит!)»
На выставке можно увидеть и французский оригинал этого письма. Центральным же символом экспозиции выступает дом, о котором поэт писала:
Высыхали в небе изумрудном
Капли звезд и пели петухи.
Это было в доме старом, доме чудном...
Чудный дом, наш дивный дом в Трёхпрудном,
Превратившийся теперь в стихи.
Перед нами семь фасадных окон дома в Трёхпрудном — это семь окон в детство Марины Цветаевой. В каждом из них – отражение её души, её восприятие Рождества. Например, в первом окне – фотография детской заводной игрушки «Ослик» начала двадцатого века, выполненной из металла, папье-маше и шерсти. Игрушка бытовала в семье Карсавиных-Сувчинских, с которой Цветаева была дружна во Франции в 1920-е годы. С серым осликом перекликается её стихотворение «Рождественская дама»:
Серый ослик твой ступает прямо,
Не страшны ему ни бездна, ни река...
Милая Рождественская дама,
Увези меня с собою в облака!
Заглянув в другое окно, узнаёшь, что особенно любили сёстры Цветаевы. «Мы любили рождественские и новогодние картинки (лесная избушка с рыжим окошком, голое дерево и горящий снег или колокола в воздухе с осыпанной блестками лентой, лесные звери вокруг Деда Мороза на бертолетовом или борном снегу). Они висели над кроватями, крася день и отход ко сну. В ту пору были светящиеся насквозь открытки, сиявшие зеленовато-лунным блеском, — замки, ночи, пейзажи, здание Большого театра. Это тоже были друзья, страстно любимые. Кстати о Деде Морозе. На наших ёлках ему не было роли. Может быть, потому, что наши деды, и Мейн и Иловайский, были каждый — такой особенный, так не похожи на обычных, сходных с Дедом Морозом? В картинках Деда Мороза мы ценили лишь блестки, усыпавшие снег» – вспоминает Анастасия Цветаева.
В 2021 году исполнится ровно восемьдесят лет, как Марина Цветаева навсегда покинула этот мир, но чудо, в которое она так верила в своём благословенном детстве, встречая Рождество, случилось: остались её божественные стихи, её размышления, драматургия, её портреты и фотографии – а значит, память о поэте жива.