ИЗ ДОСЬЕ "МК"
«До приезда в Россию Тереза Мавика училась на факультете политических наук Восточного университета Неаполя. В 1989 году приехала в Москву на обучение в Институте народного хозяйства им. Плеханова, с 2005 года занимается развитием современного искусства в России и его экспортом за рубеж: руководила фондом «Современный город», с 2009 года работает с Леонидом Михельсоном, возглавляет фонд V–A–C, является куратором нескольких крупных коллекций. Награждена орденом Звезды итальянской солидарности за развитие дружественных отношений между Италией и Россией.
«Вы, в красном пиджаке, идите сюда!»
— Я вообще в детстве хотела стать актрисой, — говорит Тереза, яркая, стильно одетая блондинка.
— И у вас, думаю, получилось бы: богатая фактура, обаяние, заразительность...
— Родители не позволили бы — они очень строгие, очень серьезные. Всегда хотели удержать меня в рамках.
— Насколько мне известно, все ваши итальянские родственники занимались и занимаются политикой.
— Я выросла рядом с политикой и всегда в определенном смысле была вовлечена в политическую жизнь. Скажем, политика моего отца считалась политикой истеблишмента, управления, а то, чем жили мы, участники студенческого движения, — политикой идеи. Мы выходили на улицы, боролись за гендерное равенство, за идеи феминизма. Тогда, в свои 16 лет, я однозначно решила, что буду делать политическую карьеру. Но ведь политика — это тоже театр.
— Другими словами — морочить всем голову?
— Расскажу вам смешную историю. В 1989 году, когда я уже переехала в Москву, мы с друзьями сидели в одном ресторане, разговаривали на итальянском. К нам подошел незнакомый мужчина и спросил: «Вы говорите на русском?» — «Ну, да» — «Хотите стать массовкой?» Никто из нас не знал значения этого слова, но на следующий день мы приехали в гостиницу «Советская», где, оказалось, снимали кино.
Пока нам объясняли задачу, на площадке появился седовласый режиссер: «Вы трое останьтесь, — сказал он моим друзьям, — а вы, — обратился ко мне, — уходите». От обиды, казалось, у меня остановилось дыхание. Только я собралась уходить, как услышала крик в мегафон: «Вы, в красном пиджаке, идите сюда!»
Дальше меня поставили перед большой картой московского метро, и я должна была делать вид, будто рассматриваю карту Венеции. Привели несколько девушек в длинных шубах и велели указывать им венецианский маршрут. В Москве была зима, было холодно, я хотела спросить: «А кто в Венеции ходит в длинных шубах?» — но побоялась.
Режиссер продолжал руководить: «Вы рассказываете о Венеции, потом медленно поворачиваете голову и видите, как по лестнице спускается красивый мужчина. Самый красивый из всех, какого вы видели в своей жизни. И вы смотрите на него голодными глазами». Начинают снимать первый дубль, а я все думаю, что значит «смотреть голодными глазами». Оборачиваюсь к имперской лестнице, а на ней никого. «Никого и не будет, вам надо вообразить», — говорит режиссер. После трех дублей он был очень доволен, а я, разочарованая таким опытом, просто сбежала.
Спустя год прихожу в офис (я работала тогда в итальянском государственном концерне), а секретарь сообщает мне, что видела картину, где играет моя сестра-близнец. Но у меня нет никакой сестры! После многие говорили мне то же самое. А фильм называется «Плащ Казановы».
— Так это же картина Александра Галина (он драматург), а главную роль сыграла наша прекрасная актриса Инна Чурикова.
— Да, прекрасная: она ходила по Венеции и нежно гладила стены домов. И если помните, мужчина, которого полюбила главная героиня, когда обнаруживает, что она русская и у нее нет денег, спускается по лестнице в поисках следующей жертвы. Ею как раз должна была стать я. То есть фильм заканчивается моим «голодным взглядом». С этого началась и закончилась моя карьера в кино.
Мне «больно» — и тут, и там. Мне «гордо» — и тут, и там
— Потрясающий факт биографии.
— Я никому не рассказывала, потому что стесняюсь его.
— Многие на вашем месте этим бы гордились и козыряли.
— Я тогда не понимала, что этот фильм сформулировал и художественно осмыслил величайший для всех нас период. В том числе и для меня, человека, представляющего собой «общий продукт». Несмотря на то что я родилась, получила образование и состоялась как личность на Западе, в России я реализовалась профессионально. Через этот фильм я узнала многое, что стало основой моего понимания происходящего, выстроила себе нарратив о стране. Героиня Инны Чуриковой встретилась с реальной Европой, а я познакомилась с настоящей Россией.
Как «общий продукт», я на все смотрю другими глазами — на то, что происходит в политике, экономике, в международной сфере. Знаю, как там отзовется происходящее здесь и как здесь отзовется происходящее там.
— Как же жить с таким знанием? Наверное, непросто?
— Интересно, но тяжело. Я нахожусь в позиции, когда мне «больно» — и тут, и там. Когда мне «гордо» — и тут, и там. Но культура — это то поле, на котором различия должны смываться, а невероятные встречи случаться. Я говорю, что двадцать лет ежедневно строю мосты между Россией и Европой, которые по ночам политика сжигает. Но все равно упорно продолжаю заново, с мыслями, что кое-что удастся сохранить.
ГЭС-2 как тренажерный зал, где люди будут тренировать эмоции
— Проект ГЭС-2, которым вы занимаетесь как главный его куратор, судя по масштабу затрат (плюс-минус 8 миллиардов), именам (великий архитектор Ренцо Пьяно), по крутым амбициям, — грандиозный проект. Но каким будет это новое культурное пространство — Центр современного искусства, музей?..
— Профиль ГЭС-2 гораздо шире. Мы видим ГЭС-2 культурной институцией нового типа, которая преодолевает ограничения, накладываемые строгим выбором организационной формы. Пока мы не изобрели релевантного наименования, но нашли его в прошлом — Дом культуры. Для нас это и оригинальная форма организации, и метафора, вдохновлявшая нас при подготовке программы.
— Ого! Не представляю, как такое забытое понятие из СССР, как ДК, воспримут современные люди и особенно профессионалы?
— Не согласна. Прежде всего Дома культуры имеют историю более чем в столетие, идущую от народных домов и рабочих клубов, существующих не только в России. Например, Casa del Popolo в Италии. Благодаря им культура, раньше открытая лишь небольшой части населения, становилась доступной многим. Культура и культурное производство. Постепенно Дома культуры утрачивали свои прогрессивные функции, в советское время делались официальными и идеологизированными, а в постосоветское были вынуждены вести предпринимательскую деятельность или вовсе закрываться. Но почему бы не обратиться к изначальной идее? Дома культуры ранней советской эпохи — это гибридные институции, объединяющие функции общественных и культурных центров, галерей, театров, мастерских, библиотек, концертных залов и кинотеатров... Очень современно, считаю. Вот почему прообразом ГЭС-2 были выбраны Дома культуры.
Больше всего я хочу посмотреть на тех, кто придет к нам, не зная, что обретет. На первой встрече с Ренцо Пьяно мы обсуждали, что хотим, чтобы посетители ГЭС-2 открывали для себя новый мир. Важно не то, что они увидят, а то, что смогут разделять свои эмоции с другими. Поэтому ГЭС-2 я представляю тренажерным залом, в котором люди будут тренировать свои эмоции и где возникнет то, что я называю архитектурой взаимодействия.
— Эффектно звучит — архитектура взаимодействия, коммуникации. А на деле — на чем люди будут качать эмоции, какие «станки» для этого у вас предусмотрены?
— Каждый сможет реализовать здесь свой потенциал: предусмотрены пространства для выставок, перформативных и просветительских программ, библиотека, кафе, корпус для резиденций, студии и мастерские для художников, ремесленное ателье. Планируем основательную детскую программу.
Новая жизнь на парковке
— Современное российское искусство глазами итальянки. Вообще-то его и соотечественники не всегда понимают.
— Относительно непонимания — это длинный разговор, но можно коротко сказать одно, что человек обогащает себя больше, встречаясь с тем, что он не понимает, или тем, что ему не нравится. Очень важно осознать, что тебе не нравится, чтобы через отрицание убедиться в том, что действительно твое.
— Мне кажется, что мир современного искусства, с одной стороны, ведет интересный поиск, а с другой — бывает заносчив, высокомерен, закрыт, чем отпугивает широкую публику…
— Можно сказать, что русская культура в лице ее многих деятелей достаточно долго жила обособленно и отдельно, по принципу «мы к остальному миру не имеем отношения». Даже сейчас, когда мы с кураторами готовим проекты, возникают серьезные дискуссии: «Ребята, — говорю я им, — надо найти язык, который будет понятен всем». Для них это часто оказывается сложно.
На мой взгляд, такое отношение заметно во многом, что делает Россия. Она о себе не повествует, не так «продает» себя, играет не по тем правилам маркетинга, по которым играет весь остальной мир. Каждый раз подчеркивается инакость, создается дистанция, навязывается недоступность. Тридцать лет назад я приехала с этим представлением о непостижимости России, но открыла для себя мир прямых и искренних людей, мир прекрасных художников. И так случилось со многими.
Несколько лет назад в Москве побывал известный шведский куратор Магнус Аф Петерсон, который работал тогда в Лондоне. Я привела его на выставку молодого художника Арсения Жиляева, тогда еще мало кому известного, но имевшего свою целевую аудиторию. Термин «целевая аудитория» мне вообще кажется неуместным в искусстве, так как ведет к исключению, к резервации, к работе лишь для своих, для преданной «группы поддержки».
Видели бы вы лицо Магнуса на том квартирнике — он был ошарашен. Мы сразу же решили делать выставку Арсения в Венеции, но в диалоге со знаковым художником, авторитетным, признанным на Западе. Им был выбран Марк Дион. Казалось бы, для чего Марку Диону Арсений Жиляев? Но получилась очень красивая история, вышел контакт, который сыграл на руку обоим художникам.
Так что в Венеции мы не делали случайные выставки, мы строили содержательный диалог русских художников с иностранными. Идея общности, мне кажется, важна для того, чтобы вывести художественный мир из собственного гетто и восстановить утерянную связь с обществом. Надо окончательно разрушить представление о том, что искусство существует в ограниченном пространстве.
— Но сложность вашего предприятия я вижу в том, что придется менять сознание самих художников, прежде всего ориентированных на продажность.
— Это самое сложное — поменять чье-либо сознание, убеждения, привычки. Мы все очень редко готовы к переменам: куда-то спешим, бежим, опаздываем, у нас нет времени, нет возможности задуматься... Так наш мир стал поверхностным, и все, что мы делаем, происходит на весьма неглубоком уровне: посещаем открытие, скорее чтобы повидаться, перекинуться парой слов, мимоходом, с одного на другое. Казалось, что пандемия, как резкий «стоп», должна была привести нас к селективности, большей осознанности.
Неслучайно мы открываем ГЭС-2 представлением Ромео Кастеллуччи La Vita Nuova («Новая жизнь») о роли искусства в современной ситуации, о том, что культура и искусство — это шанс на обретение новой жизни. Как раз то, что ожидает ГЭС-2: новая институция, новое здание, новые мы. Для перформанса в качестве символа важной остановки Ромео выбрал парковку. Спектакль очень интимный, рассчитан всего на 150 зрителей, поэтому мы сделаем пять показов, чтобы по крайне мере два из них были бесплатными. «Для кого?» — спросил меня Ромео. «Один, разумеется, для студентов, второй — посмотрим, может быть, для наших соседей из Дома на набережной, например». Наша мечта — чтобы огромное пространство бывшей электростанции, которое трансформирует визионер Ренцо Пьяно, стало максимально публичным и доступным. А по-другому и быть не может, если мы хотим, чтобы оно превратилось в естественную часть нашего мира.
Чай, суп и самое важное — посидеть
— За годы жизни в Москве в вас проросло что-то русское — в характере, в образе жизни? Может быть, вы думаете иногда о себе: «Ой, я поступаю, как эти русские»?
— Может быть, упорство, но упорна я от рождения. А здесь... здесь я научилась пить чай, который прежде был связан для меня только с болезнью: если ты болеешь, тебе предложат чашку чая. Чай, суп и самое важное — посидеть.
— А разве итальянцы не про посидеть?
— В Италии — по-другому, а здесь основательно посидеть, долго посидеть, с чувством. Итальянцы — это про поесть, а для русских важно именно посидеть, важен процесс. Эти бесконечные дни рождения, празднования Нового года длиной в месяц...
— Может быть, вы борщ и щи в Москве научились варить?
— Я научилась варить кашу и не представляю своей жизни без каши — манная, гречневая, геркулесовая, любая. А если серьезно, то раньше мне несправедливо казалось, что в России нет таких крепких родственных связей, нет семей в привычном для итальянцев понимании, что совершенно не так. Я познакомилась с фантастическими русскими семьями, дружными, гармоничными, увлеченными. Я люблю это место, люблю людей, которые делают его особенным. Здесь есть та человечность, которая мне близка.
— Разве за тридцать лет вашей жизни в Москве она не ушла, не мутировала?
— Я бы сказала, что она скорее окрепла. Когда я только приехала и столкнулась с ней, то подумала, что мне просто повезло, но нет, в человечности, в человеколюбии русских я убеждалась не раз. И это не общие слова.
— И все-таки возвращаясь к ГЭС-2… Хотелось бы понять — это сумасшествие, альтруизм, коммунистическая утопия?
— Я всецело за утопию. Леонид Михельсон — бывший советский инженер-строитель, абсолютный Дон Кихот. Благодаря ему, благодаря нашему тандему и получился ГЭС-2. Этот проект про Россию, про ту самую русскую душу, который возможен только в России. Не про деньги, не про прибыль. А про то, чтобы через десять или двадцать лет выросло новое поколение, которое ощущало бы это место своим, обрело бы себя в нем. Когда я говорю это иностранным журналистам, они смотрят на меня со скепсисом. Но они плохо знают Россию.
— Или как на сумасшедшую…
— Я знаю, что многие убеждены, будто я сумасшедшая. Пусть так и будет. Глубоко убеждена, что именно сумасшедшие изменяют мир, двигают человечество вперед. Сумасшедшие мыслят вне рамок, позволяют себе быть креативными. Но что такое креативность? Это способность следовать за самой жизнью, готовность отказаться от шаблонов и комфортных установок, совершенствоваться. Не соревнования ради, а для себя, помогая всем людям вместе и каждому человеку в отдельности. Тут надо понимать, что я росла на юге Италии, практически как в Советском Союзе: папа из коммунистической партии, а оппозицией в нашей семье всегда была мама, ревностная католичка. И когда родители тянут тебя к благу народа в две противоположные стороны, понимаешь, что искать его следует в третьей. Но оно непременно должно быть найдено, поэтому я так стараюсь. Как можно, скажите, в таком окружении не стать утописткой?