Михаил Жванецкий был приглашен в театр завлитом. Он ещё в начале 60-ых обрёл славу замечательного писателя, откликающегося на жизнь острыми, едкими и невероятно смешными монологами, скетчами и философскими эссе. Его талант, вызревший в театральной самодеятельности Одессы и взорвавший культурную жизнь этого, богатого на самородки города, благодаря Аркадию Райкину стал общесоветским,общегосударственным достоянием, сокровищем русской культуры.
Трудно сравнивать Жванецкого с каким-либо иным отечественным литератором. Никто, как он, не умел разговаривать с аудиторией афоризмами, аллюзиями,философскими и убийственно точными сатирическими сентенциями. Каждая его фраза пригвождала к позорному столбу все то, что мешало жить, но было при этом неотъемлемой частью нашего нелегко бытия. В устах Аркадия Райкина тексты Жванецкого приобретали настолько мощную силу, что люди сначала смеялись в буквальном смысле до слез, а потом начинали оглядываться: смотрели, не стоит ли на выходе конвой, который начнет выводить народ из зала с руками, заведенными за спину...
Я, мальчишка, часто видел Михаила Михайловича в гримерке своего дяди, Аркадия Исааковича. Жванецкий приходил читать ему свои новые тексты, написанные для театра. Иногда они работали до спектакля, а иногда даже в антракте, когда художественный руководитель, казалось совершенно обессиленный, выпотрошенный длительным пребыванием на сцене, отдыхая, лежал на кушетке. Но вдруг, услышав какую-то репризу, произнесенную Жванецким, оживлялся, привставал и начинал с ним о чем-то спорить. Иногда Жванецкий уходил после этих разговоров воодушевленный. А иногда, понуро собирал свои рукописи (знаменитого портфеля у него тогда не было) и был явно расстроен несходством своей творческой позиции со взглядами худрука. Гении далеко не всегда бывают единодушными...
Через несколько лет Михаил Михайлович и его соратники-одесситы, Карцев и Ильченко, приехавшие, как он, в Ленинград, покинули театр, обрели автономию и глубоко индивидуальный исполнительский почерк. Любовь к этой троице в целом и к Жванецкому, в частности, стала невероятной, безмерной... А потом был этап, когда Жванецкий превратился в гуру, философа, который может дать ответ на любой вопрос о будущем, посоветует, как дальше жить и поразмышляет о том, стоит ли вообще это делать. И все его высказывания будут полны убийственной иронии, грусти и житейской мудрости.
Но для меня Михаил Михайлович навсегда остается молодым, но уже профессионально зрелым. В самом соку, за тридцать, ближе к сорока. Он ещё сохраняет волнообразные локоны, обрамляющие массивный лоб, полный смешных и политически крамольных мыслей. И глаза его - хитрые, лукавые, с ехидным прищуром. Он очень сдержан и почти строг во всем, что не касается профессии. Уважителен с театральными детьми: сыном основателя театра Константином, который через много лет поведет этот караван дальше, с дочерью ведущих актеров - Ниной Ляховицкой, Серёжей Ильченко и мной. Я не помню, чтобы Жванецкий, искрящийся сатирической энергией в публичном пространстве, расточал бы ее в обычном общении. Он был немного отстранён и сосредоточен на чем-то своем. Но это лично его, как оказалось, было нашим, всем, чем мы живы, тем, о чем наша печаль.
В детстве иногда мало понимаешь масштаб личностей, с которыми сталкивает тебя жизнь. Но с Михаилом Михайловичем было не так. Те, кто знал этого человека в начале его пути, не сомневались в исключительности его судьбы, в том, что она коснется всех нас, или мы коснемся ее. Что, в сущности и произошло.