- Недавно вышло новое издание ваших юношеских фантастических повестей конца 1980-х. Как вы сейчас к ним относитесь?
- Когда тридцать лет назад я писал эти повести, то был внутри произведений: я думал о сюжете, героях, языке. А сейчас отношусь к ним совершенно иначе и воспринимаю их в контексте эпохи – как явление, обусловленное горбачёвской Перестройкой. Мы уже отделены от неё большим расстоянием, и Перестройка стала более понятной и определённой. Я вижу, что эти повести полны ощущением молодости, свободы, обновления – как и вся жизнь в конце 80-х. Перестройка – торжество агрессивных идеалов, и повести мои такие же.
- А как бы вы определили ту эпоху перестройки?
- Перестройка – уникальное время в истории нашей страны. По сути, это единственное время свободы, которое выпало на долю Советского Союза. Период, когда диктат партии уже ушёл, а диктат денег ещё не пришёл. Свободу ничто не сдерживало. Именно в эту эпоху я сформировался как личность. Причём советские идеалы тогда ещё не выцвели и не умерли, во всяком случае для молодых и пылких, каким был я. Мне казалось, что эти идеалы имеют потенциал. Их можно немного переделать, развить, и они будут продолжать работать так же, как работали в те времена, когда были созданы. Три фантастические повести, вошедшие в сборник, устроены именно по такому принципу. Они гуманистичны, как и положено советской литературе; они строго следуют жанровым канонам – боевику, шпионскому роману и «космической опере», потому что каноны ещё нерушимы – ещё не пришёл постмодерн; и, наконец, эти повести выявляют такие возможности жанра, какие в СССР не использовались никогда – то есть расширяют оперативное пространство свободы. Боевик выворачивается наизнанку и оказывается драмой; шпионский роман о пришельцах погружается в самую глубину советского быта; «космическая опера» наполняется фантазией, степень которой была неприемлема для торжествующего соцреализма.
- Почему, на ваш взгляд, отношение значительной части россиян к перестройке и лично к Михаилу Горбачеву резко негативное? Это влияние современной пропаганды или глубинные убеждения людей?
- Я помню, что среди ребят моего возраста, да и у тех, кто был постарше, Перестройка не вызывала ни проклятий, ни отторжения. Все были рады, что появились новые возможности для расширения кругозора или для заработка. Никто ещё не проклинал Советский Союз, а в будущее смотрели оптимистично. Однако уже через пять-десять лет отношение к Перестройке в корне поменялось. Стали считать, что Перестройка была национальным предательством и привела к национальной катастрофе. Думаю, что перемена отношения обусловлена травмой, которую нация получила в 1990-е. Люди решили, что вся беда заключалась в отказе от Советского Союза и норм советской жизни, и виноваты в этом реформаторы. На самом же деле причина наших несчастий не в том, что мы начали реформы, а в том, что не довершили их до конца. Однако обществу показалось, что идти назад – лучше, чем идти вперёд. Общество начало идеализировать Советский Союз. Вернее, СССР образца брежневского «застоя». Да, времена «застоя» были единственным спокойным и более-менее благополучным периодом российской истории ХХ века, но это не значит, что покой и благополучие возможны только в формате «застоя». В «застой» было много всякой мерзости, о которой мы уже забыли, и формат СССР уже не годится для нового времени с частной собственностью, путешествиями за рубеж, интернетом и всем прочим. У СССР надо брать лучшее – его социальность 70-80-х годов, а мы хватаемся за его недостатки – за тот комплекс явлений, который называется «совок». Эта подмена выгодна власти, а не обществу.
- В книге о пугачёвском бунте «Вилы» вы пишете, что «несовпадение целей элиты и нации — извечная драма России». Так какие цели у элиты и у нации, и насколько их несовпадение применимо к современной России?
- Цель элиты – сверхобогащение, а цель нации – достойный уровень жизни и возможность развития, в том числе и возможность обогащения. Однако не сверхобогащения. Упрощённо говоря, нация хочет, чтобы страна развивалась, и развитие улучшало жизнь, а элита желает неимоверно богатеть и оставаться безнаказанной. Безнаказанность элиты возможна только при остановке развития, а из этого следует, что сверхобогащение будет осуществляется за счёт обнищания нации. Таков результат несовпадения целей элиты и нации в наше время. И несовпадение чревато бедствиями.
- Пока, видимо, этого не происходит, и периодически возникают разговоры о том, что социальное неравенство может закончиться революцией. Что вы об этом думаете?
- Не думаю, что России нужна революция. Не думаю, что Россия желает бунта. России реально нужна переделка, перезагрузка, переформатирование жизни, и всё это можно сделать без разрушения и кровопролития. Была бы свобода. Добиваясь от власти свободы, общество пытается избежать революции и социальной катастрофы.
- В своей новой книге «Быть Ивановым», которая построена по принципу вашего многолетнего диалога с читателями, вы много рассуждаете о взаимоотношениях Москвы и регионов, нелестно говоря о столице. В чём для вас главная проблема Москвы?
- Я люблю Екатеринбург, почему я должен любить Москву? К Москве я отношусь нормально – с уважением и, главное, с пониманием. Да, моё понимание нелицеприятное, но дело не в Москве как таковой. Вообще проблема взаимоотношения Москвы и регионов не первичная, а вторичная. Она связана с самим устройством России. К Москве относятся плохо, потому что Россия устроена плохо. При потере демократии и федерализма, при страшной централизации всей жизни, Москва превращается в сверхбогатый оборзевший город, который живёт за счёт всей страны и навязывает ей такие стратегии поведения, какие не ведут к успеху, потому что работоспособны только в Москве. В этом смысле роль Москвы для всей России негативная. Москва – это национальный комплекс неполноценности.
- Однако многие современные писатели – и вы, в частности, – живут не в Москве, а, например, в Екатеринбурге и в других городах России. Насколько такая децентрализация русской литературы, по-вашему, может способствовать преодолению московского культурного кода?
- Никак она не способствует. Дело не в том, где живёт писатель. Романы пишут в своей квартире, и неважно, в каком городе эта квартира находится. Надо смотреть не на место жительства писателя, а на идеи, которые он выражает. Являются ли эти идеи производным от региональной идентичности? Чаще всего – нет. Настоящего писателя волнуют общезначимые темы. Конечно, писатель берёт фактуру, которую хорошо знает, но в идее романа эта фактура ничего не определяет. Разве «Сандро из Чегема» Фазиля Искандера – история о посёлке Чегем? Или «Последний поклон» Виктора Астафьева – история о деревне Овсянка под Красноярском? Культурный код заключается не в фактуре романа и не в месте жительства писателя. Он заключается в правилах жизни, которые автор считает верными и предъявляет в своём произведении. Или даже вообще самим фактом своего произведения. Например, если автор вхож в московскую литературно-издательскую тусовку и благодаря этому публикует свои глупые тексты ни о чём – это предъявление стратегии успешности: заводи связи в Москве, и ты будешь успешным писателем, хотя не имеешь ни ума, ни таланта. Можешь жить в Урюпинске и писать про Урюпинск, но если публикуешься благодаря московским связям, ты всё равно демонстрируешь московский культурный код, а не урюпинский.
- Ваш роман «Географ глобус пропил» тоже можно отнести к такой общечеловеческой истории про героя, который запутался и пытается как-то плыть по течению, но у него не очень выходит?
- Вовсе нет. Виктор Служкин – не безвольная тряпка, он не плывёт по течению без руля и ветрил и не ищет себя. Себя он давно нашёл и стоек в своих убеждениях. Он просто держит оборону. Называть его лузером так же абсурдно, как абсурдно считать лузерами, например, защитников Брестской крепости. Они же крепость не сберегли, к своим не прорвались, немцев не победили, Гитлера в плен не взяли. Им приказали сидеть в крепости – ну, они и сидели, пока не погибли. По обывательской логике, это поведение лузеров, а в действительности – подвиг. Так же и Виктор Служкин трезво осознаёт свои ценности, не предаёт их и защищает. Когда жизнь соблазняет его совершить подлость, он предпочитает напиться – заменяет подлость свинством. Потому что он – добрый, он учитель, друг и муж: он щадит самолюбие ближних и не желает возвышаться над ними своей назидательной праведностью. В этом его величие и притягательность. Поэтому к нему тянутся все – женщины, дети, друзья. Он не «лишний человек», а, наоборот, самый нужный из всех. Вот такой парадокс. Чтобы понять этого героя, необходимы нравственное чувство и жизненный опыт.
- То есть такой герой не мог бы покончить с собой от безысходности, как многие российские мужчины?
- В моём романе темы суицида вообще нет, но в одноимённом фильме Александра Велединского она подсвечена хорошо и изящно. В фильме есть несколько сцен, в которых кажется, что Виктор Служкин действительно покончил с собой. Но Велединский намекал не на самоубийство, а не непонимание окружающих – и зрителей тоже. На самом деле Географ вовсе не патологический тип. Ему нет никакого смысла кончать с собой, потому что с самим собой у него всё прекрасно – плохо с окружающими. Служкин в фильме отличается от Служкина в романе, и сейчас я говорю о фильме. У Велединского Служкин дарит людям свободу, поступая, как настоящий и порядочный человек. Не случайно фильм начинается с песни «Я свободен». Служкин признаётся другу: «Я не умею держать жену на цепи», говорит хулигану в электричке: «Свободный тамбур в свободной стране», цитирует Пушкина: «Не боишься никого, кроме Бога одного» – а это кредо свободного человека. Беда в том, что люди не умеют пользоваться дарами Служкина – свободой. Жена изменяет, друг изменяет, ученики ведут себя как хамы. Но свобода всё равно торжествует: школьники сами, без учителя, берут себя в руки и проходят порог. Так что Служкин прав. И не его вина, что свобода – всегда испытание. Фильм Велединского очень созвучен нашему времени. Общество не научилось ценить свободу и пользоваться ею, общество жаждет ограничений, кнута, «крепкой руки», а тот, кто даёт свободу, воспринимается как чудик, как лузер. Именно поэтому власть сейчас и выщипывает из общества свободу по пёрышку, по пальцу разжимает кулак общества. Власть-то – не Служкин, она давать свободу не намерена. Зато, в отличие от Служкина, она успешна: сверхбогата и безнаказанна.
- Сейчас, по-моему, ощущение свободы ещё меньше, чем было в 2013 году, когда вышел фильм. Возникает извечный вопрос: доколе?
- Я не специалист и не могу строить прогнозы. Зажим будет продолжаться до тех пор, пока нация его допускает. Сколько можно терпеть – вопрос к обществу, а не ко мне. Я не знаю, насколько в нации укоренена ценность свободы, насколько свобода потребна обществу, насколько люди верят, что свобода – более выгодный способ существования, нежели неволя. Вряд ли объективную картину представят даже социологи с сотней опросов.
- В книге «Быть Ивановым» вы среди прочего рассуждаете о проблеме национальной идентичности. А как вы определяете для себя, что такое патриотизм и национализм?
- Патриотизм – в первую очередь знание. Знание своей истории и особенностей национального характера. Беда в том, что истошный патриотизм и фанатичный национализм расцветают именно там, где подобного знания нет. Чем меньше осведомлённость масс, тем больше их нетерпимость. Чем агрессивнее власть в навязывании патриотизма и национализма, тем она и циничнее. Чаще всего политика педалированного патриотизма или раздутого национализм используется не для развития своей страны или нации, а для удовлетворения чьих-то шкурных интересов, поэтому к пропаганде патриотизма и национализма надо относиться осторожно.
– После переиздания своих ранних повестей вы не собираетесь возвращаться к фантастике?
– Фантастика для меня была и художественным, и возрастным явлением. Возрастное я оставил в прошлом, а художественное никуда не делось. Фантастика как жанр мне сейчас неинтересна, но фантастические приёмы в моих произведениях, безусловно, остались. Последний мой роман «Тени тевтонов» в некотором смысле тоже фантастичен, потому что в нём действуют сатана, демон и прочие подобные персонажи. Там, где художественную идею лучше всего можно выразить с помощью средств из арсенала фантастики, я с удовольствием пользуюсь этими средствами, потому что это правильно и художественно оправдано, увлекательно и для меня, и для читателей. Однако фантастика ради фантастики, то есть в чистом виде, мне неинтересна.
– Насколько можно сказать, что сегодня фантастика переплетается с реальностью?
– Наша жизнь одновременно утопична и антиутопична. Есть такая шутка: человек из девятнадцатого века встречается с человеком из двадцать первого. Человек из нашего времени показывает айфон и говорит: «Вот эта машинка может дать доступ к любой информации, к любой книге и фильму, к любой музыке или научной теории. Весь мир открыт!» Человек из девятнадцатого века, восхищённо глядя на устройство, спрашивает: «И что вы смотрите?» И человек из двадцать первого века отвечает: «В основном котиков и сиськи». Так что в нашей жизни совмещаются сразу утопия и антиутопия. Наличие айфона – утопия, а как мы им пользуемся – просто апокалиптический кошмар.