Вера Кузьминична накануне юбилея самоизолировалась. «Отказалась отмечать юбилей, артисты ее поколения должны брать пример», — сказал министр культуры Москвы. А мы сидим с ней у нее на кухне на Старом Арбате. За окнами притихла осень. Вера Кузьминична разливает чай. Прямая спина, туфли на невысоком каблучке, аккуратная укладка седых волос. «Не актриса Васильева, — думаю я. — Королева английская, Елизавета!»
Только в этом году почувствовала возраст
— Вера Кузьминична, мне кажется, вы могли бы играть английскую королеву.
— Да? Вы полагаете? Вот я считаю, что Инна Чурикова прекрасно играет английскую королеву (спектакль «Аудиенция». — М.Р.). Я-то, к сожалению, целиком этого спектакля не видела — только отрывки, но даже ее такая некрасивость, которая на самом деле красивость, совпадает с моими ощущениями покоя и собственного достоинства, свойственными королевской особе.
— Да и королева Елизавета не красавица, у нее довольно простое лицо, однако какая харизма! Как у вас: невероятное обаяние простоты и силы — для жизни и сцены.
— Да, я играю, и если хватит сил — думаю, еще поиграю. У меня сейчас три спектакля: «Таланты и поклонники», «Вера» (на «Чердаке», под крышей театра), а вот с «Роковым влечением» мы решили подождать, потому что там много переодеваний и восхождений на крутую лестницу. А так как ноги у меня уже не очень-то, то пока подождем.
— Если честно, в 95 оставаться на сцене — абсолютный рекорд.
— Трудно, очень трудно. Есть очень большой страх — забыть текст, страх пошатнуться, потому что голова кружится… И что публика подумает тогда? Знаете, Мариночка, я ведь не чувствовала возраста, когда мы сдавали «Роковое влечение», потому что была увлечена ролью. Я только в этом году почувствовала возраст, а до этого играла, как будто мне 60. А потом вдруг чувствую, что не помню, допустим, какого-то имени — такая ерунда, которая, казалось бы, чего она стоит, когда играешь? А все равно… Говорят, что пожилые актеры обычно играют с суфлером в ухе, — не знаю, не пробовала. Теперь, может быть, попробую. Но вот в «Пиковой даме» сама роль к этому располагает: графиня сильно в возрасте, поэтому я могу долго кряхтеть, сердиться, злиться на себя и на прислугу, а сама спокойно ждать подсказки. Это все, конечно, не радость. Тяжело, но ничего не поделаешь — 95. Но не будем о здоровье — от нас все равно мало что зависит.
— А вам не жалко, что без вас сойдут со сцены ваши спектакли?
— Скажем, «Роковое влечение» — не тот сатирический спектакль, который предельно необходим нашему театру. Это подарок был сделан лично мне, потому что я таких ролей прежде не имела. А роль получилась. И поэтому, когда я где-то ляпнула, что на мою роль можно кого-то ввести (например, Зою Зелинскую или Светочку Рябову), мне сказали: «Без вас это вообще не пойдет». Думаю, что мне придется поговорить разок с Александром Анатольевичем (Ширвиндтом. — М.Р.). Но если на этот счет он что-то и думает, то независимо от того, что думаю я. Ведь актеры сейчас работают очень честно. Вот, например, Светлана Рябова — она очень выросла. Я иногда думаю, что она может взять мою роль в «Роковом влечении» — у нее такое мощное нутро! Ну и что, что молодая? Можно же гримом состарить лицо.
Сейчас я нахожусь в таком состоянии, что человек с совестью должен пойти и сказать: «Больше я играть не имею права». У меня совесть-то есть, а сил пойти и сказать… Ну не могу! Все думала: может, за время карантина силенки придут. Ну а если не придут… Единственное, что мне не трудно, — это разговаривать со зрителем от своего имени. И так появился спектакль «Вера» на «Чердаке» Сатиры.
В общем, спасаюсь пока как могу, но временами испытываю безумный страх и стыд, что не имею права в таком состоянии выходить и играть.
Ни с кем никогда не дружила в театре
— Но без лести — скажу вам правду, и только правду: фантастически выглядите для возраста без пяти сто.
— Выгляжу, может, и так, как вы говорите… Я не жалуюсь, но в деле я сейчас уже не та.
— Я думаю, что это ответственность говорит в вас.
— Наоборот, я даже иногда думаю: «Какая я халтурщица!» И даже люблю, чтобы я была немного халтурщицей: во-первых, это дает ощущение свободы, возможность импровизировать, и во-вторых (это главное) — не такое паническое отношение к любой своей ошибке. А когда я со всей серьезностью отношусь к работе, то каждое отступление от истины драматично.
— Сколько интересных людей, потрясающих артистов было в вашей жизни! Вы скучаете по кому-то из своих партнеров?
— Те, кого уже нет, — я о них не думаю. Скажем, с Юрием Авшаровым я играла с наслаждением и очень его любила. А Андрюша Миронов был настолько блистательным, что я понимала: рядом с ним что я, что, скажем, Валечка Шарыкина — у него в игре ничего не изменится. Ему партнер не был уж так необходим.
— Разве он таким равнодушным был партнером?
— Нет, не равнодушным, но он был так занят своей ролью, и тот, кто в данный момент находился с ним рядом, абсолютного значения для него не имел. Но человеком он был идеально воспитанным: ни разу не видела его грубоватым и уж тем более хамоватым или неблагодарным. Все, что положено хорошо воспитанному человеку, у него было: желание помочь, подать руку и быть на высоте. И играть с ним было приятно, потому что публика вся была от него как наэлектризованная.
Потом, я ведь отдельная, ни с кем никогда не дружила в театре. Вот Олечка Аросева — она компанейская была, душа любой компании, веселая, отзывчивая, вечно с остротами, а я как-то так… Тихая, наверное. Счастье, что мы играли с ней последний спектакль «Реквием по Радамесу», который Ромочка Виктюк сделал, — я, Оля и Елена Образцова. Мы любили этот спектакль и играли с большим наслаждением друг от друга. Оля меня всегда звала Кузьмишкой. А в это время параллельно в Малом театре я репетировала «Пиковую даму» и однажды, отыграв сцену, по дороге в кулисы ногой наступила на подол платья и упала — вывих плеча. В театре тут же сказали: «Ну, вот вам Пиковая дама и отомстила». Но «Радамеса» я продолжала играть, и в общих сценах Олечка держала меня за плечо и повторяла: «Верушечка, держись, держись, а то мы потеряем спектакль…»
Не знаю, может быть, спектакль того и не стоил, но удивительное дело — мы чувствовали, что публика идет, чтобы сказать нам троим: «Мы вас любим». Может, моментами им и не так интересно было, но они ждали, когда можно захлопать, то есть так проявляли свою любовь. А в «Роковом влечении» я до сих пор чувствую, как они слушают, смотрят, а не то что «когда же это кончится?» — и аплодируют только в финале.
— Еще один вопрос о прошлом: насколько правдива история о том, как Людмила Гурченко поступала в Театр сатиры? Рассказывают, что когда она вышла на сцену, весь дамский состав Сатиры, сидевший в зале, продемонстрировал ей что-то вроде презрения…
— Не знаю, как все женщины, но на обсуждении действительно был холодок. Этот холодок как бы говорил: она привыкла быть премьершей, а в театре нужно понимать, что главное — сам спектакль. Ее звездность как бы немножечко мешала тут. Но много лет спустя, в 90-х годах, она все-таки играла с Шурой (Александром Ширвиндтом. — М.Р.) в спектакле «Поле битвы после победы принадлежит мародерам».
А между прочим, к нам в театр показывалась Инна Чурикова с драматическим отрывком из Тургенева, и она тогда мне очень понравилась. Но я понимала, что ей предстоит в Театре сатиры моя судьба: то есть ей не будут давать такие роли, в чем она самая прекрасная, — в своей искренности. И я на худсовете тогда сказала: «Я бы на ее месте в наш театр не пошла».
Ведь роли в наших спектаклях были неглубокие: ну, хорошенькая девчушка должна спеть песенку, поссориться со своим парнем, а через один акт помириться с ним и спеть уже вдвоем. Такого рода ролей было много — Маша, Оля, Зина, Таня (дело не в именах), — но там актрисе нечего было играть. И я считаю, что Инну Чурикову спасло то, что ее не взяли: она бы у нас погибла. Я сама всегда очень страдала от таких ролей. Она же комедийная, но у нее непременно есть вторая сторона: глубокий драматизм, невозможность вписаться в жизнь, которая вокруг. Она намного глубже — и тогда она сверкает.
Ничего жутко колхозного во мне уже не было
— Вы никогда не пытались перейти в другой московский театр, где у вас были бы роли под амплуа?
— Нет, я не верила, что кто-нибудь меня возьмет. Я не видела у режиссеров никогда к себе никакого интереса. Поэтому прийти и сказать: «Я хотела бы играть Джульетту, или Адриенну Лековрёр, или даже мадам Бовари!» — значило обречь себя на посмешище. Они сказали бы: «Идиотка пришла». Так что даже в голову такое не приходило.
Я была уверена, что если представляю хоть какой-то интерес, то тогда кто-то хоть когда-нибудь да скажет: «Хорошо, если бы вы были в нашем театре». Но такого никогда и нигде не было сказано. Поэтому ходить и обивать пороги, играя в своем театре роли из советской драматургии (я же играла хорошие роли), было смешно.
— Поражаюсь вашей трезвой самооценке. Актрисы обычно себя переоценивают, поэтому испытывают разочарование от ожиданий, страдают, а вы…
— Бывает, что и переоценивают. Тут часто происходит путаница: я хочу, но могу ли? Хотеть-то я могла много чего, но понимать… Я понимала про себя много.
— Но в тот плодотворный для вашего возраста период вы уже понимали, что можете сыграть Раневскую в «Вишневом саде»?
— В какой-то момент точно понимала, что не могу, потому что во мне нет какой-то особой женской породы того времени. Я не видела, что могу заинтересовать собой в таких ролях. Поэтому иногда какие-то кусочки учила наизусть просто для себя — как бы проверяла: могу ли это чувствовать на сцене? Но спустя какое-то время оказалось, что могу. И в Орле, и в Твери я потом сыграла Раневскую, но мне уже было хорошо за 50.
— То есть наконец проступили порода и благородство?
— Ну, во всяком случае, ничего жутко колхозного во мне уже не было. Чем я моложе была, тем ближе к своим героиням — Настеньке из фильма «Сказание о земле Сибирской» или Ольге из «Свадьбы с приданым». Режиссер Борис Равенских, который и сделал «Свадьбу», любил каждого актера. Любовно показывал, наслаждался их игрой. Так что жизнь много подарков мне сделала…
— Как сохранить фигуру в 95? В чем секрет Веры Васильевой?
— Знаете, Мариночка, у меня никогда такого не было, чтобы я дико поправилась, а потом не знала, как похудеть. Всегда один и тот же вес — плюс-минус два килограмма. Это природа, а не результат изнурения себя. Я ведь по натуре жуткая лентяйка и мало что делаю, если мне этого не хочется. А не хочется почти всегда.
Я даже когда вышла замуж, и мы с Володей (артист Владимир Ушаков — покойный муж Веры Кузьминичны. — М.Р.) жили в пятиметровой комнате в театральном общежитии, у меня была домработница Анна Ивановна. Она до нас работала поваром у каких-то важных людей и любила повторять: «Настоящие господа едят только дичь». А когда мы просили ее сварить курицу, она как будто презирала нас: «Курицу едят только простые». Брезгливо готовила, на полу валялась куриная кожа, и тогда Татьяна Ивановна Пельтцер своим низким прокуренным голосом кричала на все общежитие: «Вера, иди убирай за своей прислугой!» И я шла и убирала.
Татьяна Ивановна была потрясающей. А какая была у нас Валентина Токарская! Сложной судьбы женщина, силы огромной, но она никогда ничего не рассказывала, хотя прошла и немецкий плен, и потом — сталинские лагеря в Воркуте. Но сколько я ее помню, она все время хохотала. Роскошная была женщина! Говорила мне так: «Пойдем на рынок, Вера, надо туфли купить на высоком каблуке». — «А не трудно ходить на высоком?» — спрашивала я. «Не трудно. Если ты женщина, надо ходить на высоком».
Бог меня наградил за что-то
— Я слушаю вас: сколько же вы жизней прожили!
— Много, и все они разные. В родительском доме было все предельно скромно, ни о каком театре нельзя было мечтать. А потом — кино, театр, Сталинская премия…
— Мне кажется, вы единственная остались, у кого она есть?
— Может быть. Это фантастическая история моей жизни: на третьем курсе института никому не известная девочка вдруг попадает в фильм, да еще самого Пырьева! Это ассистентка его меня нашла в Школе-студии МХАТ. Увидела и просто сказала: «Приходите завтра в группу Ивана Александровича — у него будут пробы». Я и пришла. Сначала в своем платье была, но ему оно не понравилось, и меня переодели в костюм Настеньки. Он позвал Бориса Андреева (слава его была тогда огромной), мы сыграли с ним сцену, и Пырьев велел: «Оформляйте ее. Будет играть Настеньку. Поедем все в Прагу».
И первый раз в жизни я оказалась за границей: божественный город, деньги большие… Там я купила на зиму себе котиковое пальто с роскошным воротником, а на весну — серое. Так что была приодета. Все были счастливы. Но, как ни странно, после съемок я почти ни с кем не поддерживала отношений: ни со своим «женихом» — Борисом Андреевым, ни с Мариной Ладыниной. Только немного с Володей Дружниковым. Мы как-то мгновенно все расстались: у всех работа, поездки с концертами… Огромная, огромная жизнь, которая, кажется, была когда-то, но при ком-то другом. А сейчас совсем другое…
— У вас прекрасное имя — Вера. Да и день 30 сентября — Веры, Надежды, Любови и матери их Софьи — почитаем. Во что вы верите?
— Вопрос неожиданный. Но я бы так на него ответила: вообще, я верю в Бога. Бог для меня — это доброта, справедливость, желание людям счастья. Иногда — прощение и утешение.
— На что вы надеетесь — и вообще на что можно надеяться, особенно сегодня?
— Сейчас я бы надеялась на то, чтобы не очень стать мне плохой, что было бы нехорошо и для меня, и для моей Дашеньки (Дарья Милославская не родственница, но самый близкий для Веры Кузьминичны человек. — Прим. авт.). Ведь из моей семьи у меня никого нет. Сегодня моя семья — это Дашенька и ее дочка Светочка. Она зовет меня бабушкой — а я и не думала, что когда-нибудь буду бабушкой. Мы ведь с Дашенькой 30 лет вместе. С детства она хорошо воспитана, прекрасно знает два языка. Она полностью мной занимается. И хотя у Дашеньки папа жив, сестренка есть, но она мне как дочка. Она награда мне в жизни, но я не знаю за что. Это Бог меня наградил за что-то.
— За долгую жизнь вы поняли, что такое любовь?
— Многие не знают, что это такое, да и я не знаю. Наверное, любовь — это счастье. Когда ты любишь, хочется жить. Даже если любовь без взаимности. Я так скажу: не дай Бог никого не любить.