— Вашим спектаклем «Зобеида» открылся сезон в РАМТе, и Театр Наций начал тоже постановкой Олега Долина «Лекарь поневоле». С какими чувствами возвращаетесь к зрителям после пандемии?
— Со сложными. Театр такая штука — если артисты не выходят каждый вечер на сцену, то его и нет. И самих артистов нет. Просто случайные встречи. Поэтому, говоря рабочим языком, это очень сложный период — все растренированны. Как только нам разрешили репетировать, мы вернулись на сцену.
— На ваши спектакли легко приходить с детьми, даже если они не позиционируются как детские.
— Мне кажется, вся хорошая драматургия нацелена на человека прежде всего. Не на взрослого, не на ребенка, а именно на человека как сложно устроенное существо. Собственно, это равнозначно для любого предмета искусства. Взрослый в картине видит свое, ребенок — свое. Когда в школе мы читаем «Евгения Онегина», то запоминаем одно, в 25 лет перечитываем — другое, в 35 — совсем другое. Важна многослойность произведения. Особенно в театре. Многие боятся, что маленький зритель может чего-то не понять. Это не так. Он считывает то, что может и хочет в этом возрасте.
И совершенно необязательно то, что сам пережил. Многие вещи интуитивны. Что-то сам додумаешь, дофантазируешь. В той же «Зобеиде» на сцене-то ничего нет. Мы не выносим волшебный город, о котором говорят, у нас нет моря, хотя через него переплывают. Но все фантазируется. Причем не артистами, а зрителями. Мы — только проводники. Мне вообще кажется, что в мире, где все преподносится максимально упрощенным, необычайно важно фантазировать, проводить мыслительную работу, например, во время спектакля.
— А насколько важны декоративные элементы, волшебные атрибуты, чтобы создать сказку?
— В театре? Вообще не важны. Там может ничего не быть. И хорошо, если нет. Я большой поклонник аскезы. На сцене должен быть живой человек. И практически точка. Все остальное — по очень большой надобности. Если прям невозможно без света, то давайте какой-то сделаем. Декорации? Ну, если очень надо, хорошо. Сегодня мне ничего этого не надо. И как зрителю, и как режиссеру. А если уж добавляем что-то из атрибутов, то только для лучшего понимания героя. Не заменить его, не подменить, не увести в дальний угол, заменив ярким, красочным и мигающим, а наоборот — вывести вперед.
— Я так понимаю, что вы вообще не делите театр на взрослый и детский. Но, думаю, не раз слышали, что в России проблема с детским кино, театром. Мол, нет правильной почвы для выращивания поколений.
— Да все есть. Мне кажется, так говорят от нежелания углубиться в тему. В каком смысле — нет? У нас колоссальный пласт фольклора. Может, у других народов тоже, я не так хорошо этим занимался. Но русская народная сказка — это бездна сюжетов, трагедий, перипетий. Надо только по-настоящему ей заниматься, а не рядиться в скоморохов. Привыкли, что русская сказка — это что-то глупенькое для малышей. Мало тех, кто этим занимается серьезно, кто готов отдать силы, время. Мы занимались ими в ГИТИСе, поэтому я понимаю, о чем говорю. Повторюсь, это бездна. Никакому Шекспиру такое не снилось. А фразы типа «у нас ничего нет», «нам не хватает сюжетов» — это все лень. И больше ничего.
— Вы не первый раз ставите спектакли в жанре площадного театра. Что в нем так привлекает?
— Во-первых, это прежде всего актерский театр. И он дает актерам огромные возможности по диапазону, работе с публикой, партнерами, пространством, текстом, голосом, пластикой. Это не просто выйти на сцену, что-то пробубнить и скрыться во второй кулисе. Да и сама природа площадного жанра и, если обобщать, всего старого театра очень интересна. Он стоит на том, что надо быть интересным, заразительным. Потому что если ты неинтересен, то зритель пошлет тебя к черту и свалит.
— Гораздо больше ответственности, когда не за чем спрятаться.
— Я обожаю ответственность. Пусть будет пустота на сцене и живые люди. Тогда обязательно что-нибудь родится. Я просто не буду думать, сколько фонарей мы сможем вывесить, какой силы пойдет ударная волна от децибелов. Я на другое нацелен. Себя необходимо бить по рукам, чтобы не наворотить лишнего. Сейчас огромное количество спектаклей, где сцена заставлена бог знает чем. Хорошо бы ее освободить.
— Но на нее ставят не только декорации, но и экраны, телевизоры, проекторы.
— Вам кажется, это все еще популярно?
— Я довольно часто их вижу.
— Мне кажется, это позапрошлый век. Особенно за карантин диджитал ужасно надоел. Хочется отложить телефон, компьютер. Понято, что мы оказались в заложниках у этих систем и не можем без них жить. Но театр — это свидание. Понятно, что рука тянется к телефону — ты ведь привык. Но так круто провести этот вечер с живым человеком. Поэтому мне кажется, что экраны — отживший век. Может, просто этого хочется.
— А почему работаете только с молодыми актерами? Не хочется поставить спектакль с мэтрами?
— Во-первых, так получается. А во-вторых, мои предложения довольно резкие в рисунке и требуют определенной выносливости. Как Брехт говорил: «Театр — это спорт». И это особенно верно для дель арте и масочных спектаклей. На первых прогонах артисты мокрые, как после марафона. Потом, через упорный труд и множество репетиций, обретается легкость. Это вызов себе. В работе с масками совершенно не помогает то, чему учит русская драматическая театральная школа. Это просто другой театр. Более того, запрещенные в психологическом театре вещи здесь, наоборот, активируются. Это как лететь с обрыва головой вниз — может не получиться. Нужна определенная дерзость и смелость. Молодым на это веселей и хулиганистей решаться.
— А кто из именитых артистов мог бы на это решиться?
— Я даже не знаю… Мне нравится смотреть на каких-то актеров чисто со зрительской точки зрения. Но я так просто не мыслю. Когда встречаю единомышленника, начинаю фантазировать. А брать известного артиста и думать, что я могу с ним сделать… У меня так не бывает.
— И в «Зобеиде», и в «Снегурочке», и в «Лекаре», в «Коновалове», «Медведко» в главной роли Полина Виторган. Это ваша театральная муза?
— На самом деле так сложилось. Вроде бы случайно. А с другой стороны, все случайности неслучайны. Мы хорошо сработались.
— В недавнем интервью она сказала, что вы даете «свободу и некий… простор для радости». Свобода результативнее диктатуры в режиссуре?
— Нет.
— А зачем тогда давать артисту свободу?
— Мне хочется, чтобы они были соучастниками. Может, я себя тешу этим и выдумал все… Они — артисты, я — режиссер… Возможно, дело в том, что я сам работал артистом и знаю, как бывает тоскливо, когда не воспринимают твои мысли, идеи, возможности. Когда приходишь и получаешь готовый рисунок. Поэтому мне хочется, чтобы они участвовали, что-то предлагали. Повторюсь, чтобы им было интересно и весело. Это совершенно не значит, что должно быть легко. Пусть будет трудно. Главное, интересно и нескучно. Крах — это репетиция, когда ты поглядываешь на часы.
— Есть еще одна область свободы, о которой я хотела спросить. Она тоже связана с выражением собственного мнения, но за пределами сцены. Вы открыто поддерживаете протестующий белорусский народ. Правильно ли поступила труппа театра Янки Купалы, открыто высказавшись против увольнения своего директора? Может, менее кровопролитный способ — ставить политические спектакли?
— Мне кажется, наступает момент, когда невозможно не высказаться. У них настал тот самый момент. Происходящее в Белоруссии — вообще за гранью разумного. Все это отвратительно и мерзко. А поскольку у нас происходит примерно то же самое, только в более легкой версии, задумываешься, через сколько месяцев такое может случиться у нас. У молодого поколения из-за всего этого только одна мысль — как уехать в Европу или Америку, потому что страшно связывать свою судьбу с Родиной. Но кто же тогда останется здесь?