— В последнее время, несмотря на весь развлекательный характер юмора, многие шутки воспринимаются весьма серьезно...
— Пока еще не всегда, но такая тенденция намечается. Иногда на шутки действительно реагируют очень серьезно. Мы вообще ко многим вещам стали относиться серьезнее, чем следовало бы.
— На ваш взгляд, с чем это связано?
— Вот уж не знаю, может быть, эволюция. А может быть, контрэволюция.
— Тем не менее за последние недели вам дважды пришлось так или иначе оправдываться за шутки после того, как на выпуски вашей программы довольно жестко отреагировали официальные лица. Что вы испытываете, когда разные чиновники вдруг кипят от злобы после эфира развлекательной программы: разочарование, опасение, может быть, это вас только подзадоривает?
— Не могу сказать, что меня все это радует. Если честно, я человек неконфликтный и не люблю находиться в состоянии открытой злобной схватки. Меня это не подпитывает, как некоторых моих коллег, которые купаются в этом, как лещи в бульоне. Скорее я стараюсь пригасить ситуацию и дать понять, что никакого злого умысла здесь нет. Юмор может быть разным... Кому-то смешно, а кто-то обижается.
— В вашей программе есть рубрика, посвященная извинениям, и обычно в ней чувствуется некоторый сарказм. Но после рождественского выпуска «Вечернего Урганта», когда вас стали обвинять, наверное, во всех смертных грехах, вы, возможно, впервые, попытались объяснить свою точку зрения...
— Я хорошо знаю, что если люди обижаются и ты начинаешь извиняться издеваясь, то это ничего не даст. Уж лучше вообще не извиняться. В то же время, извиняясь, ты должен пройти между двумя скалами. На одной написано «оправдание», на другой — «издевательство». То есть нужно попытаться объясниться, не издеваясь, но и не оправдываясь. Я не всегда согласен с упреками в мой адрес. И передо мной точно никто не будет извиняться, как бы я ни обижался на то, что на меня обижаются.
— С учетом всего вашего опыта работы в эфире можете ли вы обозначить темы, на которые в России лучше не шутить?
— Это не только темы. Это еще и люди, и даже регионы. У нас большая страна, в которой есть все, как когда-то в Греции. И с каждым годом того, над чем лучше не шутить, становится все больше. Если вспомнить, над чем у нас шутили и что говорили лет двадцать назад, то можно очень удивиться. Он пошутил на такую тему, а мы почему-то не сожгли его на костре. Но мне кажется, что настоящего богохульника, расиста, гомофоба, женоненавистника, шовиниста и попросту ублюдка видно сразу. Ему и шутить не нужно. Другое дело, когда ты сам обязательно хочешь отыскать врага. Многие живут в ощущении, что мы в плотном кольце врагов и предателей. Но если вернуться к запретам, то никакого черного списка выражений, тем и набора фотографий у нас нет. Есть некоторое природное чувство животного страха, оно нами движет и управляет.
— С другой стороны, может быть, не имеет большого смысла воспринимать всерьез гнев официальных лиц. Не исключено, что лично к вам у них никаких претензий нет, просто им хочется погреться под солнышком популярной передачи...
— Вот уж никогда не думал об этом. Но, конечно, было бы лучше, чтобы славные звонкие имена людей, которые занимаются государственной деятельностью, получают и распределяют деньги из бюджета, чаще звучали во время перечислений добрых и полезных дел, чем в ситуациях, когда они кого-то уличают, обличают или арестовывают.
— Любой телепроект — это коллективный труд. Сколько человек нужно для того, чтобы придумать шутки для каждого выпуска?
— Нас, наверное, человек тринадцать. Но это не означает, что мы все вместе сидим и думаем, как одно слово сказать. Все занимаются разными вещами. Коллектив у нас делится на полевые бригады человек по пять, и у каждой своя работа.
— Окончательное решение по поводу того, что идет в программу, принимаете вы?
— Наверное, но при этом я человек, который слышит другую точку зрения. У меня нет такого: «Мне не нравится, я это говорить не буду!» Я человек сомневающийся и рефлексирующий, поэтому все время думаю: смешно это или не очень, нужно это говорить или не нужно, обидим мы кого-нибудь или не обидим?
— Вы еще и продюсер, и это именно та работа, которая с иронией не имеет ничего общего...
— Я больше продюсер творческий, чем коммерческий, но, конечно, принимаю решения, от которых что-то зависит.
— И какой вы начальник?
— Да тряпка я, если честно. С момента создания программы так никого и не уволил. Дожидаюсь, когда люди уходят сами, и даже думаю, что нужно поуговаривать, чтобы остались.
— Многие из тех, кто смотрит ваши программы или были на концертах, которые вы вели, могут подумать, будто у вас просто не бывает плохого настроения. Можно ли себе представить ситуацию под условным названием «Иван Андреевич сердится»?
— Я могу рассердиться, когда что-то идет не так или не подготовлено. Вот недавно пришла к нам Бонни Тайлер, и нужно было музыку включить в начале передачи, но все об этом забыли. И я стою перед мировой звездой, объясняю ей, что сейчас мы найдем «Айфон» и вашу песню в колонку включим. Мне было страшно неловко, я потом очень рассердился и матерился в стену.
— Передача в эфире уже восьмой год. Это не рекорд для телевидения, но приличный срок для ежедневной развлекательной программы. Когда все начиналось, вы рассчитывали, что это надолго?
— У нас такая программа, которая не может появиться, а потом исчезнуть после нескольких выпусков. Ты должен быть включен все время в этот процесс. Мы этим живем и хотим, чтобы зрители это понимали. Вот пришел коронавирус, и мы, как и все, его боимся, но хотим на эту тему пошутить, чтобы не так страшно было. Конечно, с годами мы все меняемся. Мне уже становится все менее и менее приятно смотреть первые выпуски нашей передачи. Они меня и по сути, и по качеству не устраивают, а сейчас еще и собственная внешность начинает раздражать. Кто этот моложавый гринго и зачем он скалится мне с экрана?
— То есть вы из тех телеведущих, которые смотрят свои программы?
— Если бы я их смотрел, у меня бы не было времени снимать. В Интернете есть ролик, в котором смонтированы тридцатисекундные начала всех программ вплоть до середины прошлого года. Это почти семь часов видео. Но даже если я буду смотреть, то ничего этого не вспомню. Доходит до того, что когда к нам гости приходят повторно, мы не можем вспомнить, что мы делали с ними в первый раз. Например, предложили Павлу Прилучному просканировать татуировку в виде штрихкода у него на шее. Но выяснилось, что мы это уже с ним делали. Лично я не получаю большого удовольствия от просмотра наших программ и от себя на экране. Но иногда нужно посмотреть, как программа снята, в общем, заняться тем, что хотя бы чуть-чуть делает меня продюсером.
— Есть популярное мнение насчет того, что чувство юмора может передаваться по наследству. Что вы думаете по этому поводу?
— Думаю, что передается. Посмотрите на моего отца. Наверное, какую-то часть его генетического багажа, в том числе и чувство юмора, я у него унаследовал. Мне кажется, и мои дети понимают, что такое чувство юмора. Хотя, может быть, они просто боятся и смеются от страха. Мне кажется, что чувство юмора не передается до такой степени, как генетические заболевания. Но его можно развивать, находясь в определенной атмосфере, можно позаимствовать у твоего учителя, старшего товарища, человека, которым ты восхищаешься. Не думаю, что чувство юмора можно отследить на уровне молекулярных геномов.
— Вы застали то, что называют классическим советским юмором...
— Не только застал, но и являюсь его поклонником. Очень здорово, что к нам приходят люди старой закалки. До сих пор помню, как десятилетним мальчиком просто валялся от смеха на концертах Альтова. Не то чтобы я продолжатель этих традиций, но в свое время с большим удовольствием этот юмор поглощал.
— На ваш взгляд, шутки тех времен по-прежнему могут рассмешить?
— По-разному. Мы как-то дома поставили нашей Нине, ей одиннадцать лет, монолог про раков, который играл Карцев, а написал Жванецкий. И мы все хором смеялись. Потому что это очень смешно. Причем самое волшебное здесь то, что ты не можешь объяснить, почему это смешно. Наверное, какие-то сверхсоциальные вещи тех времен не будут хорошо восприниматься новым поколением. Может быть, сейчас очень наивно выглядит монолог «Эльдар» с юбилейного вечера Эльдара Рязанова. Там Михаил Державин переоделся женщиной, а Александр Ширвиндт представил его как заграничную гостью. Гостья говорила на каком-то тарабарском языке с английским акцентом. Наверное, это немножко наивно сейчас с точки зрения каких-то конкретных шуток, но выглядит обаятельно и смешно.
— Вы неоднократно признавались в своей симпатии к жанру стендапа. Никогда не хотели попробовать им заняться?
— Мне кажется, для этого нужен еще человек, с которым я мог бы находиться в каком-то диалоге. Представить себя одного на сцене мне очень сложно. Хотя это, конечно, очень заманчиво — не делиться ни с кем гонораром. Вообще, стендап — это что-то прописанное, продуманное, проработанное и выстраданное. А я люблю, когда слова не задерживаются в голове, а образуются прямо во рту и тут же вываливаются.
— На гостевых диванах у вас самые разные знаменитости. Есть звезды для людей постарше, а есть и для интернет-аудитории. Вам самому с кем веселее — с Филиппом Киркоровым или с Моргенштерном?
— Кстати, Моргенштерн произвел на меня очень хорошее впечатление. Прямо как героиня Гоголя — дама, приятная во всех отношениях. Это всегда видно и чувствуется: складывается общение или нет. Когда не складывается, виноват я. А когда складывается, то во многом это заслуга гостя.
— Когда вы записывали с Моргенштерном потешный рэп прямо с ходу, не возникало вопроса в духе «ну и чем я здесь занимаюсь»?
— Я не хотел бы выглядеть молодящимся дурачком, который заигрывает с аудиторией на двадцать лет младше. Мне, правда, было крайне интересно. И, по-моему, получилось довольно забавно. И Моргенштерн себе не изменял, и я не был замечен в слишком широких джинсах.
— По вашим программам можно составить что-то вроде путеводителя по модной музыке. Можно ли это отнести к вашим заслугам?
— Скорее к заслугам нашего музыкального редактора. Но если мне категорически что-то не нравится, я скажу ему об этом. Мне бы хотелось, чтобы у зрителей оставалось ощущение, будто вся эта музыка мне в какой-то степени симпатична. Хотя с годами начинаешь отстраняться от собственных пристрастий и больше думать об аудитории. О течениях, влияниях и чаяниях, в которых и создается вся эта музыка. И Моргенштерн в некотором отношении гораздо честнее многих, когда говорит, что это делается за две минуты одной рукой его талантливого битмейкера, и если исполнять такое с уверенным видом, то все получится. И в этом есть энергия. Ставлю ли я дома музыку Моргенштерна? Честно говоря, нет. У меня есть своя любимая музыка, и большинство артистов, которых я люблю, уже на том свете, поэтому нет возможности пригласить их в студию. В то же время я совершенно не отрицаю того, что происходит вокруг, и отношусь к этому с огромным интересом и, как бы сказал Ричард Львиное Сердце, с открытым забралом.