— После широко отмеченного 150-летия Чехова прошло десять лет. Чем запомнились минувшие годы в судьбе чеховского наследия?
— Как сказал бы персонаж чеховского водевиля «Юбилей», «бросая ретроспективный взгляд на прошлое… мы получим в высшей степени отрадное впечатление». Постановки чеховских пьес не сходили и не сходят с театральных подмостков. Сегодня названия всех больших пьес Чехова на театральных афишах. Выходили и выходят интересные научные труды, издавались и издаются сочинения, переписка Чехова. Как двадцать и сорок лет назад.
Иногда раздаются раздраженные голоса, что театр «устал» от Чехова. В шутку или всерьез предлагается на время ввести мораторий на изучение его наследия, мол, о Чехове написано уже в десятки раз больше его собственных сочинений. Это раздражение, как ни странно, симптоматично. Оно проявляется тогда, когда искусство устает и от старых, и от «новых» форм, превращающихся в рутину, в «приемы». Оно усиливается тогда, когда кто-то, как чеховский Треплев, герой пьесы «Чайка», снова скажет, что «дело не в старых и не в новых формах, а в том, что человек пишет, не думая ни о каких формах, пишет, потому это свободно льется из его души».
Когда театр так много, как сегодня, ставит Чехова, он явно ждет новую драму. Когда раскупаются томики его сочинений и писем, значит, читатель ждет, ждет слова, льющегося из души, о своем времени, о себе. В этом особенность Чехова.
— Чеховская драма может сегодня сказать что-то о современной жизни?
— При одном условии. Если режиссер, художник и актеры найдут ключ к пьесе Чехова. И к «Вишневому саду», и к «Дяде Ване», и к «Трем сестрам». Они все с секретом. И особый интерес театра к одной из них тоже не случаен.
«Три сестры» Чехова — это барометр настроения данной эпохи. И все замечательные, талантливые постановки этой пьесы улавливали его на протяжении всего минувшего столетия. И сегодня тоже. В спектакле, идущем в Студии театрального искусства (постановщик Сергей Женовач, художник Александр Боровский), оно понято и передано чрезвычайно тонко и точно в удивительно решенном финале чеховской пьесы, в чувстве, объединяющем сцену и зрительный зал: не бойся взглянуть на то, что происходит за стенами твоего дома, не страшись…
— Принято считать, что Чехов не давал определенных ответов, избегал моральных прописей?
— Вы полагаете, что современного человека, которому со всех сторон предлагают готовые ответы, прямо или косвенно предлагают не задумываться, это свойство чеховской поэтики, побуждающей человека думать, не привлечет, оно не нужно? Может быть, оно нужно как никогда. Чехов рассчитывал на читателя и на зрителя. Он говорил, что дело художника — правильно поставить вопрос, а не решать его. Его жизнь, его сочинения — уникальная школа напряженного поиска ответов. В том числе и тех, которые не решены до сих пор и все время возникают в разговоре о Чехове, о его собственной судьбе.
Чехов много лет упоминал о романе, который он собирается написать и даже пишет. Из воспоминаний современников известно, что это был замысел, подобный поэме Гоголя «Мертвые души». Герой едет по России. Не был написан, но если бы замысел был осуществлен, то, наверное, в нем были бы поставлены «вечные вопросы» русской жизни. Но они все были поставлены в его рассказах, повестях и драмах.
— Например, зачем он, уже болеющий чахоткой, поехал на Сахалин?
— Этим вопросом задавались современники Чехова. И давали наивные или глубокомысленные объяснения. Особенно в среде литераторов. Тогда как в этом вся суть жизни художника. Подлинного художника. Чехов нелегко принял это решение, отдавая отчет, что может погибнуть, что истратит на поездку большие деньги, которых ему всегда остро недоставало, что оставляет семью, которая в нем постоянно нуждалась. Но поехал. Наверное, потому что для понимания жизни ему надо было сфокусировать свое зрение художника, обрести свободу, ту самую, которая позволяет писать то, что свободно льется из души.
На современный взгляд, лучше бы ему, на самом деле, больному, поехать в теплую Ниццу, купить домик, жить там и писать о России из прекрасного далека и разговаривать с читателем со страниц отечественных журналов. Нет, он едет через всю Россию. Действительно, не один раз мог погибнуть, не отвернулся ни от одной картины каторжной жизни и рассказал о ней в книге, которую читатели не раскупали так, как сборники его рассказов. Но это знание было, наверно, необходимо ему больше, чем рассказ о каторге.
— А через год купил домик в подмосковной деревне и стал строить земские школы, лечить крестьян. И это тоже вызывало вопросы?
— Даже недоумение и неприятие. Понятно, когда писатель хочет жить в столицах, в литературно-театральной среде, быть на виду, на слуху. Приезжавшие к нему знакомые литераторы не скрывали разочарования: маленький дом, постоянно беспокоят больные мужики. Как он тут пишет? Зачем он здесь?
Объяснения есть в письмах Чехова, почему ему надо было жить среди народа в буквальном смысле. Одно из них начиналось словами: «Если я врач, то мне нужны больные и больница; если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке с мангустом. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни, хоть маленький кусочек, а эта жизнь в четырех стенах без природы, без людей, без отечества, без здоровья и аппетита — это не жизнь...» Этим все сказано...
Рассказано в письмах, что такое было медицинская практика в Мелихове, где дом Чехова соседствовал с крестьянскими избами и кабаками. После одной из деревенских драк на усадьбу к Чеховым принесли мужика со вспоротым навозными вилами животом. И такой случай у доктора Чехова был не единичным.
— Каким он был врачом?
— Гениальным диагностом. Необыкновенная наблюдательность, внимание к мелочам и природная проницательность, подкрепленные основательными медицинскими знаниями, обретенными в университете, делали Чехова выдающимся врачом. К тому же многолетняя лечебная практика. Тысячи принятых больных. Все многообразие болезней не перечислить… Земский доктор... Тот самый доктор, о котором сегодня мечтают в российских деревнях и весях. Доктор Чехов.
— Какой бы диагноз Чехов поставил современному обществу?
— Какой? Он бы его непременно поставил, и непременно справедливый.
— Не было ли противоречия между такими разными профессиями: писатель и практикующий врач?
— Добавьте еще строитель и садовник. Два посаженных сада — в Мелихове и в Ялте. Три школы, возведенные не только в значительной мере на его деньги, но при его личном участии. Письма Чехова в мелиховские годы — это бесконечные упоминания о том, какие нужны бревна, какую купить плитку, сколько привезти кирпича, теса. И все подробно, детально, с точными размерами. Мог бы довольствоваться тем, что пожертвовал деньги. Но было что-то необходимое Чехову в постоянном собственноручном преображении своего дома, сада, округи, в защите местных рек от фабричных сточных вод, в хлопотах о проведении шоссе, в постройке колокольни и так далее и так далее. Необходимое писателю Чехову. В этом уникальная природа этого человека. Личность Чехова стала интересовать еще его современников. С годами, десятилетиями этот интерес только возрастал. И сегодня внимание к судьбе, к жизни Чехова для многих, может быть, сильнее, чем к Чехову-писателю. Это тоже симптом эпохи.
Он веровал в «отдельных людей», видел спасение «в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям — интеллигенты они или мужики, — в них сила, хотя их мало».
— Но не превращается ли такой интерес в расхожие мифы о Чехове? Например, о его женофобии? Бытует даже такое чеховское изречение: «Если бы с Марса свалилась глыба и задавила весь прекрасный пол, то было бы актом величайшей справедливости»?
— Эта шутка из записной книжки Чехова, услышанная от какого-то артиста. Но в его письмах действительно можно найти насмешливые, ироничные высказывания о женщинах. Однако их не больше, чем в письмах других писателей. И не больше подобных высказываний Чехова о мужчинах.
Миф о женоненавистничестве может иметь в своих истоках все ту же реакцию на личность Чехова, как при его жизни, так и впоследствии. Она сродни все тому же раздражению, которое он вызывает до сих пор. Особенно у тех, кто хочет, но не может стать «отдельной личностью» ни в жизни, ни в творчестве. Не едет на свой «Сахалин», не живет среди своего народа.
Но началось это еще при жизни Чехова. И он нелегко переживал клевету, ложь, несправедливость в свой адрес. Недаром писал о злополучном провале «Чайки» в Александринском театре в 1896 году: «17-го октября не имела успеха не пьеса, а моя личность… Я теперь спокоен, настроение у меня обычное, но все же я не могу забыть того, что было, как не мог бы забыть, если бы, например, меня ударили».
Можно быть писателем, но не быть личностью. И наоборот. Порою человеческий талант превосходит литературный дар. А иногда творческие способности исподволь, но неизбежно разрушаются человеческой бесталанностью.
Чехов — редчайшая равновеликость и единство гениального художественного дара и гениальной человеческой личности.
— В этом причина его популярности во всем мире?
— Может быть. Миру, наверно, всегда недостает именно такого художника.