«Мне нравится ездить в метро»
— Вы давно не ездили в метро, Анастасия Александровна?
— Я все время там езжу. Тому есть две причины: первая, что я попала в аварию. Слава богу, жива и никого не убила. Это было какое-то странное явление, я на самом деле давно за рулем… Было очень рано, очень туманно.
— А когда это было?
— Месяца четыре назад, здесь, на кольце. А вторая причина заключается в том, что стоянок нигде нет. Когда у тебя машина, ты понимаешь, что тебя выживают из города. Знаете, это абсолютная дискриминация.
— Ну и как вам метро московское?
— Мне нравится, оно очень комфортное, можно доехать куда хочешь.
— У моей одноклассницы сломалась машина, она впервые за много лет спустилась в метро. У нее был шок: «Хмурые люди, не улыбающиеся, плохо пахнущие». Она больше никогда не спустится в метро.
— Да, машины, конечно, изолируют тебя от такого впечатления. Ты как бы находишься в своей атмосфере, можешь включить радио, не видеть лиц. Хотя на дорогах тоже очень много хамства. Но я не знаю, меня в метро ничего не напрягает. Я вижу много молодежи, они действительно сидят, погруженные в свои гаджеты.
— То есть вы такой толерантный человек, не сноб?
— Если касается метро, то толерантный. Но я не люблю хамства. Понимаете, любой человек может нахамить, даже интеллигент. У меня тоже так бывало, я срывалась… Сейчас уже этого нет. Но я всегда вспоминаю в таком случае Чехова. Однажды ему сестра Мария Павловна подала холодный суп. Он расшумелся, сказал: вот, я работаю, содержу всю семью, устал, а вы не можете мне даже суп горячий дать. Кинул ложку в тарелку, наорал на всех и ушел к себе в кабинет писать рассказ про хама.
— «Когда б вы знали, из какого сора…»
— Вот я всегда это вспоминаю, думаю: ну все-таки, если даже Антон Павлович был подвержен таким моментам, то не страшно.
— А другая сентенция Чехова о том, что нужно по капле выдавливать из себя раба, для вас тоже актуальна?
— Мне помогает выдавливать из себя раба характер. Я терпеть не могу рабство. Ну разве можно быть как все и не возражать? У меня был такой период в жизни, он касался студенчества и каких-то первых моих шагов в театре, потому что это как раз время, когда ты стоишь под одну гребенку со всеми и думаешь: только бы меня не заняли в этой роли, ведь я даже не знаю, как играть, у меня еще нет ни мастерства, ни навыков.
— Так у вас в 15 лет началась такая карьера! Сначала «Алые паруса», потом «Человек-амфибия»… Ведь вы тогда уже были звездой, не меньше.
— А это ничего не значит, сцена — там все другое. И вот ты стоишь, сачкуешь, а потом в какой-то момент говоришь себе: так, минуточку, вот сейчас я на сцене. И ты это пространство раздвигаешь, делаешь этот шаг, страшный иногда, чтобы стать личностью. Так и в жизни, между прочим.
— Но в принципе театр — это рабство? Та самая зависимость, о которой все говорят?
- Вообще актерская профессия зависимая. Сейчас уже много таких профессий, когда человек годами ждет: дадут ему работу или нет. Но если в другой профессии это не так страшно, то для актера чрезвычайно важно: ведь могут уйти молодые роли, и ты уже никогда их не сыграешь.
Я всегда любила свободу и самостоятельность, и в этом отношении в профессии актера мне было в чем-то дискомфортно. По молодости я не замечала этого, роли сыпались одна за другой, и в советское время я только отказывалась от ролей. Все кинопробы я проходила без исключения, меня всегда утверждали.
Позже уже все поменялось сильно, но театр долгое время оставался как рабочая площадка для профессии, души, сердца, для постижения каких-то характеров. Ведь когда постигаешь чужие характеры, ты формируешь свою душу.
— Так в этом смысле она счастливая, ваша профессия?
— Конечно, она великая.
«Уберите ее, она мне мешает!»
— Вы такая чеховская, шекспировская, булгаковская актриса, о таких ролях, которые вы сыграли, можно только мечтать. Но какую роль вы не сыграли, не смогли, не успели?
— Я вообще не отношусь к людям, которые о чем-то сожалеют, тем более у меня такой пройденный путь, что мне сожалеть не о чем. Все-таки я работала с великими режиссерами: с Козинцевым, Эфросом, Ефремовым, Волчек… Для меня это был подарок жизни. Так зачем сожалеть, что я у кого-то не занята.
— У Эфроса была единственная актриса, для которой он делал все, — Ольга Яковлева. Остальные, даже великие, — массовка. Но вы для Олега Ефремова разве не были такой единственной?
— Да, он выбирал меня, но я никогда не слышала по отношению к себе завистливых голосов. Я ограждаю себя от всевозможных разговоров за спиной, потому что прекрасно понимаю, что много недовольных. Но Ефремов не брал спектакли специально на меня, это было созвездие блестящих актеров. Я никогда себя не ощущала как прима-балерина.
— Еще говорят: эта труппа может съесть любого режиссера. Вот на «Таганке» в свое время «съели» Эфроса, да так, что его не стало. Вы видели это на самом деле, участвовали?
— Когда я была на «Таганке», то все видела, но, конечно же, не участвовала. Я знала, что люди недовольны Эфросом, они привыкли к Любимову. Эфрос был гением. А в других театрах — в «Современнике», в Пушкинском, в Вахтанговском, во МХАТе — работали такие режиссеры, что их «съесть» было невозможно, и никто не пытался.
— А когда в 1987 году Ефремов решил разделить МХАТ, вы же пошли за ним слепо, без вопросов. Ну, как когда-то точно так же ушли к нему во МХАТ из «Современника». Сейчас как вы считаете, он был прав?
— Он был нашим учителем, вождем…
— Фюрер — такая у него была кличка.
— Ну да. Мы все шли за ним — Евстигнеев, Лаврова, Калягин… Мы ему доверяли. Там такое созвездие: Смоктуновский, Мягков, Любшин, они имели право, чтобы на них ставить спектакли. Но Ефремов почему-то никогда не приглашал сильных режиссеров, разве что только Льва Абрамовича Додина, который поставил «Кроткую» на Олега Борисова.
— А потом Ефремов Борисова вообще убрал из спектакля «Дядя Ваня».
— Это была очень трагическая история, потому что тут-то и стало понятно: если есть у кого ревность к успехам, то у Ефремова. Ефремов неудачно заменил Борисова в «Дяде Ване». Дядя Ваня, как мы знаем, выпивает, и Ефремов считал, что там должен быть другой тип, ближе к нему. Но ничего не вышло из этого, затмить Борисова в этой роли не получилось. Борисов — феноменальный актер, это было блистательно, как он играл.
— Получается, что Ефремов, разделив театр из благих намерений, к концу жизни оказался у разбитого корыта?
— Понимаете, не всегда режиссер может работать с новым поколением, обновить труппу совсем не просто. Ефремов очень хотел работать со своими артистами.
— Поэтому он так легко освободился от своего друга Евстигнеева, сказав ему «не можешь — уходи» из-за его здоровья?
— Он был советский режиссер, а тогда был принцип: незаменимых нет. Мы все для него были заменимы, чувствовали себя как в картотеке, когда ты находишься под номером на этой полке, но если надо, ты можешь быть передвинут на другую полку под другим номером.
— Но когда вы в «Голом короле» выходили в массовке, а зрители тем не менее смотрели и замечали только вас, Евстигнеев, игравший короля, воскликнул: «Уберите ее, она мне мешает». И вас убрали.
— Я так расстроилась, потому что это для меня был замечательный повод сачковать.
— Обиды на Евстигнеева не было?
- Ну что вы, какая обида! Я его обожала, он играл «Голого короля» гениально. И мне так хорошо было в массовке. Я боялась, комплексовала, была зажата.
Когда я еще училась в театральном училище, мы бегали в «Современник», и с галерки я их видела, великих: Табакова, Казакова, Евстигнеева, Дорошину… И потом вдруг я оказалась среди них. Я так робела, думала, что никогда не выйду из этого своего страха. Поэтому я была счастлива, когда маршировала в качестве гвардии Евстигнеева-короля в числе других, но, к сожалению, меня моментально узнавал зал. И Евстигнеев правильно сказал «убери ее», у него же был выход после меня. А хлопали мне.
«Ум не нужен в нашей профессии»
— А ведь вы совсем не тщеславны: столько людей вокруг, а вы не хлопочете лицом — смотрите, это я, Вертинская!
- Нет, я всегда была тщеславна, потому что без тщеславия актер не может состояться. Я перешагивала и фамилию свою, которая принадлежала моему отцу, а не мне, я и внешность свою перешагивала, она тоже была не моей заслугой, а маминой. В «Современнике» вставляла вату в нос, делала веснушки, уродовала лицо, потому что «Современник» — социальный театр, я не вписывалась туда и чувствовала это.
Но я хотела в этот театр. А того тщеславия, о котором вы говорите, у меня не было никогда. Я считаю, что это качество бескультурных людей.
— Не очень умных, да. Но я думаю, что вы таких навидались будь здоров.
- В актерской профессии да. Но ум не нужен в нашей профессии. В театральном училище ты четыре с половиной года занимаешься своим «я». «Я» в предлагаемых обстоятельствах. Я, я, я… Наконец это «я» у тебя вырастает до таких размеров, что белого света не видно.
Только очень редкие актеры расширяют свой интерес к жизни и имеют какие-то другие таланты, возможности. Но самое великое «я» было у Смоктуновского, он был великой скрипкой, на которой мог сыграть любой, даже плохо обученный режиссер.
— А помните, как он в «Гамлете»: «Но играть на мне нельзя»?
— Он был тонкий очень. Когда я начала сниматься у Бондарчука в «Войне и мире», спросила у Иннокентия Михайловича: «Скажи, как мне играть мою княгиню Лизу?» Я ему все рассказала о ней, о том, как она рожает и умирает. И он, который не читал роман Толстого, разобрал эту роль так, что ни один толстовед не смог бы сделать лучше. Великий был актер.
— Но Михаил Козаков, еще один близкий вам человек, довольно сложно относился к Смоктуновскому. Хотя почему он должен к нему относиться просто?
— Все были сложными: и Смоктуновский, и Козаков.
— Но Козаков так в себе сомневался до последних дней, ел себя поедом.
— Как партнер он был очень высокопрофессиональный, как артист он себя не поедал. И это хорошо, что он сомневался! Сейчас, когда ты видишь режиссера, который не сомневается в себе и нагло прет, просто смешно смотреть. Это рефлексия, которая должна быть и у интеллигентного человека, и у актера.
— Ну а вы? Так, кажется, легко отошли от театра и живете своей частной жизнью. Это возможно в принципе — артист на пенсии? Разве бывает такое?
— Я прекрасно себя чувствую в зале, а не на сцене. Я не покидаю театр в этот момент, смотрю и радуюсь хорошим спектаклям. Ну вот, например, Грета Гарбо… Она же ушла рано, отгородилась…
— Да, 50 лет она потом нигде не выступала.
— И прекрасно дожила свою жизнь. И не перестала быть для публики Гретой Гарбо.
— Сэлинджер написал свое великое произведение, а потом уединился, стал отшельником.
— Я не отшельник, понимаете. Уланова тоже рано ушла со сцены, а Плисецкая танцевала долго, это зависит от твоих потребностей. Я с 15 лет актриса. Я школу не заканчивала, как все, сидя за партой, а на лету сдавала уроки и одновременно с этим работала в Пушкинском театре. Поэтому и сцену знаю рано, и камеру.
— Простите, вы пресытились?
- Это не так. У меня такая школа была театральная: если играешь драматическую роль, то играешь на разрыв. Я очень долго восстанавливалась после Нины Заречной в «Чайке», например. Мне казалось, что нужен год, чтобы накопить эту энергию опять. Это надрыв души, понимаете. Я устала все время быть в состоянии этого диагноза.
Грянула перестройка, дух свободы пьянил, невероятно хотелось вырваться из этой структуры рабства, как вы говорите. Я поехала преподавать с Сашей Калягиным за границу. Потом появились внуки, а теперь вот и правнуки, требующие внимания. Одновременно с этим я занималась наследием Александра Николаевича, отца, для меня это чрезвычайно важно.
— Простите, когда отца не стало, сколько вам было лет?
— 12 лет. Это была большая потеря, потому что он оказался единственным питанием творческим для меня. Бабушка занималась хозяйством, мама была молодая и училась в институте, мы ее почти не видели, а папа приезжал редко, он был на гастролях, но он создавал такой мир… Каждый вечер, когда он был в доме, он нам рассказывал сказки. Он был невероятно щедрым человеком и потрясающим рассказчиком. Порой не нужно, чтобы родители были все время с детьми…
— Вы так его ждали! Я представляю.
— Да, невероятно. Это было событие, его ждали все: и бабушка, и мама, и дом готовился. А уж как мы с Марианной ждали! Он был такой личностью! Один только вечер, проведенный с ним, давал очень много.
«Я с оппозицией на улицу не выхожу»
— Вы следите, что происходит по жизни с вашими бывшими мужьями — Никитой Михалковым, Александром Градским? Вот Градскому недавно было 70 лет, вы его поздравили?
— Нет. Понимаете, с мужьями складываются разные отношения, с одним одни, с другим другие. Никиту Сергеевича я всегда поздравляю, он меня тоже. Все-таки у меня сын от него, поэтому это другое что-то: человек становится родственником, родным, в ближнем круге. Что касается Градского… мы очень разные с ним.
— А вы программу «Голос», где он блистал, смотрели?
— Смотрела, но не считаю, что он блистал.
— Всегда были интересны его реакции, мудрость.
— Этой мудрости, как вы называете, было бы недостаточно в шоу, не будь рядом еще трех веселых кресел. Когда это все вперемешку с другими типажами, тогда, наверное, интересно.
— Про Никиту Сергеевича… На мой взгляд, он был гениальным режиссером до определенного момента, до «Утомленных солнцем». В советское время это был свободный, независимый, смелый человек, а сейчас, когда ему уже ничто не угрожает, стал прислужником власти. Что с ним случилось?
- Я его так не оцениваю. Если мы все будем оглядываться на то, какими мы были, поймем, что все были свободными и менее свободными стали, потому что свобода измерялась другими категориями.
Для меня Никита остался добрым человеком, отзывчивым. Я знаю, как много он делает для фонда благотворительного, отдает свои деньги, собирает деньги, помогает актерам в Союзе кинематографистов. Если к нему обращаются с серьезными проблемами, всегда помогает. Его душа осталась отзывчивой и доброй. Он никогда об этом не говорит.
— Он еще делает «Бесогон», ну и замечательно. А вы как-то выражаете свою гражданскую позицию, ходите на митинги за нашу и вашу свободу? Что-то я вас там не видел.
— И не увидите. Я с оппозицией на улицу не выхожу и никогда не выйду. Для меня это неприемлемо категорически. Я считаю, что все революции в России были вредны.
— Когда вы были счастливы на съемках? С Козаковым в «Безымянной звезде»?
— Да, именно так. Там все совпало: и мой возраст, и пьеса, и то, как мы понимали друг друга. Такое же родство душ у меня было и с Игорем Костолевским.
— Возраст? Но, простите, когда вы снимались в «Мастере и Маргарите», вам было почти 50.
— Ну и что, разве это важно?! Там просто фильм не получился, да и с Карой, режиссером, мы не совпали. Нужно было сыграть ведьму. В таких случаях многие актрисы начинают пучить глаза, кривить рот…
— Зачем так примитивно?
— А для меня была важна жертвенность Маргариты, то, что она свою любовь поставила на алтарь. И самая главная фраза: «Не подавайте больше Фриде платок». Понимаете?
— Как вы относитесь к Кириллу Серебренникову, Константину Богомолову?
— Я их плохо знаю, хотя фильм Серебренникова «Изображая жертву» мне нравится. Но мой любимый режиссер Дмитрий Крымов, вот.
— А к нынешнему времени как относитесь? Вам комфортно сейчас?
— Я рада за молодых, за их свободу, за то, что они ходят и все, что хотят, читают в своих гаджетах. Ну и пусть читают! Только знаете… Почему-то многие из них считают, что прошлое — это Сталин и Берия, больше ничего. А Серебряный век? Там же была такая свобода творчества, поэзия. Там был мой отец…
— Да вы сами как будто из Серебряного века. Но если бы на машине времени вам бы позволили унестись, куда бы вы захотели?
— Только не в прошлое. Мне интересно то, что будет, понимаете. Я по гороскопу Стрелец, а Стрельцы натягивают тетиву и стреляют точно в цель, всегда достигая ее. Вот я такая. Мне сейчас хорошо, легко и ничто не мешает. Я свободна. Меня интересует только будущее. Моя жизнь абсолютно гармонична.
Читайте также: "Возвращение Ветлицкой сравнимо с возвращением Солженицына"