На сцене — светящийся куб в неоновом абрисе. Два человека — немолодой, в белом, по виду курортном костюме светлой ткани и в фетровой шляпе, а может, и в соломенной. Подозрительно спокоен и загадочно говорит что-то про гипноз. И молодой человек — парень как парень: худой, длинноногий, дотошный. Но их разговор что-то мне напоминает... Как же, как же, ну, конечно — Москва, вечер, Патриаршие пруды и профессор, который в сталинской Москве ведет подозрительные беседы. И этот, в белом костюме, произносит загадочные фразы — мол, другое пространство, мол, телепортация. Молодой слушает его, открыв рот.
— А сейчас, — добавляет «курортник», — может потемнеть в глазах. Не надо бояться. Проследуйте за мной в том же направлении.
И тут же заиграла музыка — живая, не пластмассовая из колонок. Музыканты сидят у самой сцены. Марк Захаров «фанеру» в своем театре не допускает — только живой звук. И вышли парни с барышнями, высокие, гибкие такие, составили три пары, и пары начали в такт музыки двигаться. Где все происходит? В Москве, в Подмосковье среди березок? И какое это время — свободные 60-е? 80-е, постолимпийские? Красивые пары невыученно, неспешно-небрежно танцуют.
Так начинается «Капкан» — последний спектакль Марка Захарова. Он не дожил до премьеры каких-то два месяца. Премьера была назначена на 2 декабря, афиша подписана и отправлена в печать. Дошивались костюмы, мастерские театра доделывали декорацию, артисты ждали своего режиссера из больницы, куда он неожиданно попал в августе. «Марк Анатольевич. Он поправится. Он вот-вот выйдет и доведет спектакль до ума» — так, наверное, думали они все, но разными словами. А он... В последнюю субботу сентября... Холодную, ветреную, недобрую... Утром на казенной койке в первоклассной больнице повернулся бледным своим носатым лицом к больничной стенке и тихо уснул. Навсегда. Навсегда...
И вот теперь на его месте в темном зале, у столика сидит его дочь — Александра Захарова, Саша, — заканчивает спектакль за отца. Каждый день, с утра до вечера... Так на девятый день, очнувшись от похоронного морока, актриса Захарова попробовала примерить на себя не свойственную ей роль — режиссера.
И вот теперь сидит по центральному проходу ленкомовского зала, разбивающему партер на неравные части. Рядом — Игорь Фокин, который всегда был по правую руку от Марка Анатольевича, следил за его спектаклями, делал в них актерские вводы. Профессиональный ассистент, некогда выбранный из актеров Мастером.
Время от времени Саша останавливает репетицию, что-то говорит: в голосе нет твердых ноток, и почему-то постоянно извиняется перед товарищами, с которыми еще вчера выходила графиней в феерическом «Фигаро» и вместе со всеми неслась в радостном галопе.
Захарова — Юматову: Владимир Сергеевич, извините ради бога, извините, но тут надо поддать. Спасибо, гениально. Пожалуйста, не обижайтесь на меня, но так, может быть, лучше.
Такие политесы — это от неуверенности на этом месте — не ее оно, не ее. Она — актриса, ну какая, на фиг, она режиссер? Так думают многие. Как чувствует себя она по другую сторону рампы? Спрошу ее непременно, лучше всего — во время антракта.
А парня, что на сцене, зовут Юрий (Алексей Поляков), он азартен. Он — программист, севший не в ту электричку и повстречавшийся на платформе с неким профессором Зелениным (Владимир Юматов), и теперь чрезвычайно доволен экспериментом, предложенным ему случайным знакомцем.
— Я с вами, — говорит он вдохновенно, — ничего не боюсь. Перебрасывайте меня, — говорит, — куда-нибудь подальше... Теперь я услышал, нет, увидел, нечто искомое. Вы простой советский гений.
— Да нет!
— Гений, гений!
Музыка. И тут Саша Захарова встает и резко так подходит к сцене — может, недовольна чем? Но вместо того, чтобы начать делать замечания, быстренько так поднимается к артистам и без перехода входит в действие, как в другую реальность. Режиссерская — точно другая. И, что интересно, артистка Захарова не кажется мне в ней чужой. Как же так? Она — актриса и изначально была назначена отцом на роль, в которой на самом деле целых три женщины — некая Виктория, некая Заславская и «Чайка» (так, в кавычках, написано в программке). А в «Капкане», кажется, у всех так — по три, а то и четыре персонажа на одну актерскую душу. Впрочем, не у всех: у Димы Певцова — всего один товарищ Сталин. Что ж вы хотите — то ж Сталин, не какой-нибудь там партиец. Даже двойника его играет один актер, грузин, между прочим, — Леван Мсхиладзе.
А Саша уже в сцене — своя среди своих. На ней элегантный вечерний костюм — черные брючки, зауженные книзу, а пиджак мог бы считаться вполне себе деловым, если бы не отдающие черным, каким-то мокрым блеском борта пиджака.
Для своей последней в жизни постановки Марк Захаров опять выбрал прозу постмодерниста Сорокина — рассказы из сборника «Белый квадрат», герои которых путешествуют во времени и попадают то в 30-е годы прошлого века, то в оттепельные 60-е, то в мутные нулевые.
Телепортацию по Сорокину (из того, что я вижу) Захаров задумал прямо-таки головокружительную, в некоторые моменты аж оторопь берет от свободы фантазии его, насмешливости, иронии, непременно переходящей в ёрничество. Да, без шуточек и тут не обошлось: вдруг на портрете Карла Маркса выросли... Стоп, до главного политэконома, зачем-то разбудившего (черт его побери) мысль юного Ульянова-Ленина, еще дойдем. Два сезона назад Марк Анатольевич поставил «Опричника», впрочем, изрядно переработав первоисточник, дописав, переписав, убрав. Но Сорокину нравилось, как работает Захаров с его произведениями.
— Познакомься с моим бывшим мужем, — скажет Саша, но в данный момент Вика, своему программисту, небрежно тряхнув волосами, и ее бывший (Павел Капитонов) радушно протянет тому руку. Бывшие супруги и новые возлюбленные ведут как бы светско-интеллектуальные беседы.
— Все-таки вы полагаете, что великая русская культура в самом крайнем случае восстанет из радиоактивного пепла?
— Даже сквозь бетон прорастают цветы.
— Ну а если бетон радиоактивен?
Программист ошарашен: «Со мной что-то случилось. Я перестал ощущать время. Я не понимаю, где я». А Вика ему мило так: «Если пить с утра до вечера, можно допиться до зеленых чертей. А дальше — познакомиться с белой горячкой».
Но в лиричные 60-е неожиданно вламывается человек с ружьем. То есть с автоматом и в военной форме советского образца конца 30-х (гимнастерка с околышками по воротнику и все такое). Садится за стол, и начинается допрос с пристрастием какой-то молодухи в летном комбинезоне, в каком аэродромная обслуга ходит по полю меж стальных птиц и сталинских соколов.
— Говори быстро, у меня еще четыре допроса с расстрелами.
В злодее узнаю Александра Збруева, и вот опять не устаю восхищаться — в его годы (недавно 80 отметили!!!) иметь такую прямую спину, упругую походку — это ж как надо жить?! Оставаться королем не только сцены, но и фанатов ЗОЖ (здоровый образ жизни, кто не знает). Но никакого особого ЗОЖа в жизни Александра Викторовича нет, да и начиналась она знаете где? В сталинском лагере, где-то на севере, куда в конце 30-х сослали его, трехлетнего, с матерью, осужденной как жена врага народа. Но судьбе было угодно, чтоб он выжил, вырос, в 18 лет вытянул свой счастливый билет, снявшись в своей первой картине — «Звездный билет», чтобы проснуться знаменитым. А потом стать звездным артистом Марка Захарова.
— Нет, ты объясни: и как это твой летчик катапультировался прямой наводкой на дачу товарища Кагановича Лазаря Иосифовича?
— Моисеевича, — поправляет допрашиваемая (Алла Юганова).
— Я и говорю Лазаря Моисеевича. Крышу, понимаешь, пробил и чуть своей задницей не убил товарища Лазаря...
На сцене, как в хорошем детективе, лихо все запутано — времена, лица, события. Входит Сталин в сером френче. На стене портрет Карла Маркса, с которым в определенный момент произойдет каверза. А потом всплывет его последователь-извращенец, Ульянов-Ленин. Но его никто не играет, потому что Ленин–то в «Ленкоме» гипсовый. А кто ж гипс играть станет? Он же гипс!
Чем дальше продвигается репетиция сумасшедшего действия, тем больше я узнаю и не узнаю почерк Марка Захарова. Он, но какой-то другой — особенно дерзкий, свободный, без внутренней цензуры. Знал ли, что «Капкан» станет последним его спектаклем в этом мире? Что-то чувствовал, когда уходил из театра на летние каникулы? Все это я должна спросить у его единственной и любимой Саши...
В антракте, когда она всем уже все сказала, мы сидим с ней у столика, где всегда сидел ее великий отец. Не могу понять, чего в ней сейчас больше — усталости или волнения, предпремьерного мандража или боли? Но то, что «Капкан» — особая премьера в истории «Ленкома», — сомнений нет. Саша говорит:
— В июне был собран спектакль в репзале. Практически папа сделал всю пьесу, в его голове спектакль был полностью готов, но какие-то сцены не успели развести, например, мои, во втором акте.
— А что говорил Марк Анатольевич? Каждое слово его теперь кажется таким важным, потому что последнее и многое может объяснить.
— «Это мы потом на сцене сделаем», — говорил он мне. Мы летом много разговаривали с ним и о пьесе, и о постановке. Но когда в тот страшный день, 29 сентября, его не стало... мой мир схлопнулся, я думала, сойду с ума, и все остановилось. А день премьеры — 2 декабря — назначил он. И через девять дней... Понимаешь, я его дочь — плоть от плоти, продолжение его. И через девять дней я в это кинулась. Как с высокой горы — без парашюта и страховки.
— Давай по порядку: что успел сделать Марк Анатольевич?
— Много: успел принять костюмы у Евгении Образцовой — в эскизах, все подписал. Он впервые с ней работал, и костюмы правда замечательные. И был уже макет — у Мариуса Яцовскиса, видишь, какая прекрасная декорация. Полностью была готова только музыка Сергея Рудницкого, и мы под нее репетировали. Но баян на выход Ленина придумали уже на репетиции.
Когда отец, ну в общем... я начала рыться в его архивах, у него была сделана раскадровка, и из-за того, что мы с ним все обсуждали, я знаю, куда идти. Я залезла в его потертый портфель, и там... видно, как он работает: вот он прописал текст Юматову, а потом отцу приходит мысль, и он добавляет кусочки. Но как! Подклеит на страницу кусочек с мыслью и еще надпишет: «отогнуть». Как будто специально для меня это было сделано.
— В спектакле занято много актеров, причем разных поколений. Как они тебя восприняли в качестве режиссера?
— Он вырастил несколько поколений артистов «Ленкома». И даже те, кто недавно пришел в театр и немного успел поработать с Марком Анатольевичем, поняли, что такое школа Марка Захарова. И мы оказались одной семьей, которая делает его спектакль. Я очень благодарна Диме Певцову, Вите Ракову, Владимиру Сергеевичу Юматову, Александру Викторовичу Збруеву, Антону Шагину — меня вдруг начали слушать, мне верят. Даже при Захарове иногда на репетициях артисты позволяли себе немножко лентяйничать, а сейчас — нет. Все друг другу помогают.
— Может быть, ты успела за эти сорок дней репетиций почувствовать себя режиссером? И гены проснулись, которые были, но спали?
— У меня никогда не было претензий быть режиссером. Я — актриса. И отец меня считал хорошей актрисой. Хотя не сразу признал это. Вот, видишь, это стул Марка Анатольевича — на него никто ни разу не сел. Это его место.
— Ты в зале, ты и на сцене. Режиссерского опыта — ноль. От такого можно рехнуться.
— Это как по лезвию идешь: приходится выбегать, играть, а потом возвращаться и... Сейчас думаю: вот я раньше все время спорила с отцом на репетициях, что-то доказывала, а как это было неправильно, надо было слушать его, слушать... Сейчас мне очень азартно, но это ничего не значит. Не знаю, что будет дальше, есть ощущение, что я куда-то лечу. Но, с другой стороны, есть центр в голове и голос: я слышу, как он меня ругает: «Не порть породу».
— Как ты думаешь: он предчувствовал свой уход? Понимал, что, может быть, делает последний спектакль?
— На какой-то репетиции на начальном этапе он вдруг спросил: «А без меня вы сможете спектакль поставить?» Юматов ответил: «Да, только это будет другой спектакль». — «Да? Ну тогда давайте репетировать». Он вдруг много стал говорить со мной про жизнь. Но я... я билась за его жизнь, не допускала мысли, что все будет иначе. Без него мне пришлось посмотреть на это произведение другими глазами — его глазами. И я хочу сделать спектакль, как его сделал бы Марк Анатольевич. Но у меня, как у него, не получится, он — великий режиссер. Он совершенен. У меня до сих пор есть рефлекс позвонить и спросить... Наверное, это безумием кажется, но у меня ощущение, что он мне подсказывает, помогает. Я бы хотела, чтобы это был его спектакль. И я себя считаю в первую очередь дочерью. Я — дочь, а потом актриса.