«Тогда это было подвигом, сейчас норма жизни»
— Австралия для подавляющего большинства россиян — словно другая планета. Как вас туда занесло?
— Я вышла замуж за австралийского писателя и переехала в Сидней: это было очень трудным решением для меня. Правда, времена изменились: если еще двадцать лет назад человек уезжал, как падал в пропасть: рвал связи, терял корни, понимал, что полностью отрывается от родной среды, то сейчас, слава богам, есть социальные сети и можно, не отрываясь ни от общественной, ни от языковой ситуации, жить спокойно на две страны. Я начала писать в Фейсбук и внезапно обросла друзьями и слушателями в объеме, которого у меня не было, пока я жила в России. Сегодня уже не важно, где живет поэт: сейчас великолепные русские поэты пишут в Германии, в Израиле, в США, да где угодно. Русское слово живет и дышит и никуда не убежало. Много лет назад это было духовным подвигом — сейчас это норма жизни.
— Вы можете вслед за Ниной Берберовой сказать: «Мы не в изгнании, мы в послании»?
— Не знаю насчет послания, но некая польза от меня, надеюсь, есть. Я — эмигрант нового поколения, скорее даже экспат, я не теряла связь с русской культурой, языком, с ситуацией в стране. А вот люди, эмигрировавшие в доинтернетные времена, по большей части плохо себе представляют современную Россию: у многих в голове живет картинка из девяностых или даже семидесятых. Я стараюсь через свои выступления, дружбы, контакты по мере сил восстановить для них эту связь.
— Как пишется русскому поэту на Зеленом континенте?
— Мне первые два-три года не писалось совсем: ну что я могла написать про Австралию? Я профессиональный переводчик, и с английским у меня все было хорошо, но я ощущала, что нахожусь не в своей среде, задыхаюсь. Эмиграция — всегда огромный шок, не столько из-за переезда, сколько из-за потери, в небуквальном смысле, почвы под ногами, из-за бытовых мелочей, языковых и культурных. Они сильно бьют по идентичности, по самосознанию. Человек часто теряет чувство юмора, когда переезжает за рубеж, потому что на другом языке очень сложно шутить. Шутки ведь базируются на понятной собеседнику общей подложке: скажешь: «Щас спою!» или «Эх, Семён Семёныч», и человек поймет, словит твою волну — а у австралийцев свои шутки, тебе их не поймать, у тебя нет этого аппарата, чувства общности с новым окружением. Его надо нарабатывать, это занимает время и отнимает много сил. Писать в такой ситуации очень сложно, и ты думаешь: что я здесь делаю?
«Хватит уже прятаться, поэт так поэт»
— Но в какой-то момент вам все же удалось переломить ситуацию?
— Так случилось, что однажды я в прямом смысле упала и очень сильно расквасила себе физиономию об асфальт. И меня это как-то «уронило» не только в физическом, но и в духовном смысле. Я поняла, что мне надо хоть на время выехать из Австралии — а она, понимаете ли, расположена так, что просто так не слетаешь на недельку отдохнуть, нужен веский повод. И вдруг мне на почту сваливается напоминание, что в Лондоне будет юбилейный конкурс «Пушкин в Британии» и осталось три дня до подачи заявок. А почему бы и нет? Десять стихотворений нужно? Ну, наскребу я десять стихотворений.
— Я читал, что свое стихотворение на фестиваль «Пушкин в Британии» вы отправили за несколько часов до окончания приема заявок.
— Правила конкурса таковы, что одно стихотворение надо написать специально для него на пушкинскую строку, и каждый год она разная. В 2017-м была очень тяжелая строчка: «Всё те же мы. Нам целый мир чужбина». Она написана тяжеловесным по нынешним поэтическим временам ямбом и сразу задает тему эмиграции: ну, блин, и ни туда и ни сюда, сиди в рамках. В итоге я сначала как паинька взяла и написала этим самым ямбом классическое эмигрантско-ностальгическое стихотворение, со всеми расставленными точками опоры. И нужно уже подавать заявку, но я смотрю на это стихотворение и понимаю, что оно мертворожденное: да, срифмовано качественно, но это не поэзия, это поделка, той капельки крови, о которой говорил Арсений Тарковский, там нет. А если ее нет, то это не стихи и делать им в литературе нечего. Стихотворение отправилось в мусорную корзину — у меня был еще целый день, чтобы подумать. За это время я сообразила, как вырваться из ямба, и написала стихотворение, состоящее из пяти разных частей, вспомнив, как это делали и Блок, и Цветаева: первые шесть строчек ямбом, а потом перепрыгнуть в другой размер, потом опять в другой. А самое главное, я поняла, что и в рамках заданной темы мне есть что написать: что там у меня стучит, что болит, где там капелька крови. С этим я и поехала на конкурс, а там уже как жюри решило. И вот после победы во всех основных номинациях фестиваля я сказала себе: «Хватит уже прятаться, поэт так поэт».
Ностальгия. Приступ
Всё те же мы — нам целый мир чужбина.
Cоблазнами сверкая напоказ,
он возбуждает ум и тешит глаз,
закаты красит кровью голубиной,
алмазы рассыпает и рубины
по небоскребам, острым,
как ножи —
Ведь ты приедешь, милая, скажи?
— При этом первую победу на конкурсе «Пушкин в Британии» вы же одержали в 2010 году как переводчик?
— Я, собственно, из переводов пришла в поэзию, когда вдруг поняла, что в моих переводах возникает слишком много меня, как это часто бывает. До победы в конкурсе «Пушкин в Британии» я была политическим переводчиком и совершенно не думала, что переводы поэзии еще кому-то нужны. И вдруг я совершенно случайно попадаю на этот конкурс, его выигрываю, и знаменитая Екатерина Юрьевна Гениева, тогда директор Библиотеки иностранной литературы, на меня смотрит и говорит: «Где же вы раньше были? Давайте, начинайте делать книгу!». В результате книгу я делала с нуля. Это было замечательно, позволило наработать технику, но в какой-то момент я поняла, что перевожу, ориентируясь на свое будущее чтение этих переводов — и в них вдруг зазвучал мой собственный голос, они его разбудили, как декабристы Герцена. Вот тогда до меня наконец дошло, что и свое надо начинать писать. Хватит уже продавать лучшие годы за чужие слова, цитируя того же Арсения Тарковского.
— А как, на ваш взгляд, обстоят дела с переводом русских поэтов за границей?
— «Перевод как женщина: если он красив, значит, он неверен, если он верен, значит, он некрасив». В западной традиции на данный момент практически утрачена практика поэтического перевода в том виде, в котором его понимаем мы: когда ты буквально переписываешь стихотворение заново, сохраняя, по возможности, авторскую интонацию и мысль. Здесь переводят почти подстрочно, переводчик выделяет какие-то звуковые моменты, но не более того. Если какой-нибудь начинающий англоязычный поэт возьмет томик стихов Цветаевой, то может воскликнуть, цитируя Дмитрия Быкова: помилуйте, я тоже так умею. Потому что та магия, которая есть в тексте Цветаевой, которая складывается не столько из значений слов, сколько из звукописи, ритма, задыхания вот этого фирменного цветаевского, — она в английском переводе пропадает. Ты смотришь на это и думаешь: «Да, интересненько, но мы тоже так можем. Ничего особенного». То неуловимое волшебство, что есть в поэзии, либо не передается совсем, либо передается с искажением: все зависит от переводчика. Хотя вот недавно, например, вышел новый блестящий перевод «Евгения Онегина». Мне очень сложно понять, насколько легки и прекрасны эти стихи в глазах англоязычного читателя, но я вижу легкость, юмор, гармонию пушкинскую, чувствую очарование и обаяние стиха.
— До того, как посвятить себя литературе, вы работали в дипломатии. Бросили карьеру, потому что не любите держаться в рамках?
— В общем, да, в рамках я держаться не очень-то люблю, хотя умею, если надо. Я работала в дипподдержке: переводчиком и политаналитиком в посольстве Австралии. Мне всегда нравилось быть третьей стороной в переговорах — ведь от переводчика на самом деле зависит невероятно много. В английском есть такое выражение: make it or break it. И вот, когда я поняла, что могу, как переводчик, «сделать» переговоры или провалить их, мне стало невероятно интересно. Не проваливать, конечно, а помогать сторонам достичь понимания, не произнося ни одного лишнего слова. Ты же голос, идущий от одного ко второму, от второго к первому. Они слышат тебя, а вот друг друга они слышат очень плохо. Есть, конечно, такие случаи, когда ты должен отойти абсолютно в тень и стать бесцветным голосом, исчезнуть как личность — но мне всегда были интересны ситуации, в которых можно дать себе свободу: где-то интонационно смягчить, улыбнуться, сделать так, чтобы «стороны» увидели друг в друге людей, прониклись взаимной симпатией — и тогда переговоры пойдут уже совершенно по-другому. Те люди, с которыми я работала, они тоже это почувствовали и оценили. В то время именно это было моей основной самореализацией — и этот период многому меня научил.
«Мироздание подскажет, что сделать: надо не упустить эту возможность»
— Вы ведь еще даете концерты авторской песни в Австралии. Как решили ввязаться в эту авантюру?
— Ой, это точно авантюра. Приехала в Австралию, два года билась в стенку головой без толку. А потом раз пришла на какой-то русскоязычный концерт, посмотрела на все это и подумала: возьму-ка я гитару в руки, — вышла на сцену, и зрителям это внезапно понравилось. Начала я выступать с песнями Окуджавы, которые очень люблю, а потом потихонечку расширила репертуар. И когда я приехала с сольным концертом в Мельбурн — культурную столицу Австралии, — то подумала: а почему бы мне там не исполнить пару песен Высоцкого? В конце концов, это Австралия, а в Австралии можно всё. Считается, что Высоцкого женщины не поют, а мне всегда хотелось спеть, и не только то, что он писал для Марины Влади, а мужские, жесткие песни. А в зале, к моему ужасу, присутствовал мельбурнский бард Михаил Яровой: на мой взгляд, никто сейчас лучше него Высоцкого в мире не поет. И вот он после моего выступления подходит ко мне и говорит: давай сделаем что-нибудь вместе. И мы сделали большой концерт, потом еще один и еще. А потом вдруг моя опять же совершенно случайно написанная песня победила на международном интернет-конкурсе Грушинского фестиваля (это что же, я теперь еще и бард, что ли?), и я поняла: если тебе нужно вырваться из тупика, из ловушки, выход всегда есть, он возможен. Главное, не отступать, не бояться и не прекращать искать. Мироздание подскажет, что сделать: надо только не упустить эту возможность.
— Со времен девятнадцатого века между собой борются два подхода: «Искусство для искусства» и «Поэтом можешь ты не быть, а гражданином быть обязан». Вам что ближе?
— Мне, несомненно, ближе первый. Я встречала слишком много примеров, когда поэт, став гражданином, переставал быть поэтом — я туда не хочу. Я разделяю свой интерес к политике (этот интерес во мне жив, я периодически пишу про австралийскую политику на русском языке) и поэзию. Я не могу осуждать поэтов, пишущих на социальные темы, со времен незапамятных это было вполне себе почетным ремеслом, но сама стараюсь в свое поэтическое пространство все вот это сиюминутное не допускать. Поэзия — она все-таки о личном и вечном.
— А чувство ностальгии вам присуще?
— Процитирую Есенина: «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянии». Вот это натяжение, внезапное понимание утраты, которое образуется в результате отъезда, его можно назвать ностальгией. На самом деле это как у Высоцкого: «волшебная невидимая нить, которую меж нами протянули», ты всегда чувствуешь это натяжение, оно придает дополнительный импульс всему, что ты делаешь. Для меня это невероятно важно, как важно и наличие аудитории, стосковавшейся по русской песне, русской поэзии, — я стараюсь донести до нее это натяжение. Мне это придает сил, энергии, желания писать, работать, выходить на сцену.
Галина Лазарева
Ангел
Ну здравствуй, ангел мой родной,
Пробитое крыло,
В который раз уже со мной
Тебе не повезло.
На что тебе такой расклад?
Подумай, дорогой...
Но ты ж надежный, как скала:
Не сдюжил бы другой.
И я смиряю, не ропщу,
Свою дурную прыть,
И крылья кое-как ращу,
Чтобы тебя укрыть,
Гляжу, как нимб над головой
Свой свет усталый льет,
И охраняю твой покой
Ночами напролет,
И не свожу с пернатых плеч
Своих бессонных глаз —
Кому из нас кого сберечь
Случится в этот раз?