— Андрей, насколько важны для вас премии и награды?
— Я особо не задумываюсь об этом, хотя, безусловно, приятно, когда тебя номинируют. Главное, не останавливаться и продолжать сочинять. Еще в детстве я смотрел трансляцию различных церемоний — «Грэмми» и других, потому что интересно было увидеть разных артистов на одной сцене, но то, кто какие награды получает, никогда не было лично для меня критерием оценки. Помню, раньше я участвовал со своей группой в хип-хоп-фестивалях, мы занимали призовые места, и иногда я думал: зачем все это? Потом меня самого стали приглашать в жюри. Я не особо комфортно чувствую себя в роли судьи, когда ты вроде как должен решать чью-то творческую судьбу. Объективные критерии оценки могут быть, например, на конкурсе классических исполнителей, но и там тоже играет роль личное обаяние, симпатии и антипатии. Творчество — такая вещь, которую не стоит загонять в какие-то рамки, ограничивать шаблонами.
— Сегодня можно найти любую музыку в Интернете, но раньше источников информации было гораздо меньше, поэтому слушатели ориентировались в основном на чарты и хит-парады. Вы следили за ними? Бывало такое, что открывали для себя новые имена?
— Конечно! Я до сих пор иногда отслеживаю некоторые чарты, смотрю новинки, нахожу что-то интересное для себя, поэтому и сейчас они играют свою роль. Я прекрасно понимаю, что для многих людей результаты хит-парадов являются ориентирами, потому что в их сознании это некое авторитетное мнение. Так что в любом случае оказаться в чарте — классно! (Улыбается.)
— А вам нравится, когда вас называют модным артистом? И что такое в принципе мода в музыке?
— Многие понимают под ней мейнстрим, у меня свое видение. В России как раз всю жизнь боролись с тем, что все было слишком старомодно и консервативно. Сколько себя помню, я сталкивался с этим и в работе с артистами, когда предлагаешь что-то новое, а они боятся, говорят: «Нет, публика не поймет». Для меня мода в музыке — это использование при создании треков самых разных, креативных, неожиданных элементов, смелых и нестандартных решений. В модной музыке должно быть какое-то открытие.
— Вы с юности интересовались самыми разными музыкальными стилями, учились в музыкальном училище на барабанщика, а в итоге в 1990-е стали одним из активистов хип-хоп-движения. Почему?
— Все началось со знакомства в училище с джаз-фанком. Потом я стал интересоваться и другими направлениями американской музыки и в итоге увлекся хип-хопом. Олдскульный хип-хоп не отличался особой музыкальностью, но мне понравилась его ритмическая составляющая. Возможно, потому, что я действительно тогда учился играть на барабанах.
— Помните, когда возникла мысль начать делать свою музыку, выразить свое собственное высказывание?
— Я стал интересоваться различными молодежными музыкальными движениями, узнавать, что вообще происходит в этом направлении. Тогда как раз хип-хоп был в моде, ребята собирались, читали рэп, танцевали брейк-данс, и мне захотелось попасть в эту тусовку, познакомиться с ними. Но, как ни странно, на создание своей музыки меня вдохновили не рэперы, а группа Nautilus Pompilius — ее альбом «Разлука», где была песня «Шар цвета хаки». Меня тогда просто поразила эта лирика. Уже позже я стал интересоваться роком — Цоем, Летовым, и в их творчестве меня привлекали именно тексты. То есть я никогда не представлял себя парнем с гитарой, играющим рок. В итоге я просто соединил его смысловую составляющую с хип-хоп-подачей, джазовой гармонией, элементами реггей, других стилей, и получился такой микс.
— Расскажите, как вы собрали группу. В творчестве вы все-таки единоличник или коллективный человек?
— Я всегда сам видел концепцию своей музыки, но мне нравился формат бойз-бенда, нравилось быть в коллективе, когда на сцене несколько человек, можно распределить роли, дать каждому возможность высказаться в какой-то композиции. Мне нравилось, что у всех участников команды есть свои идеи, абсолютно разные, которые можно объединить в общую историю. Если говорить о группе «Дерево жизни», у нас была своя подача материала, нам изначально хотелось показать публике что-то новое. Во многом это было связано с тем, что мне была интереснее не та хип-хоп-музыка, которую предпочитало большинство. Например, все любили Public Enemy, а я слушал Outkast и стремился создавать именно такую музыку. В какой-то момент мне казалось, что в России это не приживется, но случилось иначе. Вообще, стиль не имеет значения, главное, чтобы все было сделано талантливо.
— Вы всегда знали, что будете артистом, или в какой-то момент разрывались между разными сферами деятельности?
— Это целая история. Сначала музыка занимала все мое время, это было безумно интересно, классно, но, конечно, почти не приносило денег. Параллельно были какие-то подработки, учеба. В какой-то момент вопрос, смогу ли я заниматься только музыкой на протяжении всей жизни, встал ребром. Я пытался даже бросить творчество, сконцентрироваться на каких-то других видах деятельности, где ничего не клеилось. Возможно, потому, что все равно было внутреннее ощущение, что это не мое. Впадал в депрессию, на этой почве возникали проблемы с личной жизнью, так как хотелось жить отдельно, много чего еще, но я не мог себе этого позволить — в общем, тяжелое было время. В какой-то момент я понял, что пора прекращать мучить самого себя, разрываться, и надо просто продолжать заниматься музыкой, и будь что будет. У меня было четкое понимание, как это нужно делать, я видел перспективы, слышал отклики, тем более я уже занимался продакшном, сводил треки другим исполнителям, и людям нравилось. Я решил, что, даже если сам не состоюсь как артист, все равно буду погружен в любимое дело.
— Вы начали сольную карьеру в 2013-м, а прорыв произошел в 2018 году с выходом альбома «Мир моих иллюзий». Как вы думаете, почему именно в этот момент?
— Мне стало тесно в рамках андеграунда, хип-хопа, захотелось делать музыку для более широкой аудитории. Это не значит, что я изменил каким-то своим принципам, просто расширил инструментарий — пошел заниматься вокалом, стал развивать мелодическую составляющую. Вероятно, в этой пластинке все совпало. Я, конечно, понимал, что песни классные, но не ожидал, что они так мощно хайпанут — в хорошем смысле этого слова.
— В клипе на хит «Голоса» герой находит настоящее в пластмассовом мире. Можно ли перенести эту идею на мир шоу-бизнеса? И вообще, то, что вы вырвались из андеграунда на большую сцену, — исключение из правил или тенденция?
— Многие группы начинают в андеграунде, а потом некоторые выстреливают. Здесь очень важен личный выбор артиста: либо ты сознательно делаешь музыку, которая строится на конкретных элементах, интересна определенному кругу людей, и не хочешь выходить за эти рамки, либо развиваешься, открываешься новому, профессионально растешь, и в итоге твое творчество доходит до широких масс. Градация вообще условна. Например, я влюбился в Coldplay. Их творчество не похоже на песни других артистов, но я не считаю их андеграундными персонажами. Выстрелив с треком «Speed of Sound», они, можно сказать, стали попсой, но очень качественной и достойной. Другое дело, что есть понятие плохой российской попсы: для меня это шансон, странные группы из 90-х типа «Комбинации». Такая музыка мне абсолютно не близка. Сейчас времена изменились, и отечественная поп-музыка тоже меняется в лучшую сторону.
— Но все-таки на концерты шансон-артистов и дискотеки 90-х, где выступают странные карикатурные группы, о которых вы говорите, продолжают ходить толпы зрителей…
— Это странная особенность российской ментальности, которая мне до сих пор не очень понятна. Ее можно сравнить с тем, как и в других странах (Индии и Китае, например), есть музыка, не очень интересная остальной части мира, которую слушают только там. Вот у нас это шансон.
— В последнее время можно все чаще услышать мнение, что рэп — это новый рок. Вы согласны с ним?
— Сейчас, наверное, уже нет, а какое-то время назад рэп действительно стал таковым, если говорить о смысловой составляющей. Это связано с протестными идеями, которые артисты вкладывали в свои тексты. Хип-хоп, как и раньше рок, был в какой-то период способом выражения своей позиции, часто политическо-социальной, платформой для того, чтобы высказаться по тому или иному поводу. Сейчас уже не так. Сегодня это в основном просто развлекательная музыка.
— Хотя ваши песни звучат легко и воздушно, вы вкладываете в них довольно глубокие идеи — это особенно ярко подчеркнуто в клипах, художественных образах. В чем главный месседж?
— Я точно не хочу сеять разрушение, наоборот, мотивировать людей, показывать в своих композициях гармоничную картину мира, где есть место любви, стремлению к чему-то доброму, а еще мне хочется прививать слушателям вкус к хорошей музыке. Получается так, что все нынешние песни в основном про любовь, но сейчас я планирую немного изменить курс в сторону того, что я делал с «Деревом жизни», обратиться к каким-то простым и понятным ситуациям, которые близки многим и могут кого-то вдохновить.
— Вы говорили, что раньше работа саундпродюсером с другими музыкантами была своего рода тренировкой, подготовкой к развитию сольного творчества. Что сейчас дает этот опыт?
— Прежде всего, ты общаешься с артистом как с человеком, и у вас происходит обмен энергией. Кроме того, некоторые музыкальные идеи, которые у меня есть, не подходят лично мне, но могут хорошо вписаться в творческую концепцию другого исполнителя, почему бы их не реализовать. Сейчас у меня меньше времени на работу с артистами, я концентрируюсь на своей музыке, но продолжаю сотрудничать с Гариком Бурнышевым (Burito. — Прим. авт.). Мы очень давно знакомы. В какой-то момент, когда нас выгнали с группой со студии, он предоставил нам свою. Потом он решил собрать сольный проект и обратился за советом, попросил что-то послушать. Я предложил подойти к этому основательно, придумать вместе концепцию, сделать ему звук. Так все и началось. Если говорить об отношении к творчеству друг друга, то Гарику все нравится: у него позитивное мышление. У меня — более критическое, в том числе по отношению к самому себе, чтобы не расслабляться.