— Валентин Георгиевич, вам 75. Вы в принципе философски относитесь к возрасту? А именно к своему?
— Вообще-то философски стараюсь относиться. Хотя, конечно, печальный момент, радостного мало в этом, как вы понимаете: 75 — это 75, это серьезный возраст. Мне, правда, никто его не дает, тьфу-тьфу-тьфу, но тем не менее это факт состоявшийся. Да я и вообще ко многим вещам стараюсь относиться философски, но это, наверное, уже возрастное.
— Помню, Сергей Владимирович Образцов, когда ему исполнялось 80, сказал, что чувствует свой возраст только тогда, когда наклоняется за тапками, вставая с кровати.
— Я примерно так же. Да, тяжеловато исполнять какие-то физические упражнения, косточки поскрипывают — ну все, что сопутствует возрастной категории. А так нормально. Я нормально езжу за рулем, у меня все нормально со зрением, со слухом. Потом я все-таки функционирую в профессии, играю довольно много спектаклей, снимаюсь в кино… Опять плюю три раза через плечо.
— Но артисту всегда нужно быть в форме, это еще и такой спортивный момент.
— Конечно, я тоже стараюсь. Тут на многое надо обращать внимание, начиная с питания. Еще я хожу в бассейн, он у меня рядом с домом.
— Сколько раз в неделю?
— Да чуть ли не каждый день. У меня там фитнес-центр, но я только бассейном пользуюсь, на тренажеры не хожу. Знаете, это меня сильно поддерживает.
— Ну еще режим надо соблюдать, как у спортсменов, периодически взвешиваться?
— Так строго, безусловно, я к себе не отношусь, но, конечно, стараюсь. Хотя вес я вроде не набираю, наоборот, к старости человек начинает худеть.
— Но есть ориентиры. Вот Познер, например, ему 85.
— Потрясающе выглядит!
— Или Ширвиндту Александру Анатольевичу тоже на днях 85 исполнилось. Вот именно он выработал в себе некую систему защиты от внешних негативных воздействий, вырастил в себе такую маску…
— Я думаю, да. Притом что у него достаточно сложная должность — он все-таки художественный руководитель, а я-то знаю, что это такое, Ширвиндт сумел выстроить свою жизнь так, что он не то что бесконфликтен, а просто не допускает такого, как бы держит это на расстоянии.
— Еще у него потрясающая самоирония…
— Да, и все это срабатывает. Ну, собственно, он прожил так всю свою жизнь. Я ж его знаю очень давно, потому что поступил в Театр Ленинского комсомола, где он тогда работал, — считай, больше 50 лет я с ним знаком. Мы вместе играли в одних спектаклях, я периодически участвовал в его сатирических программах, еще когда был молодой. Я к нему с большим уважением, пиететом отношусь и как бы невольно наблюдал за ним, даже когда он работал уже в Театре сатиры. Вот у него есть уникальные качества, он себя закрыл…
— …Что позволяет ему сейчас быть в отличной форме. Ну а вы как защищаетесь от внешних воздействий? Я моральное состояние имею в виду. Или, может, вообще вам это не нужно?
— Нет, нужно. Это вообще нужно для профессии.
— Абстрагироваться?
— Конечно. Наша публичная профессия очень изматывает: это повышенное внимание, определенное общение, отношение к тебе людей. Ну, так сложилось. Не потому, что ты какой-то уникальный или гениальный, а вот такая профессия. Вообще я уважаю любые профессии ремесленников в хорошем смысле слова, и себя, собственно, пытаюсь считать таким.
— Но там есть плюсы и минусы. С одной стороны, вас любят, у меня в этом нет сомнений, но люди бывают так назойливы — в объятиях задушат, и не знаешь, как отвертеться.
— Конечно, приходится закрываться. Я, конечно, не так, как Ширвиндт, но стараюсь, у меня круг общения довольно узкий. Я стараюсь вести себя очень тихо и скромно в местах публичного появления, а назойливое узнавание меня, конечно, раздражает, как и любого другого. Вообще я с возрастом веду довольно закрытый образ жизни, грубо говоря, не шляюсь по передачам, за редким исключением, когда это касается моих близких друзей.
— То есть так дешево расплескивать себя, как делают некоторые ваши коллеги, перескакивая с одного ток-шоу на другое, — это же какая-то девальвация самого себя получается.
— Мне кажется, да, хотя я никого не хочу осуждать; каждый живет так, как считает нужным.
— Это еще коэффициент востребованности. Как правило, востребованные артисты в таких передачах мало появляются, а те, кто не имеет работы, как раз пытаются лишний раз напомнить о себе.
— Может быть, но я не знаю. Говорят, что за это платят денежки, кто-то на этом зарабатывает. Бог его знает, это судьба каждого. Человек выбирает свою стезю, ничего не поделаешь.
— Мне одна замечательная актриса так и говорила: «Я только за деньги туда прихожу».
— Я и не сомневаюсь.
***
— Ну а жизнь за стенами театра и кино. Ведь в жизни очень много несправедливости, и вы сами с этим сталкиваетесь, как и любой человек. Как вы на это смотрите — тоже закрываетесь, стараетесь философски смотреть?
— Я стараюсь не выступать по этому поводу, хотя меня многое раздражает, безусловно. Все-таки я родился, получил образование и стал популярным в известную эпоху.
— В Советском Союзе.
— Да, я большую часть своей жизни прожил там. Я, извините, родился еще тогда, когда Сталин правил. Потом был Хрущев, потом Брежнев, я эти годы прошел все насквозь, уже будучи артистом достаточно известным. И прелести все, и гадости я на себе испытал, поэтому мне есть с чем сравнивать. И это меня не подвигает на какие-то радикальные высказывания, жизнь такая сложная штука. Никто из нас, дожив до 90-х годов, даже подумать не мог, что может такое со страной произойти. Произошло. Даже на недавнюю эпоху того же Ельцина мы смотрим уже сейчас с сегодняшней колокольни и понимаем, что Ельцин, с одной стороны, сломал что-то, помог это сделать, а с другой стороны, он столько натворил, поди теперь расхлебай. Это тоже ужасные 90-е годы. А сколько людей погибло, сколько было сломано судеб и в нашей профессии, и вообще.
— Потом будут то же самое и о нашей эпохе говорить.
— Наверное, но поэтому я ко всем радикальным поступкам стараюсь относиться осторожно, потому что все это я пережил, видел. Я в этом жил. Меня иногда спрашивают: вот вы столько лет живете, а как относитесь к эпохе Брежнева? Я говорю: ребята, по-разному, однозначно не скажешь. Ведь в эпоху Брежнева был ренессанс искусства.
— Да вроде застой — а все цвело.
— Все цвело: и кино, и театр, и литература. И при этом была жуткая цензура, и при этом клали на полку фильмы, запрещали книги — однозначно нельзя к этому относиться. Все происходило на моих глазах, и в каких-то вещах я там участвовал даже: спектакли, в которых я играл, запрещали, закрывали. Ну как здесь определить ту жизнь одним словом? Невозможно.
***
— В предыдущем интервью вы сказали, что похожи на Портоса тем, что так же, как и он, любите уют. Это значит, настало время частной жизни и нужно просто уходить в свою семью?
— Ну, я по крайней мере в таком возрасте, что меня это спасает. Я ухожу.
— Главное, есть куда.
— Да, в этом мое спасение. И когда мне говорят: ну что ты там в Испании, эмигрировать собираешься? Да не собираюсь я эмигрировать, но мне там комфортно. Меня там никто не достает, я там очень сильно защищен, я там душой отдыхаю. Не потому, что там комфортно, хорошо и я живу как Абрамович, нет. Я там читаю книги, я там спокойно гуляю, ну у меня там свой досуг. Досуг, который меня релаксирует. А приезжаю сюда — тут работаю, получаю свою порцию удовольствий, неудовольствий, чего угодно, зарабатываю какие-то денежки. Еду туда и там душевно отдыхаю, не более того.
— Но завистники вам скажут: а если бы у вас была дача в Красной Пахре, вы что, не могли бы там так же уединиться?
— Нет. В Красной Пахре, пойдя на рынок рядом, я бы пользовался повышенным вниманием, а в Испании не пользуюсь, там только единицы меня знают. Я там живу спокойно. А в Красной Пахре я пошел бы и меня две бабки из трех бы узнали, а мне это приносит дискомфорт, я уже устал от этого. Я уже прожил жизнь.
— Прицеплюсь к вашему выражению про трех бабок. Мы говорили с Кончаловским, когда тому исполнялось 70 и был жив еще его папа, Сергей Владимирович; он говорил: «Да, я чувствую себя ребенком, раз у меня жив отец. А когда ко мне подходят старушки и говорят, что они мои одноклассницы, мне хочется от них бежать». Вы сказали про бабок, а значит, себя в свои 75 считаете достаточно молодым?
— Нет, не считаю, конечно, это такое обиходное выражение. Я сам себя называю дедкой. У моей приемной дочери на днях родился ребенок, я уже дедушка.
— Поздравляю!
— Ну вот я и дедушка, я к этому с юмором и философски отношусь. Могу рассказать забавную историю, случившуюся с одним моим приятелем, известным художником, к сожалению, уже покойным, — как он за одну остановку троллейбуса из молодого человека превратился в дедушку. Он импозантный, красивый, молодо выглядел, но был уже в солидном возрасте. Ехал со своим сыном в троллейбусе, одну остановку ему надо было проехать. Вошел в пальто, такой элегантный, модный. Его по спине похлопала какая-то дама, сказала: «Молодой человек, передайте билетики». Он передал. Выходит на остановке, на углу стоит мороженица. Сын говорит: «Пап, давай купим мороженое». — «Ну выбирай, какое ты хочешь». Сын стал долго выбирать, продавщица стоит, смотрит на него, мой приятель говорит: «Сынок, ну возьми вот это». И продавщица тут же: «Сынок, дедушка прав, возьми вот это мороженое». Так мой приятель сразу превратился из молодого человека в дедушку. К этому надо философски, с юмором относиться. Поэтому когда я говорю «бабки…», она, может, моложе меня, эта бабка. А ко мне, как ни странно, довольно часто обращаются «молодой человек». Жена хохочет.