У нас этой работе придают, может быть, даже большее значение, чем во Франции, где состоялась премьера. Все то и дело спрашивают: видели уже? ну и как? а правда, что там члены красят? Отвечаю: видела, правда, культурно и чего там только нет. На премьеру в Авиньон пожаловали серьезные персоны, как-то: олигарх Абрамович, бывший министр столичной культуры Капков, кинопродюсер Роднянский. Возможно, кто-то из них финансировал проект.
Зрители еще не расселись по местам, а по задней стене сцены (зал большой, мест на 700) на тросах висят люди в черных комбезах и валиками накатывают фотообои. Но артисты не профессиональные расклейщики: обои морщинятся и идут пузырьками. Тем не менее минут за 20 на заднике уже вырастает белый город, точнее район, а еще точнее — спальный. То ли Бибирево в Москве, то ли окраина любой европейской столицы: безликие многоэтажки теснятся одна к другой, как разновозрастные хористы. На переднем плане на перилах, соединенных под прямым углом, сидит голый парень, обхватив острые коленки руками. Как птичка на шесте и с отрешенным взглядом, того и гляди взлетит, раскинув руки, или падет тяжелым камнем вниз. Про птичку прозвучит дальше — Серебренников хорошо умеет «рифмовать» невзначай сказанное вначале с тем, что проявится позже в середине действия или в финале.
Голый парень — это и есть Рэн Ханг, личностью и судьбой которого так заинтересовался режиссер еще до всех событий с «Седьмой студией». Ханг — фотограф, его фишка в том (это до сих пор можно видеть в Инстаграме), как он монтирует обнаженную натуру (мужскую и женскую) с натурой же, то есть с флорой и фауной, а также городским пейзажем. Ханг — гомосексуалист, совсем не борец с режимом, который как раз боролся с ним. По отзывам знавших его, был тихим и с нежной душой, страдал депрессией, выбросился из окна берлинской квартиры в 29 лет, хотя мать и родные до сих пор отрицают факт его смерти. Через пару сцен появится другой фотограф — «мертвый американец» (Роберт Мапплторп). Тоже уже покойник (умер от СПИДа) и тоже любил снимать «члены и цветы» в различных комбинациях, и это было востребовано. Как в анекдоте про обрезание: во-первых, это красиво.
— Я думал, я один крутой такой в мире, а потом в темной комнате клуба узнаешь, что какой-то китаец тоже снимает члены. Мы трахнули весь мир. ...Для меня члены, особенно возбужденные, это красивые сильные изображения. Уверен, что все так считают, занимаясь сексом, — скажет наглый брутальный американец скромному депрессивному китайцу в ночном клубе.
Эстетика новой работы Серебренникова выдержана в духе фотографий его героев — и Ханга и Мапплторпа, выставка которого, кстати сказать, этим летом проходила в Нью-Йорке и была посещаема. Фривольные картинки, возведенные в ранг искусства, всегда возбуждали любопытство людей, проявляя другую, неизведанную сторону человеческой психики.
Так вот сцены а-ля Мапплторп и его китайского коллеги богаты визуально: насыщены цветом, поддержаны как бы студийным светом. У американца черно-белый жесткач, у китайца — на фоне белоснежной стены под холодным светом в картинных позах застыли голые накачанные парни, как по подиуму расхаживают две барышни, тоже голые. Ну, с очень серьезным видом, что само по себе смешно. В руках цветы, с которыми они немножко играют. И в эту стерильную белоснежность красным пятном вдруг врывается маленькая китаянка — мать Ханга в национальном костюме и с элементами национального танца. Ее, кстати, играет, и хорошо, этническая китаянка. Мама смешная такая, маленькая, рассказывает своему мальчику, который не посвящает ее в тайны своей интимной жизни, как у них, в Китае, готовят свиную голову. Тут же на блюде вносят голову. Забавных ремарок, позаимствованных в том числе из старого цирка, будет на два часа действия достаточно и к месту.
Эстетика сцен гей-шоу высококультурная, по разряду VIP — красиво, динамично, неожиданно и местами забавно. Как бы оперные арии в атональной стилистике Ильи Демуцкого иллюстрируют происходящее на сцене. Пластическими средствами (Евгений Кулагин) воплощена мужская чувственность. Но мне не дано считывать тонкости гей-культуры, чтобы наслаждаться ею в полной мере или как-то чувственно к ней относиться, — все-таки стоит согласиться, что это достаточно узкое понятие, не для широкой публики. Но надо признать, что, рассказывая о фотографах, что балансировали на грани эротики и порнографии (китаец постоянно настаивает, что он именно порнограф), Серебренников делает это не намеками и полунамеками. Ведь ребята эти — Ханг и Мапплторп— выворачивались в своем творчестве так красиво-изощренно-извращенно, что, взявшись за тему, смешно было бы на что-то там намекать. Все открыто, напоказ, члены красят. Смешно, но до определенного момента.
Однако шоу с обнажением, понятное дело, эпатажный фон для другой темы — выбора: кто ты? Приспосабливаешься, как артист балета с отращенным задом (остро играет Никита Кукушкин) или все-таки остаешься собой? И тут важна фигура рассказчика, которого действительно блистательно играет американец Один Ланд Байрон. Вот он стоит у окна и разговаривает со своей тенью. Тень в черном трико с макушки до пят лежит на полу и в точности повторяет движения рассказчика.
— Только отвернувшись от своей тени к свету, можешь достичь истинного знания.
— Какая глупость, — говорит Тень. — Лучше поговорить со мной, чем смотреть на улицу. Тебе туда все равно нельзя.
До недавнего времени нельзя было на улицу Кириллу Серебренникову, имя которого не произносится, но ясно, что это он. Кирилл Серебренников, по сути, сделал спектакль о Кирилле Серебренникове. Это он: при обыске его квартиры фээсбэшниками, на прогулках по набережной Москвы-реки, он с кем-то выясняет отношения, и мысли путаются у него же. Сойдешь тут с ума, если этому мутному делу конца не видно, если мать потерял... И вот где появляется горькая самоирония, самоанализ, душевное обнажение. «Иду по улице. Люди смотрят и думают: вор, пидор, ну сколько ты еще украл у государства?»
Сотрудники ФСБ у него заслуживают... фарса — сцена допроса двух жирных с накладными животами и задницами дознавателей.
Рассказчик: Скажите, какой у вас (нецензурно)?
— Маленький
— А форма?
— Как гриб.
— Доставайте. Я хочу, чтоб Пал Андреевич покрасил ваш в зеленый цвет.
Из штанов, кряхтя, достает свернутую конусом бумажку. Легкий смешок в зале. А альтер эго безоглядно все и всех называет своими именами — цинично, нецензурно. Но что в устах грузчиков или простых мужиков из умирающих наших деревень звучит органично и даже виртуозно, то у людей, почитающих себя интеллектуалами, выглядит все больше смешной детской претензией. Однако в переводе на французский все читается мягче. Впрочем, с текстом возникает все-таки путаница: какой из них принадлежит альтер эго режиссера, а какой китайскому фотографу? Что есть перевод его стихов, а что авторский текст?
Организаторы проекта уверяют, что в России Outside показан не будет. И правильно, не надо. Не потому, что тема нетрадиционной ориентации у нас не приветствуется — все равно бы зритель побежал смотреть. Но как бы там ни было, спектакль Кирилла Серебренникова, как и его имя, в России будет рассматриваться прежде всего как политическая карта, и кто только на нем не станет пиариться и спекулировать, делать имя и, возможно, деньги. Но он художник и большой мастер провокаций, которые возбуждают всех. Ну, прямо как эрегированные члены покойных фотографов.