В воскресенье дали последнего «Гамлета». В кассе билетов нет — зрительская почта работает эффективнее «Почты России»: уже успела раззвонить, как это круто, когда «Тайгер Лиллиз» играют «Гамлета». Именно так называется постановка режиссера Мартина Тулиниуса, который, увы, уже никогда не увидит триумфа своего детища: он умер несколько месяцев назад в возрасте 48 лет.
Тридцать минут до спектакля. В зале пусто, опущен занавес, перед ним у правого портала ударная установка. Доносится завывание ветра. Почему-то загодя включили фонограмму, и она в пустом темноватом помещении создает ощущение чего-то зловещего и неизбежного. Когда войдут зрители, шумно заполняя зал, они не услышат этого завывания.
А за кулисами мимо меня прошел Гамлет — в белой рубашке, но без брюк. Ножки тоненькие. Мать его, Гертруда, высокая, конечности длинные, ноги в сетчатых чулках и улыбается во весь рот, как будто ее ждет встреча с прекрасным. Офелия приостановилась у зеркала и поправила чепчик. У всех уже выбеленные лица. Но у Мартина Жака — больше всех. И глаза в темно-синих кругах.
Мартин Жак — это не персонаж Шекспира, а легендарная личность в Дании — он лидер панк-группы «Тайгер Лиллиз», у которой полно поклонников по всему миру, и Россия тут не исключение. Служащие театра Моссовета рассказали, что после каждого спектакля на служебном входе Мартина поджидают барышни с цветными волосами и темными губами. Анимешки, как называют таких. Мартин Жак — главная фигура в датском «Гамлете».
Он в спектакле и как будто вне его: стоит перед занавесом с маленькой гармошкой в руках, играет, поет. Ему по очереди вторят головы, вставленные в занавес на разной высоте, точно пуговицы в петли. Хорошо поставленный свет особым образом высвечивает этим «пуговицы».
В чем же смысл жизни,
что каждый ведет?
Грязь или гнев из-за нервных забот.
Куда мы идем и куда все ведет?
Вражда и порыв,
кровью жизнь изойдет.
Грех, грех.
А вот и он, грех, в потрясающей мизансцене. Еще не все прогнило в датском королевстве, но уже покачнулось, сдвинулось, раскорячилось, и этот ракурс живописно явлен зрителям. Стол под резким наклоном — и как такой не падает? А за ним — дядя принца, убивший папу принца и женившийся на его маме, а та и башмаков не износила, в которых за гробом, как известно, пошла. Рядом Офелия, похожая на ребенка, посаженного за один стол со взрослыми, ведущими грязные разговоры. И брат ее Лаэрт — он тоже рядом. Грязных слов, что говорят, не слышно, но по тому, как нарочито хохочут, пьют, жестикулируют, — не о высоком их рассказ.
Сюжет Шекспира обозначен основными сценами. Развратный стол сменяет призрак отца Гамлета — и выглядит он так: группка, участвовавшая в застолье, сплотившись на заднике сцены, движется к авансцене, а на ней проекция — глаза, борода убитого Гамлета-старшего. Губы, что произносят шекспировский текст, ложатся на обнаженный торс Гамлета. Жутковато, надо сказать. Но еще более жутко от зонгов Мартина Жака. Кто он? Иллюстратор, комментатор, переводчик времен Шекспира на современный мир?
Про гниль, про червей, про гроб с высокопоставленным трупом… И тут же в духе Шагала случится красивейшая сцена Офелии и Гамлета. Она — на кровати и, не успев стряхнуть остаток сна, увидела принца, который не входит, а влетает, причем в прямом смысле слова. И вот они уже как влюбленные на картине Шагала парят над прогнившим миром. Это сон или явь? Маленькая романтическая ремарка и снова — бездна, которая показывает свой мерзкий и циничный лик.
Тебя могут и распять
Когда ты один
Изнасилуют, швырнут
И слезой не помянут
Там внизу тебя не видно
Ты один
Все жестоко в жизни сей
Клоун ты и дуралей
Ждет тебя убогий гроб
Ты один.
Текст титрами бежит на экране, сопровождая действие. В своем театре режиссер использует приемы цирка (Офелия трогательно балансирует на металлической спинке кровати), кукольного театра (в окошке декорации Полоний с маской обезьяны с высоты выбрасывает длиннющие руки, и эти руки становятся качелями для Офелии). И в «Мышеловке» все превратятся в марионеток, дергающихся на резинках, закрепленных на колосниках.
Визуально «Гамлет» чрезвычайно эффектен, но этот эффект не сам по себе, не эпатажа ради, а лишь усиливает содержание известной всем трагедии. О ней поет Мартин Жак — неторопливый, харизматичный, дерзкий и немолодой, плотного телосложения и немодно одетый человек. Но истинный талант — он же без возраста.
Временами он даже немножко похож на балет или пластическую драму в балагане, где нет заученных и отточенных движений — всё грубо, без иллюзий, но очень изобретательно. Где фарс неизбежно приведет к трагедии, как к бездне, в которую все канут. И будет тишина со зловещим завыванием ветра.
Всего пять актеров и три музыканта, а ощущение многонаселенного спектакля. Хороши все в своем мастерстве, той свободе и удовольствии, которое сами и получают от игры. Такое всегда видно. Гертруда — Андреа Ванг Йенсен — после спектакля так же улыбчива, как и до него. Спрашиваю ее:
— Если бы вы встретили такую мать, как Гертруда, вы стали бы ей судьей или адвокатом?
— Мне она нравится, потому что гуманна, и я не считаю ее плохим человеком. У нее есть свои соображения, как выжить и добиться чего-то. Но она не холодна, нет. И вся эта история и случившаяся трагедия ее разрушают. Я сочувствую ей. Да, она предала сына. Но обстоятельства заставляют ее идти на такие поступки: делай, что можешь, или ты умрешь. Она пытается сделать все, что зависит от нее, хотя это немножко по-оппортунистски. Она слаба.
— Сложно играть в такой эстетике, когда вы, актеры, остаетесь как бы на втором плане — за Мартином Жаком?
— Да, эстетика спектакля накладывает на нас какие-то рамки, ограничивает, но мы в этих рамках всегда пытаемся добиться большего, найти способ выразить себя на полную мощь.
— Вы первый раз в России?
— Нет, я была в 89‑м году. Тогда была зима, вау… Сейчас другая страна. Москва — это практически Париж.